ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Дикари снова посещают остров Робинзона. Крушение корабля
Наступил декабрь, и нужно было собирать урожай. Я работал в поле с утра
до вечера. И вот как-то раз, выйдя из дому, когда еще не совсем рассвело, я, к
своему ужасу, увидел на берегу, милях в двух от моей пещеры, пламя большого
костра.
Я остолбенел от изумления.
Значит, на моем острове снова появились дикари! И появились они не
на той стороне, где я почти никогда не бывал, а здесь, недалеко от меня.
Я притаился в роще, окружавшей мой дом, не смея ступить шагу, чтобы
не наткнуться на дикарей.
Но и оставаясь в роще, я испытывал большое беспокойство: я боялся, что,
если дикари начнут шнырять по острову и увидят мои возделанные поля, мое стадо,
мое жилье, они сейчас же догадаются, что в этих местах живут люди, и не
успокоятся, пока не разыщут меня. Медлить было нельзя. Я живо вернулся к себе
за ограду, поднял за собой лестницу, чтобы замести свои следы, и начал
готовиться к обороне.
Я зарядил всю свою артиллерию (так я называл мушкеты, стоявшие на лафетах
вдоль наружной стены), осмотрел и зарядил оба пистолета и решил защищаться до
последнего вздоха.
Я пробыл в своей крепости около двух часов, придумывая, что бы такое
еще предпринять для защиты моего укрепления.
"Как жаль, что все мое войско состоит из одного человека! – думал
я. – У меня нет даже лазутчиков, которых я мог бы послать на разведку".
Что делается в лагере врага, я не знал. Эта неизвестность томила меня.
Я схватил подзорную трубу, приставил лестницу к покатому склону горы и добрался
до вершины. Там я лег ничком и направил трубу на то место, где видел огонь.
Дикари, их было девять человек, сидели вокруг небольшого костра, совершенно
нагие.
Конечно, костер они развели не для того, чтобы погреться, – в этом
не было нужды, так как стояла жара. Нет, я был уверен, что на этом костре они жарили
свой страшный обед из человечьего мяса! "Дичь", несомненно, была уже
заготовлена, но живая или убитая – я не знал.
Людоеды прибыли на остров в двух пирогах, которые теперь стояли на песке:
было время отлива, и мои ужасные гости, видимо, дожидались прилива, чтобы
пуститься в обратный путь.
Так и случилось: лишь только начался прилив, дикари бросились к лодкам
и отчалили. Я забыл сказать, что за час или полтора до отъезда они плясали на
берегу: при помощи подзорной трубы я хорошо различал их дикие телодвижения и
прыжки.
Как только я убедился, что дикари оставили остров и скрылись, я спустился
с горы, вскинул на плечи оба ружья, заткнул за пояс два пистолета, а также
большую мою саблю без ножен и, не теряя времени, отправился к тому холму,
откуда производил свои первые наблюдения после того, как открыл на берегу
человеческий след.
Добравшись до этого места (что заняло не менее двух часов, так как я
был нагружен тяжелым оружием), я взглянул в сторону моря и увидел еще три пироги
с дикарями, направлявшиеся от острова к материку.
Это привело меня в ужас. Я побежал к берегу и чуть не вскрикнул от ужаса
и гнева, когда увидел остатки происходившего там свирепого пиршества: кровь,
кости и куски человечьего мяса, которое эти злодеи только что пожирали,
веселясь и танцуя.
Меня охватило такое негодование, я почувствовал такую ненависть к этим
убийцам, что мне захотелось жестоко отомстить им за их кровожадность. Я дал
себе клятву, что в следующий раз, когда снова увижу на берегу их отвратительный
пир, я нападу на них и уничтожу всех, сколько бы их ни было.
"Пусть я погибну в неравном бою, пусть они растерзают меня, – говорил
я себе, – но не могу же я допустить, чтобы у меня на глазах люди безнаказанно
ели людей!"
Однако прошло пятнадцать месяцев, а дикари не появлялись. Все это время
во мне не угасал воинственный пыл: я только и думал о том, как бы мне истребить
людоедов.
Я решил напасть на них врасплох, особенно если они опять разделятся
на две группы, как это было в последний их приезд.
Я не сообразил тогда, что если даже и перебью всех приехавших ко мне
дикарей (положим, их будет десять или двенадцать человек), то на другой день,
или через неделю, или, может быть, через месяц мне придется иметь дело с новыми
дикарями. А там опять с новыми, и так без конца, пока я сам не превращусь в такого
же ужасного убийцу, как и эти несчастные, пожирающие своих собратьев.
Пятнадцать или шестнадцать месяцев я провел в беспрестанной тревоге.
Я плохо спал, каждую ночь видел страшные сны и часто вскакивал с постели весь
дрожа.
Иногда мне снилось, что я убиваю дикарей, и мне живо рисовались во сне
все подробности наших сражений.
Днем я тоже не знал ни минуты покоя. Весьма возможно, что такая бурная
тревога в конце концов довела бы меня до безумия, если бы вдруг не случилось
событие, сразу отвлекшее мои мысли в другую сторону.
Это произошло на двадцать четвертом году моего пребывания на
острове, в середине мая, если верить моему убогому деревянному календарю.
Весь этот день, 16 мая, гремел гром, сверкали молнии, гроза не умолкала
ни на миг. Поздно вечером я читал книгу, стараясь позабыть свои тревоги. Вдруг
я услышал пушечный выстрел. Мне показалось, что он донесся ко мне с моря.
Я сорвался с места, мигом приставил лестницу к уступу горы и быстро-быстро,
боясь потерять хотя бы секунду драгоценного времени, стал взбираться по
ступеням наверх. Как раз в ту минуту, когда я очутился на вершине, передо мною
далеко в море блеснул огонек, и действительно через полминуты раздался второй
пушечный выстрел.
"В море гибнет корабль, – сказал я себе. – Он подает сигналы, он
надеется, что будет спасен. Должно быть, неподалеку находится другой какой-нибудь
корабль, к которому он взывает о помощи".
Я был очень взволнован, но нисколько не растерялся и успел сообразить,
что хотя я не в силах помочь этим людям, зато, быть может, они помогут мне.
В одну минуту я собрал весь валежник, какой нашел поблизости, сложил
его в кучу и зажег. Дерево было сухое, и, несмотря на сильный ветер, пламя костра
поднялось так высоко, что с корабля, если только это действительно был корабль,
не могли не заметить моего сигнала. И огонь был, несомненно, замечен, потому
что, как только вспыхнуло пламя костра, раздался новый пушечный выстрел, потом
еще и еще, все с той же стороны.
Я поддерживал огонь всю ночь – до утра, а когда совсем рассвело и предутренний
туман немного рассеялся, я увидел в море, прямо на востоке, какой-то темный
предмет. Но был ли это корпус корабля или парус, я не мог рассмотреть даже в
подзорную трубу, так как это было очень далеко, а море все еще было во мгле.
Все утро я наблюдал за видневшимся в море предметом и вскоре убедился,
что он неподвижен. Оставалось предположить, что это корабль, который стоит на
якоре.
Я не выдержал, схватил ружье, подзорную трубу и побежал на юго-восточный
берег, к тому месту, где начиналась гряда камней, выходящая в море.
Туман уже рассеялся, и, взобравшись на ближайший утес, я мог ясно различить
корпус разбившегося корабля. Сердце мое сжалось от горя. Очевидно, несчастный
корабль наскочил ночью на невидимые подводные скалы и застрял в том месте, где
они преграждали путь яростному морскому течению. Это были те самые скалы,
которые когда-то угрожали гибелью и мне.
Если бы потерпевшие крушение заметили остров, по всей вероятности, они
спустили бы шлюпки и попытались бы добраться до берега.
Но почему они палили из пушек тотчас же после того, как я зажег свой
костер?
Может быть, увидев костер, они спустили на воду спасательную шлюпку
и стали грести к берегу, но не могли справиться с бешеной бурей, их отнесло в
сторону и они утонули? А может быть, еще до крушения они остались без лодок?
Ведь во время бури бывает и так: когда судно начинает тонуть, людям часто
приходится, чтобы облегчить его груз, выбрасывать свои шлюпки за борт. Может
быть, этот корабль был не один? Может быть, вместе с ним было в море еще два или
три корабля и они, услышав сигналы, подплыли к несчастному собрату и подобрали
его экипаж? Впрочем, это едва ли могло случиться: другого корабля я не видел.
Но какая бы участь ни постигла несчастных, я не мог им помочь, и мне
оставалось только оплакивать их гибель.
Мне было жалко и их и себя.
Еще мучительнее, чем прежде, я почувствовал в этот день весь ужас своего
одиночества. Чуть только я увидел корабль, я понял, как сильно истосковался по
людям, как страстно мне хочется видеть их лица, слышать их голоса, пожимать им
руки, разговаривать с ними! С моих губ, помимо моей воли, беспрестанно слетали слова:
"Ах, если бы хоть два или три человека... нет, хоть бы один из них спасся
и приплыл ко мне! Он был бы мне товарищем, другом, и я мог бы делить с ним и
горе и радость".
Ни разу за все годы моего одиночества не испытал я такого страстного
желания общаться с людьми.
"Хоть бы один! Ах, если бы хоть один!" – повторял я
тысячу раз.
И эти слова разжигали во мне такую тоску, что, произнося их, я судорожно
сжимал кулаки и так сильно стискивал зубы, что потом долгое время не мог их
разжать.
|