VI Среди «Серых камней»
Прошло еще несколько дней. Члены «дурного общества»
перестали являться в город, и я напрасно шатался, скучая, по улицам, ожидая их
появления, чтобы бежать на гору. Один только «профессор» прошел раза два своею сонною
походкой, но ни Туркевича, ни Тыбурция не было видно. Я совсем соскучился, так
как не видеть Валека и Марусю стало уже для меня большим лишением. Но вот,
когда я однажды шел о опущенною головою по пыльной улице, Валек вдруг положил
мне на плечо руку.
— Отчего ты перестал к нам ходить? — спросил он.
— Я боялся… Ваших не видно в городе.
— А-а… Я и не догадался сказать тебе: наших нет,
приходи… А я было думал совсем другое.
— А что?
— Я думал, тебе наскучило.
— Нет, нет… Я, брат, сейчас побегу, — заторопился
я, — даже и яблоки со мной.
При упоминании о яблоках Валек быстро повернулся ко мне, как
будто хотел что-то сказать, но не сказал ничего, а только посмотрел на меня
странным взглядом.
— Ничего, ничего, — отмахнулся он, видя, что я
смотрю на него с ожиданием. Ступай прямо на гору, а я тут зайду
кое-куда, — дело есть. Я тебя догоню на дороге.
Я пошел тихо и часто оглядывался, ожидая, что Валек меня
догонит; однако я успел взойти на гору и подошел к часовне, а его всё не было.
Я остановился в недоумении: передо мной было только кладбище, пустынное и
тихое, без малейших признаков обитаемости, только воробьи чирикали на свободе
да густые кусты черемухи, жимолости и сирени, прижимаясь к южной стене часовни,
о чем-то тихо шептались густо разросшеюся темной листвой.
Я оглянулся кругом. Куда же мне теперь идти? Очевидно, надо
дождаться Валека. А пока я стал ходить между могилами, присматриваясь к ним от
нечего делать и стараясь разобрать стертые надписи на обросших мхом надгробных
камнях. Шатаясь таким образом от могилы к могиле, я наткнулся на
полуразрушенный просторный склеп. Крыша его была сброшена или сорвана непогодой
и валялась тут же. Дверь была заколочена. Из любопытства я приставил к стене
старый крест и, взобравшись по нему, заглянул внутрь. Гробница была пуста,
только в середине пола была вделана оконная рама со стеклами, и сквозь эти
стекла зияла темная пустота подземелья.
Пока я рассматривал гробницу, удивляясь странному назначению
окна, на гору вбежал запыхавшийся и усталый Валек. В руках у него была большая
еврейская булка, за пазухой что-то оттопырилось, по лицу стекали капли пота.
— Ага! — крикнул он, заметив меня. — Ты вот
где. Если бы Тыбурций тебя здесь увидел, то-то бы рассердился! Ну, да теперь уж
делать нечего… Я знаю, ты хлопец хороший и никому не расскажешь, как мы живем.
Пойдем к нам!
— Где же это, далеко? — спросил я.
— А вот увидишь. Ступай за мной.
Он раздвинул кусты жимолости и сирени и скрылся в зелени под
стеной часовни; я последовал туда за ним и очутился на небольшой плотно
утоптанной площадке, которая совершенно скрывалась в зелени. Между стволами
черемухи я увидел в земле довольно большое отверстие с земляными ступенями,
ведущими вниз. Валек спустился туда, приглашая меня за собой, и через несколько
секунд мы оба очутились в темноте, под зеленью. Взяв мою руку, Валек повел меня
по какому-то узкому сырому коридору, и, круто повернув вправо, мы вдруг вошли в
просторное подземелье.
Я остановился у входа, пораженный невиданным зрелищем. Две
струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на темном фоне подземелья;
свет этот проходил в два окна, одно из которых я видел в полу склепа, другое,
подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи солнца проникали
сюда не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; они разливались в
сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли
всё подземелье тусклыми отблесками; стены тоже было сложены из камня; большие
широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои
каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком. На полу, в
освещенных пространствах, сидели две фигуры. Старый «профессор», склонив голову
и что-то бормоча про себя, ковырял иголкой в своих лохмотьях. Он не поднял даже
головы, когда мы вошли в подземелье, и если бы не легкие движения руки, то эту
серую фигуру можно было бы принять за фантастическое каменное изваяние.
Под другим окном сидела с кучкой цветов, перебирая их, по
своему обыкновению, Маруся. Струя света падала на ее белокурую головку,
заливала ее всю, но, несмотря на это, она как-то слабо выделялась на фоне
серого камня странным и маленьким туманным пятнышком, которое, казалось,
вот-вот расплывется и исчезнет. Когда там, вверху, над землей, пробегали
облака, затеняя солнечный свет, стены подземелья тонули совсем в темноте, как
будто раздвигались, уходили куда-то, а потом опять выступали жесткими,
холодными камнями, смыкаясь крепкими объятиями над крохотною фигуркой девочки.
Я поневоле вспомнил слова Валека о «сером камне», высасывавшем из Маруси ее веселье,
и чувство суеверного страха закралось в мое сердце; мне казалось, что я ощущаю
на ней и на себе невидимый каменный взгляд, пристальный и жадный. Мне казалось,
что это подземелье чутко сторожит свою жертву.
— Валек! — тихо обрадовалась Маруся, увидев брата.
Когда же она заметила меня, в ее глазах блеснула живая
искорка.
Я отдал ей яблоки, а Валек, разломив булку, часть подал ей,
а другую снес «профессору». Несчастный ученый равнодушно взял это приношение и
начал жевать, не отрываясь от своего занятия. Я переминался и ежился, чувствуя
себя как будто связанным под гнетущими взглядами серого камня.
— Уйдем… уйдем отсюда, — дернул я Валека. —
Уведи ее…
— Пойдем, Маруся, наверх, — позвал Валек сестру. И
мы втроем поднялись из подземелья, но и здесь, наверху, меня не оставляло
ощущение какой-то напряженной неловкости. Валек был грустнее и молчаливее
обыкновенного.
— Ты в городе остался затем, чтобы купить булок? —
спросил я у него.
— Купить? — усмехнулся Валек, — Откуда же у
меня деньги?
— Так как же? Ты выпросил?
— Да, выпросишь!.. Кто же мне даст?.. Нет, брат, я
стянул их с лотка еврейки Суры на базаре! Она не заметила.
Он сказал это обыкновенным тоном, лежа врастяжку с
заложенными под голову руками. Я приподнялся на локте и посмотрел на него.
— Ты, значит, украл?..
— Ну да!
Я опять откинулся на траву, и с минуту мы пролежали молча.
— Воровать нехорошо, — проговорил я затем в
грустном раздумьи.
— Наши все ушли… Маруся плакала, потому что она была
голодна.
— Да, голодна! — с жалобным простодушием повторила
девочка.
Я не знал еще, что такое голод, но при последних словах
девочки у меня что-то повернулось в груди, и я посмотрел на своих друзей, точно
увидал их впервые. Валек по-прежнему лежал на траве и задумчиво следил за
парившим в небе ястребом. Теперь он не казался уже мне таким авторитетным, а
при взгляде на Марусю, державшую обеими руками кусок булки, у меня заныло
сердце.
— Почему же, — спросил я с усилием, — почему
ты не сказал об этом мне?
— Я и хотел сказать, а потом раздумал; ведь у тебя
своих денег нет.
— Ну так что же? Я взял бы булок из дому.
— Как, потихоньку?..
— Д-да.
— Значит, и ты бы тоже украл.
— Я… у своего отца.
— Это еще хуже! — с уверенностью сказал
Валек. — Я никогда не ворую у своего отца.
— Ну, так я попросил бы… Мне бы дали.
— Ну, может быть, и дали бы один раз, — где же
запастись на всех нищих?
— А вы разве… нищие? — спросил я упавшим голосом.
— Нищие! — угрюмо отрезал Валек.
Я замолчал и через несколько минут стал прощаться.
— Ты уж уходишь? — спросил Валек.
— Да, ухожу.
Я уходил потому, что не мог уже в этот день играть с моими
друзьями по-прежнему, безмятежно. Чистая детская привязанность моя как-то
замутилась… Хотя любовь моя к Валеку и Марусе не стала слабее, но к ней
примешалась острая струя сожаления, доходившая до сердечной боли. Дома я рано
лег в постель, потому что не знал, куда уложить новое болезненное чувство,
переполнявшее душу. Уткнувшись в подушку, я горько плакал, пока крепкий сон не
прогнал своим веянием моего глубокого горя.
|