 Увеличить |
IV
Живя еще
в Скуге, Лавранс, сын Бьёргюльфа, сделал вклад в гердарюдскую церковь, чтобы
там служили за упокой души его родителей в день их смерти. Годовщина смерти
Бьёргюльфа, сына Кетиля, приходилась на тринадцатое августа, и Лавранс
договорился с братом, что в этом году тот возьмет Кристин к себе, чтобы она
могла присутствовать на обедне.
Она все
боялась, как бы что-нибудь не помешало дяде сдержать обещание, – ей
казалось, будто Осмюнд не очень любит ее. Но на день до заупокойной обедни
Осмюнд, сын Бьёргюльфа, приехал в монастырь и забрал племянницу с собою.
Кристин получила приказание одеться в светское платье, но потемнее и попроще.
Люди поговаривали, что сестры из Ноннесетера слишком много бывают вне стен
монастыря, поэтому епископ велел, чтобы те из девиц, которые не должны
впоследствии постричься в монахини, не носили, гостя у своих родичей, платьев,
напоминающих орденскую одежду, – тогда прихожане не будут по ошибке
принимать их за будущих монахинь или уже постриженных в монашеский чин.
Кристин
радовалась от всей души, скача верхом по проселочной дороге рядом со своим дядей;
Осмюнд стал более ласков и приветлив с нею, заметив, что девушка, оказывается,
может поддержать беседу с людьми. Впрочем, Осмюнд был несколько подавлен; он
говорил, – похоже на то, что к осени будет отдан приказ снарядить
ополчение, и король вторгнется в Швецию, чтобы отомстить за убийство зятя и
мужа племянницы. Кристин уже слышала об убийстве шведских герцогов и считала
это деянием величайшей низости, но все эти дела государственные были ей совсем
чужды. У них в долине мало говорили о таких вещах. Впрочем, она припомнила, что
отец ее тоже принимал участие в ополчении в походе против герцога Эйрика у
Рагнхильдархолма и Конунгахеллы. Тут Осмюнд рассказал ей обо всем, что произошло
между королем и герцогом. Кристин немногое поняла из рассказа, но внимательно
слушала, когда дядя говорил о состоявшихся и расторгнутых обручениях девских
дочерей. Ее утешала мысль, что, оказывается не везде на свете считают, как у
них дома, что сговор и обручение связывают почти столь же крепко, как и брак.
Она набралась храбрости, рассказала о своем приключении вечером накануне
праздника святого Халварда, и спросила дядю, знает ли он Эрленда из Хюсабю.
Осмюнд отозвался хорошо об Эрленде, сказал что тот поступал неразумно, но
больше по вине отца и короля: они вели себя так, будто мальчик, с которым
случилось, несчастье, был прямо чертом рогатым. Король слишком уж набожен, а
рыцарь Никулаус разгневался на то, что Эрленд растратил столько добра, и вот они
обрушились на него с такими словами, как "блуд" да "адское
пламя".
– А
во всяком стоящем парне всегда должна быть толика упрямства, – сказал
Осмюнд, сын Бьёргюльфа. – Да и женщина была красавицей! Но тебе ведь
нечего заглядываться на этого Эрленда, так что не занимайся его делами.
Эрленд
не пришел к обедне, как обещал Кристин, и она больше думала об этом, чем о
словах божественной службы. Она не могла в этом раскаиваться – у нее было
только какое-то странное чувство, что она стала чуждой всему, с чем прежде была
так связана.
Она
пробовала утешать себя – Эрленд, конечно, считает, что разумнее всего, если
никто из имеющих над нею власть не будет пока знать об их дружбе. Это она и
сама понимала. Но сердце ее так тосковало, и она плакала, ложась вечером спать
в том стабюре, где ей приходилось ночевать вместе с маленькими дочерьми
Осмюнда.
На
следующий день она пошла, в лес с самой младшей из детей дяди – шестилетней
девочкой. Не успели они пройти выгон у самого леса, как Эрленд бегом догнал их.
Кристин знала, что это он, раньше, чем увидела, кто идет за ними.
– Я
весь день просидел здесь, на холме, следя за тем, что делается у вас на
дворе, – сказал он. – Я так и думал, что ты найдешь случай выйти из
дому…
– Так
ты воображаешь, что я вышла из дому на свидание с тобой? – со смехом
сказала Кристин. – А ты не боишься ходить с собаками и луком в лесу моего
дяди?
– Твой
дядя разрешил мне охотиться здесь для препровождения времени, – сказал
Эрленд. – И собаки принадлежат Осмюнду – они разыскали меня сегодня
утром. – Он погладил собак и поднял на руки маленькую девочку. – А ты
знаешь меня, Рагндид? Но не рассказывай никому, что вы говорили со мною, тогда
я дам тебе вот что. Он вынул узелок с изюмом и отдал его ребенку. – Я
приготовил изюм для тебя, – сказал он Кристин. – Как ты думаешь,
ребенок не проболтается?
Оба они
говорили быстро и смеялись. Эрленд был одет в короткий и узкий коричневый камзол,
а черные волосы его были покрыты красной шелковой шапочкой, – у него был
очень моложавый вид, он смеялся, играя с ребенком, но время от времени брал
руку Кристин и сжимал ее до боли.
С
большой радостью он упомянул про слухи об ополчении:
– Тогда
мне легче будет снова заслужить дружбу короля, – сказал Эрленд – Все тогда
пойдет легче! – с жаром добавил он.
Под
конец они присели на лугу, зайдя немного подальше в лес. Эрленд держал ребенка
на коленях; Кристин сидела рядом с ним; под покровом густой травы Эрленд трал
ее пальцами. Он вложил ей в руку три золотых кольца, связанных шнурком.
– А
после, – прошептал он, – у тебя будет столько колец, сколько ты
сможешь надеть на пальцы!..
– Я
буду поджидать тебя здесь, на лужайке, каждый день около этого же времени, пока
ты живешь в Скуге, – сказал он при расставании. – Так что приходи,
когда сможешь.
На
другой день Осмюнд, сын Бьёргюльфа, с женой и детьми уехал в родовое поместье
Гюрид в Хаделанде. Они были напуганы слухами о войне; страх все еще владел
умами населения в окрестностях Осло после грабительского вторжения герцога
Эйрика несколько лет тому назад. Старая мать Осмюнда так боялась, что решилась
искать убежище в Ноннесетере; она была к тому же слишком слаба, чтобы ехать
вместе со всеми. Кристин должна была поэтому остаться в Скуге со
старушкой, – она звала ее бабушкой, – пока Осмюнд не вернется из
Хаделанда.
После
полудня, когда все в усадьбе отдыхали, Кристин пошла в стабюр, где она
ночевала. Она привезла с собою в овчинном мешке несколько платьев и стала
теперь переодеваться, напевая при этом вполголоса.
Отец
подарил ей как-то платье из толстой восточной бумажной ткани небесно-голубого
цвета, с частым узором из красных цветов; она надела его. Расчесала гребенкой и
щеткой свои волосы и перевязала их красными шелковыми лентами, чтобы они не
спускались на лицо, подпоясалась красным шелковым кушаком и надела на пальцы
кольца Эрленда; наряжаясь, она все время думала о том, покажется ли она ему
красивой.
Обе
собаки, что были с Эрлендом в лесу, спали по ночам в ее стабюре; она позвала их
с собою. Незаметно выскользнув со двора она пошла по той же самой тропинке
через выгон, что и накануне.
Лесная
полянка лежала одиноко и тихо под лучами жгучего полуденного солнца:
– еловый
лес, окружавший ее со всех сторон, издавал горячий и сильный аромат. Солнце
пекло, и, густея над вершинами деревьев, синева неба становилась удивительно
жесткой.
Кристин села
в тени на опушке леса. Она не досадовала на то что Эрленда не было; она была
уверена, что он придет, и чувствовала особую радость оттого, что может посидеть
тут немного одна и быть первой.
Она
прислушивалась к слабому жужжанию маленьких существ над желтой, сожженной
солнцем травой, сорвала несколько сухих, пряно пахнущих цветов, которые могла
достать не двигаясь, только протянув руку, вертела их между пальцами и нюхала;
широко раскрыв глаза, она сидела в каком-то полузабытьи.
Она не
пошевелилась, услышав в лесу конский топот. Собаки заворчали и ощетинились, а
потом помчались вверх по лугу, лая и виляя хвостами. На краю леса Эрленд
соскочил с коня, пустил его, хлопнув по крупу, и побежал к Кристин, собаки
прыгали и скакали вокруг него. Он зажал их морды руками и подошел так к Кристин
между двумя серыми, похожими на волков, собаками. Кристин улыбнулась и
протянула ему руку, не вставая с места.
И вдруг,
когда она глядела на темноволосую голову, лежавшую у нее на коленях, в ее
руках, у нее мелькнуло воспоминание. Оно восстало перед нею, ясное и далекое,
как какой-нибудь домик, стоящий высоко в лесу на горном склоне, может вдруг
ясно выступить в ненастный день из тени туч, когда луч солнца внезапно осветит
его. И сердце ее словно переполнилось всей той нежностью, о которой однажды
просил ее Арне, сын Гюрда, когда она еще не понимала смысла его слов. Она
испуганно и порывисто притянула Эрленда поближе к себе, спрятала его лицо на
своей груди и стала целовать, будто боясь, что его отнимут у нее. И когда
посмотрела на его голову, лежавшую у нее на руках, то ей показалось, что она
держит ребенка, – она закрыла ему глаза одной рукой и стала осыпать
короткими, быстрыми поцелуями его рот и щеки.
Солнечный
свет ушел с полянки; тяжелый цвет неба над вершинами леса сгустился в синевато-черные
тучи, затянувшие все небо, короткие медно-красные зарницы вспыхивали в тучах,
как дыму пожара. Баярд подошел, громко заржал и встал неподвижно, устремив
глаза в одну точку. Сразу же вслед за этим блеснула первая молния, и за нею
последовал сильный удар грома, совсем недалеко.
Эрленд
встал и взял коня под уздцы. Ниже их, на краю лужайки, стоял старый овин; они подошли
к нему, и Эрленд привязал коня к каким-то кольям у самой двери. В глубине сарая
лежало сено; Эрленд разостлал на нем свой плащ, и они уселись, а собаки
растянулись у их ног.
Вскоре
дождь перед открытой дверью стал, как завеса. В лесу свистело, дождь хлестал по
земле – немного спустя им пришлось передвинуться дальше в глубь сарая, потому
что крыша текла. Каждый раз, когда сверкала молния и гремел гром, Эрленд
спрашивал шепотом:
– Ты
не боишься, Кристин?
– Немножко…
– шептала она в ответ, прижимаясь к нему.
Они не
знали, сколько времени они так просидели, – непогода прошла довольно
быстро, гром гремел уже где-то далеко, за дверью солнце заливало своим светом
мокрую траву, а блестящие капли падали с крыши все реже и реже. Сладкий запах в
овине стал сильнее.
– Мне
пора идти, – сказала Кристин, и Эрленд ответил:
– Да,
пожалуй! – Он тронул рукой ее ногу. – Ты вымокнешь, лучше поезжай
верхом, а я пойду прочь из леса…
Он
смотрел на нее так странно.
Кристин
дрожала. "Это, должно быть, оттого, – подумала она, – что у меня
так сильно бьется сердце". Руки у нее были холодные и потные. Когда он
поцеловал голое тело выше колена, она бессильно попыталась оттолкнуть его.
Эрленд поднял на мгновение лицо, – ей вдруг вспомнился человек, которому
однажды подали милостыню в монастыре: он поцеловал протянутый ему хлеб. Она
опрокинулась навзничь на сено, широко раскинув руки, и позволила Эрленду делать
что он хочет.
Она
сидела прямая и неподвижная, когда Эрленд поднял голову, уроненную на руки. Он
быстро поднялся на локте.
– Не
смотри так… Кристин!
Его
голос причинил новую жестокую боль душе Кристин, – значит, он даже не рад,
он тоже несчастен…
– Кристин,
Кристин… Может, ты думаешь, что я заманил тебя к себе в лес нарочно, потому что
хотел причинить тебе это… взять тебя силой? – спросил он ее немного
спустя.
Она
погладила его по голове, не глядя на него.
– Ведь
насилием это не было, ведь ты бы отпустил меня такою же, какою я пришла, если
бы я попросила тебя… – тихо сказала она.
– Не
знаю, – ответил он и спрятал лицо в ее коленях. – Может, ты думаешь,
что я изменю тебе? – страстно спросил он. – Кристин, клянусь тебе
своей христианской верой, пусть Бог отвернется от меня в мой последний миг,
если я не сохраню верность тебе до смертного часа…
Она
ничего не могла выговорить и только все гладила его по голове.
– Не
пора ли мне идти домой? – спросила она наконец, и ей показалось, что она в
смертельном страхе ждет его ответа.
– Пожалуй,
что так, – мрачно отвечал он. Быстро встал, подошел к лошади и принялся
отвязывать поводья.
Тогда и
она поднялась. Медленно, устало и болезненно она начинала понимать… Она сама не
знала, чего ждала от Эрленда, – что Эрленд должен сделать? Посадить ее на
лошадь и увезти с собою, чтобы ей не надо было возвращаться к другим людям?..
Как будто все ее тело ныло, пораженное, – неужели вот это недоброе и
воспевается во всех песнях? И так как Эрленд причинил это ей, Кристин до того
чувствовала теперь себя его вещью, что не в силах была понять, как она сможет
продолжать жить не в его руках. Теперь она должна была уйти от него, но не
могла постичь, что это произойдет…
Он шел
через лес пешком, ведя лошадь под уздцы; в руке его была рука Кристин, но оба
молчали, не находя слов.
Когда
они отошли так далеко, что увидели строения Скуга, Эрленд распрощался с
Кристин.
– Кристин…
Не будь такой печальной… Раньше чем ты думаешь придет тот день, когда ты
станешь моей законной женой…
Но
сердце у нее упало, когда Эрленд так сказал.
– Значит,
тебе нужно уехать от меня? – со страхом спросила она.
– Сейчас
же, как ты уедешь из Скуга. – сказал он, и голос его звучал бодрее. –
Если не будет войны, то я поговорю с Мюнаном: он давно уже пристает ко мне,
чтобы я женился; он, конечно, поедет со мной к твоему отцу и будет ходатаем за
меня.
Кристин
поникла головой, – с каждым его словом предстоящее время казалось ей все
более долгим и невообразимым – монастырь, Йорюндгорд… Она как будто плыла по
какому-то потоку, уносившему ее прочь от всего этого.
– Ты
спишь теперь одна в стабюре после отъезда родственников? – спросил
Эрленд. – Тогда я приду поговорить с тобою вечером; ты отопрешь мне?
– Да, –
тихо сказала Кристин. И они расстались.
Остаток
дня она провела у бабушки и после ужина уложила старуху в постель. Потом поднялась
в стабюр, где должна была ночевать. В верхней горнице было маленькое окно;
Кристин села на стоявший под ним сундук – ей не хотелось ложиться
Ждать
пришлось долго. На дворе было совсем темно, когда наконец послышались осторожные
шаги на галерее. Эрленд постучал в дверь костяшками пальцев, обернув руку в
складки плаща; Кристин встала, отодвинула засов и впустила его.
Она
заметила, что он очень обрадовался, когда она обвила его шею руками и прижалась
к нему.
– Я
боялся, что ты сердишься на меня! – сказал Эрленд. – Ты не должна
печалиться о грехе, – добавил он некоторое время спустя. – Этот грех
невелик! Божий закон о нем не таков, как людские законы… Гюннюльф, брат мой,
объяснил мне однажды: если двое дадут обещание всегда быть вместе и крепко
держаться друг друга и потом возлягут вместе, то они уже повенчаны перед Богом
и не могут нарушить своего слова без большого греха. Я скажу тебе эти слова
по-латыни, когда вспомню, – я знал их раньше…
Кристин
не могла понять, по какому случаю брат Эрленда мог сказать это, но она отгоняла
от себя невольный страх, что это могло быть сказано об Эрленде и другой
женщине, и старалась найти утешение в его словах.
Они сели
рядом на сундук. Эрленд обнял одной рукой Кристин, и она почувствовала, что теперь
ей хорошо и покойно, – только здесь, около Эрленда, она чувствовала себя
спокойно и в безопасности.
Время от
времени Эрленд много и взволнованно говорил, а потом подолгу сидел молча и
только ласкал Кристин. Кристин, сама того не сознавая, выхватывала из ею речей
всякую мелочь, которая могла сделать его красивее и милее в ее глазах и
уменьшить его вину во всем том нехорошем, что она знала о нем.
Отец
Эрленда, господин Никулаус, был так стар, когда у него родились дети, что у него
не было ни терпения, ни сил воспитывать их самому: оба сына выросли в доме
господина Борда, сына Петера, в Хестнесе. У Эрленда не было ни сестер, ни
других братьев, кроме Гюннюльфа; тот был на год моложе его и состоял
священником в церкви Спасителя.
– Его
я люблю больше всех на свете, не считая тебя!
Кристин
спросила, похож ли на него Гюннюльф, но Эрленд рассмеялся и сказал, что они и
душой и телом совсем разные люди. Сейчас Гюннюльф за границей, учится; он
отсутствует уже третий год, но дважды присылал письма домой, последний раз в
прошлом году, когда уезжал от святой Геновевы в Париже[45], думая пробраться в Рим.
Вот
обрадуется Гюннюльф, когда вернется домой и застанет меня женатым! –
сказал Эрленд.
Потом он
стал рассказывать о большом наследстве, доставшемся ему после родителей; Кристин
поняла, что он сам едва ли знает, как обстоят сейчас его дела. Сама она была
довольно хорошо осведомлена о делах отца по купле и продаже земель, Но Эрленд
вел свои дела совсем иначе, продавал и расточал, разорял и закладывал – хуже
всего в последние годы, когда он хотел расстаться со своей любовницей и потому
думал, что со временем его беспутный образ жизни будет забыт и родичи начнут
помогать ему; он надеялся в конце концов получить воеводство над половиной
округа Оркедал, как его отец.
– Но
сейчас я просто ума не приложу, чем все это кончится! – сказал он. –
Быть может, я в конце концов буду сидеть в маленькой горной усадьбе, как Бьёрн,
сын Гюннара, и таскать на спине навоз, как рабы в прежние времена, потому что
лошади у меня не будет!
– Помоги
тебе Бог, – смеясь сказала Кристин. – Тогда мне непременно нужно
будет переехать к тебе – я уверена, что больше тебя смыслю в крестьянском
хозяйстве.
– Ну,
корзин-то с навозом ты, я думаю, не таскала? – сказал он тоже со смехом.
– Нет,
но видела, как навоз раскладывают по полям, а хлеб сеяла дома почти каждый год.
Мой отец обычно сам распахивал ближайшие поля, а потом давал мне засевать
первую полосу, чтобы я принесла счастье… – Воспоминание больно укололо ее
сердце, и она поспешно продолжала:
– Да
и надо, чтобы у тебя была женщина печь хлеб, варить брагу, штопать твою
единственную рубашку и доить – тебе придется нанять одну или две коровы у
кого-нибудь из соседних богатых крестьян…
– Благодарение
Богу, что я снова слышу твой смех! – сказал Эрленд и поднял Кристин на руки,
так что она лежала у него на груди, как ребенок.
В те
шесть ночей, когда Осмюнда, сына Бьёргюльфа, не было дома, Эрленд каждый раз с
вечера приходил к Кристин.
В
последнюю ночь он казался таким же несчастным, как и она; много раз повторял,
что они не проживут в разлуке ни одного дня дольше, чем это будет необходимо.
Наконец совсем тихо сказал:
– Если
случится так скверно, что мне до зимы не удастся вернуться в Осло… а тебе понадобится
дружеская помощь… то знай, что ты сможешь спокойно обратиться к отцу Иону
здесь, в Гердарюде. Мы с ним друзья с детских лет. И на Мюнана, сына Борда,
можешь тоже положиться…
Кристин
только кивнула головой. Она поняла, что Эрленд говорит о том же, о чем она сама
думала каждый божий день; но Эрленд об этом ничего больше не сказал. Поэтому
она тоже промолчала, ей не хотелось показывать, как больно сжималось ее сердце.
В те
вечера он оставлял ее, когда время подходило к полуночи, но в этот последний
вечер начал горячо умолять ее позволить ему лечь и поспать у нее немного.
Кристин боялась этого, но Эрленд сказал заносчиво:
– Пойми
же, если меня и застанут здесь, в твоей горенке, то я сумею постоять за себя…
Ей и
самой хотелось удержать его у себя подольше, и она не в силах была ни в чем
отказать ему.
Но
Кристин боялась, что они могут проспать. Поэтому она просидела большую часть
ночи, прислонясь к изголовью, время от времени забываясь сном, и не могла
понять, когда Эрленд действительно ласкал ее и когда ей это только снилось.
Одну руку она положила ему на грудь, туда, где ощущалось биение его сердца, и
повернулась лицом к окну, чтобы следить за рассветом.
Наконец
ей пришлось разбудить его. Она накинула на себя кое-что из одежды и вышла вместе
с ним на галерею; он перелез через перила с той стороны стабюра, которая была
обращена к другому дому. И вот он исчез за углом. Кристин вернулась к себе и
забралась в постель; она дала себе волю и заплакала впервые с тех пор, как
стала собственностью Эрленда.
|
