 Увеличить |
II
Старший
сын Анисим приезжал домой очень редко, только в большие праздники, но зато
часто присылал с земляками гостинцы и письма, написанные чьим-то чужим
почерком, очень красивым, всякий раз на листе писчей бумаги в виде прошения.
Письма были полны выражений, каких Анисим никогда не употреблял в разговоре:
«Любезные папаша и мамаша, посылаю вам фунт цветочного чаю для удовлетворения
вашей физической потребности».
Внизу
каждого письма было нацарапано, точно испорченным пером: «Анисим Цыбукин», и
под этим опять тем же превосходным почерком: «Агент».
Письма
читались вслух по нескольку раз, и старик, растроганный, красный от волнения,
говорил:
– Вот,
не захотел дома жить, пошел по ученой части. Что ж, пускай! Кто к чему приставлен.
Как-то
перед масленицей пошел сильный дождь с крупой; старик и Варвара подошли к окну,
чтобы посмотреть, а глядь – Анисим едет в санях со станции. Его совсем не
ждали. Он вошел в комнату беспокойный и чем-то встревоженный и таким оставался
потом всё время; и держал себя как-то развязно. Не спешил уезжать, и похоже
было, как будто его уволили со службы. Варвара была рада его приезду; она
поглядывала на него как-то лукаво, вздыхала и покачивала головой.
– Как
же это такое, батюшки? – говорила она. – Этих-тех, парню уже двадцать
восьмой годочек пошел, а он всё холостой разгуливает, ох-тех-те…
Из
другой комнаты ее тихая, ровная речь слышалась так: «Ох-тех-те». Она стала
шептаться со стариком и с Аксиньей, и их лица тоже приняли лукавое и
таинственное выражение, как у заговорщиков.
Решили
женить Анисима.
– Ох-тех-те!..
Младшего брата давно оженили, – говорила Варвара, – а ты всё без
пары, словно петух на базаре. По-каковски это? Этих-тех, оженишься, бог даст,
там как хочешь, поедешь на службу, а жена останется дома помощницей-те. Без
порядку-те живешь, парень, и все порядки, вижу, забыл. Ох-тех-те, грех один с
вами, с городскими.
Когда
Цыбукины женились, то для них, как для богатых, выбирали самых красивых невест.
И для Анисима отыскали тоже красивую. Сам он имел неинтересную, незаметную
наружность; при слабом, нездоровом сложении и при небольшом росте у него были
полные, пухлые щеки, точно он надувал их; глаза не мигали, и взгляд был острый,
бородка рыжая, жидкая, и, задумавшись, он всё совал ее в рот и кусал; и к тому
же он часто выпивал, и это было заметно по его лицу и походке. Но когда ему
сообщили, что для него уже есть невеста, очень красивая, то он сказал:
– Ну,
да ведь и я тоже не кривой. Наше семейство Цыбукины, надо сказать, все
красивые.
Под
самым городом было село Торгуево. Одна половина его была недавно присоединена к
городу, другая оставалась селом. В первой, в своем домике, проживала одна
вдова; у нее была сестра, совсем бедная, ходившая на поденную работу, а у этой
сестры была дочь Липа, девушка, ходившая тоже на поденку. О красоте Липы уже
говорили в Торгуеве, и только смущала всех ее ужасная бедность; рассуждали так,
что какой-нибудь пожилой или вдовец женится, не глядя на бедность, или возьмет
ее к себе «так», а при ней и мать сыта будет. Варвара узнала о Липе от свах и
съездила в Торгуево.
Потом в
доме тетки были устроены смотрины, как следует, с закуской и вином, и Липа была
в новом розовом платье, сшитом нарочно для смотрин, и пунцовая ленточка, точно
пламень, светилась в ее волосах. Она была худенькая, слабая, бледная, с
тонкими, нежными чертами, смуглая от работы на воздухе; грустная, робкая улыбка
не сходила у нее с лица, и глаза смотрели по-детски – доверчиво и с
любопытством.
Она была
молода, еще девочка, с едва заметной грудью, но венчать было уже можно, так как
года вышли. В самом деле она была красива, и одно только могло в ней не
нравиться – это ее большие, мужские руки, которые теперь праздно висели, как
две большие клешни.
– Нет
приданого – и мы без внимания, – говорил старик тетке, – для сына
нашего Степана мы взяли тоже из бедного семейства, а теперь не нахвалимся. Что
в доме, что в деле – золотые руки.
Липа
стояла у двери и как будто хотела сказать: «Делайте со мной, что хотите: я вам
верю», а ее мать Прасковья, поденщица, пряталась в кухне и замирала от робости.
Когда-то, еще в молодости, один купец, у которого она мыла полы, рассердившись,
затопал на нее ногами, она сильно испугалась, обомлела, и на всю жизнь у нее в
душе остался страх. А от страха всегда дрожали руки и ноги, дрожали щеки. Сидя
в кухне, она старалась подслушать, о чем говорят гости, и всё крестилась,
прижимая пальцы ко лбу и поглядывая на образ. Анисим, слегка пьяный, отворял
дверь в кухню и говорил развязно:
– Что
же это вы тут сидите, мамаша драгоценная? Нам без вас скучно.
А
Прасковья, оробев, прижимая руки к своей тощей, исхудалой груди, отвечала:
– Что
вы, помилуйте-с… Много вами довольны-с.
После
смотрин назначили день свадьбы. Потом у себя дома Анисим всё ходил по комнатам
и посвистывал или же, вдруг вспомнив о чем-то, задумывался и глядел в пол
неподвижно, пронзительно, точно взглядом хотел проникнуть глубоко в землю. Он
не выражал ни удовольствия от того, что женится, женится скоро, на Красной
Горке, ни желания повидаться с невестой, а только посвистывал. И было очевидно,
что женится он только потому, что этого хотят отец и мачеха, и потому, что в
деревне такой уж обычай: сын женится, чтобы дома была помощница. Уезжая, он не
торопился и держал себя вообще не так, как в прошлые свои приезды, – был
как-то особенно развязен и говорил не то, что нужно.
|
