 Увеличить |
VI
Давно
уже пришло известие, что Анисима посадили в тюрьму за подделку и сбыт фальшивых
денег. Прошли месяцы, прошло больше полугода, минула длинная зима, наступила
весна, и к тому, что Анисим сидит в тюрьме, привыкли и в доме и в селе. И когда
кто-нибудь проходил ночью мимо дома или лавки, то вспоминал, что Анисим сидит в
тюрьме; и когда звонили на погосте, то почему-то тоже вспоминалось, что он
сидит в тюрьме и ждет суда.
Казалось,
будто тень легла на двор. Дом потемнел, крыша поржавела, дверь в лавке, обитая
железом, тяжелая, выкрашенная в зеленый цвет, пожухла, или, как говорил глухой,
«зашкорубла»; и сам старик Цыбукин потемнел как будто. Он давно уже не
подстригал волос и бороды, оброс, уже садился в тарантас без подскока и не
кричал нищим: «Бог дасьть!» Сила у него пошла на убыль, и это было заметно по
всему. Уже и люди меньше боялись, и урядник составил в лавке протокол, хотя
получал по-прежнему что следует; и три раза вызывали в город, чтобы судить за
тайную торговлю вином, и дело всё откладывалось за неявкой свидетелей, и старик
замучился.
Он часто
ездил к сыну, нанимал кого-то, подавал кому-то прошения, пожертвовал куда-то
хоругвь. Смотрителю тюрьмы, в которой сидел Анисим, он поднес серебряный
подстаканник с надписью по эмали «душа меру знает» и с длинной ложечкой.
– Похлопотать-те,
похлопотать-те путем некому, – говорила Варвара. – Ох-тех-те… Попросить
бы кого из господ, написали бы главным начальникам… До суда бы хоть выпустили
бы! Что парня томить-то!
Она тоже
была огорчена, но пополнела, побелела, по-прежнему зажигала у себя лампадки и
смотрела, чтобы в доме всё было чисто, и угощала гостей вареньем и яблочной
пастилой. Глухой и Аксинья торговали в лавке. Затеяли новое дело – кирпичный
завод в Бутёкине, и Аксинья ездила туда почти каждый день, в тарантасе; она
сама правила и при встрече со знакомыми вытягивала шею, как змея из молодой
ржи, и улыбалась наивно и загадочно. А Липа всё играла со своим ребенком,
который родился у нее перед постом. Это был маленький ребеночек, тощенький,
жалкенький, и было странно, что он кричит, смотрит и что его считают человеком
и даже называют Никифором. Он лежал в люльке, а Липа отходила к двери и
говорила кланяясь:
– Здравствуйте,
Никифор Анисимыч!
И бежала
к нему опрометью, и целовала. Потом отходила к двери, кланялась и опять:
– Здравствуйте,
Никифор Анисимыч!
А он
задирал свои красные ножки, и плач у него мешался со смехом, как у плотника
Елизарова.
Наконец
был назначен суд. Старик выехал дней за пять. Потом, слышно было, из села погнали
мужиков, вызванных свидетелями; выехал и старый работник, получивший тоже
повестку.
Суд был
в четверг. Но прошло уже воскресенье, а старик всё не возвращался, и не было никаких
известий. Во вторник перед вечером Варвара сидела у открытого окна и прислушивалась:
не приедет ли старик. В соседней комнате Липа играла со своим ребенком. Она
подбрасывала его на руках и говорила в восхищении:
– Ты
вырастешь большо-ой, большой! Будешь ты мужи-ик, вместе на поденку пойдем! На
поденку пойдем!
– Ну-у! –
обиделась Варвара. – Какую там еще поденку выдумала, глупенькая? Он у нас
купец будет!..
Липа
запела тихо, но немного погодя забылась и опять:
– Вырастешь
большой-ой, большой, мужи-ик будешь, вместе на поденку пойдем!
– Ну-у!
Заладила!
Липа с
Никифором на руках остановилась в дверях и спросила:
– Маменька,
отчего я его так люблю? Отчего я его жалею так? – продолжала она дрогнувшим
голосом, и глаза у нее заблестели от слез. – Кто он? Какой он из себе?
Легкий, как перышко, как крошечка, а люблю его, люблю, как настоящего человека.
Вот он ничего не может, не говорит, а я всё понимаю, чего он своими глазочками
желает.
Варвара
прислушалась: донесся шум вечернего поезда, подходившего к станции. Не приехал
ли старик? Она уж не слышала и не понимала, о чем говорит Липа, не помнила, как
шло время, а только дрожала вся, и это не от страха, а от сильного любопытства.
Она видела, как прокатила телега быстро, с грохотом, полная мужиков. Это ехали
со станции возвратившиеся свидетели. С телеги, когда она катила мимо лавки,
спрыгнул старый работник и пошел во двор. Слышно было, как с ним во дворе
поздоровались, спросили его о чем-то…
– Решение
прав и всего состояния, – громко сказал он, – и в Сибирь, в каторжную
работу на шесть лет.
Видно
было, как из лавочки черным ходом вышла Аксинья; она только что отпускала керосин
и в одной руке держала бутылку, в другой – лейку, и во рту у нее были серебряные
деньги.
– А
папаша где? – спросила она, шепелявя.
– На
станции, – ответил работник. – «Ужо, говорит, будет потемней, тогда
приеду».
И когда
во дворе стало известно, что Анисим осужден в каторжные работы, кухарка в кухне
вдруг заголосила, как по покойнике, думая, что этого требует приличие:
– И
на кого ты нас покинул, Анисим Григорьич, соколик ясный…
Залаяли
встревоженные собаки. Варвара подбежала к окошку и, заметавшись в тоске, стала
кричать кухарке, изо всей силы напрягая голос:
– Бу-удет
тебе, Степанида, бу-удет! Не томи, Христа ради!
Забыли
поставить самовар, уже не соображали ни о чем. Только одна Липа никак не могла
понять, в чем дело, и продолжала носиться с ребенком.
Когда
приехал старик со станции, то его уж ни о чем не спрашивали. Он поздоровался, потом
прошелся по всем комнатам молча; не ужинал.
– Похлопотать-те
некому… – начала Варвара, когда они остались вдвоем. – Говорила я,
чтоб господ попросить, – не послушали тогда… Прошение бы…
– Хлопотал
я! – сказал старик и махнул рукой. – Как Анисима осудили, я к тому
барину, что его защищал. «Ничего, говорит, теперь нельзя, поздно». И сам Анисим
так говорит: поздно. А всё ж я, как вышел из суда, одного адвоката договорил;
задаток ему дал… Погожу еще недельку, а там опять поеду. Что бог даст.
Старик
опять молча прошелся по всем комнатам, и когда вернулся к Варваре, то сказал:
– Должно,
нездоров я. В голове того… туманится. Мысли мутятся.
Он
затворил дверь, чтобы не услышала Липа, и продолжал тихо:
– С
деньгами у меня нехорошо. Помнишь, Анисим перед свадьбой на Фоминой привез мне
новых рублей и полтинников? Сверточек-то один я тогда спрятал, а прочие какие я
смешал со своими… И когда-то, царствие небесное, жив был дядя мой, Дмитрий
Филатыч, всё, бывало, за товаром ездил то в Москву, то в Крым. Была у него жена,
и эта самая жена, пока он, значит, за товаром ездил, с другими гуляла. Шестеро
детей было. И вот, бывало, дяденька, как выпьет, то смеется: «Никак, говорит, я
не разберу, где тут мои дети, а где чужие». Легкий характер, значит. Так и я
теперь не разберу, какие у меня деньги настоящие и какие фальшивые. И кажется,
что они все фальшивые.
– Ну
вот, бог с тобой!
– Покупаю
на вокзале билет, даю три рубля, и думается мне, будто они фальшивые. И страшно
мне. Должно, нездоров.
– Что
говорить, все под богом ходим…. Ох-тех-те… – проговорила Варвара и
покачала головой. – Надо б об этом подумать бы, Петрович… Неровен час, что
случится, человек ты немолодой. Помрешь, и гляди, без тебя б внучка не обидели.
Ой, боюсь, обидят они Никифора, обидят! Отца, считай так, уже нет, мать
молодая, глупая… Записал бы ты на него, на мальчишку-то, хоть землю,
Бутёкино-то это, Петрович, право! Подумай! – продолжала убеждать
Варвара. – Мальчик-то хорошенький, жалко! Вот завтра поезжай и напиши
бумагу. Чего ждать?
– А
я забыл про внучка-то… – сказал Цыбукин. – Надо поздороваться. Так ты
говоришь: мальчик ничего? Ну, что ж, пускай растет. Дай бог!
Он
отворил дверь и согнутым пальцем поманил к себе Липу. Она подошла к нему с ребенком
на руках.
– Ты,
Липынька, если что нужно, спрашивай, – сказал он. – И что захочешь,
кушай, мы не жалеем, была бы здорова… – Он перекрестил ребенка. – И
внучка береги. Сына нет, так внучек остался.
Слезы
потекли у него по щекам; он всхлипнул и отошел. Немного погодя он лег спать и
уснул крепко, после семя бессонных ночей.
|
