V
Прошло
еще несколько лет. Старцев еще больше пополнел, ожирел, тяжело дышит и уже ходит,
откинув назад голову. Когда он, пухлый, красный, едет на тройке с бубенчиками и
Пантелеймон, тоже пухлый и красный, с мясистым затылком, сидит на козлах,
протянув вперед прямые, точно деревянные руки, и кричит встречным «Прррава
держи!», то картина бывает внушительная, и кажется, что едет не человек, а
языческий бог. У него в городе громадная практика, некогда вздохнуть, и уже
есть имение и два дома в городе, и он облюбовывает себе еще третий, повыгоднее,
и когда ему в Обществе взаимного кредита говорят про какой-нибудь дом,
назначенный к торгам, то он без церемоний идет в этот дом и, проходя через все
комнаты, не обращая внимания на неодетых женщин и детей, которые глядят на него
с изумлением и страхом, тычет во все двери палкой и говорит:
– Это
кабинет? Это спальня? А тут что?
И при
этом тяжело дышит и вытирает со лба пот.
У него
много хлопот, но всё же он не бросает земского места; жадность одолела, хочется
поспеть и здесь и там. В Дялиже и в городе его зовут уже просто Ионычем. –
«Куда это Ионыч едет?» или: «Не пригласить ли на консилиум Ионыча?»
Вероятно
оттого, что горло заплыло жиром, голос у него изменился, стал тонким и резким.
Характер у него тоже изменился: стал тяжелым, раздражительным. Принимая
больных, он обыкновенно сердится, нетерпеливо стучит палкой о́ пол и кричит
своим неприятным голосом:
–
Извольте отвечать только на вопросы! Не разговаривать!
Он
одинок. Живется ему скучно, ничто его не интересует.
За всё
время, пока он живет в Дялиже, любовь к Котику была его единственной радостью
и, вероятно, последней. По вечерам он играет в клубе в винт и потом сидит один
за большим столом и ужинает. Ему прислуживает лакей Иван, самый старый и
почтенный, подают ему лафит № 17, и уже все – и старшины клуба, и повар, и
лакей – знают, что он любит и чего не любит, стараются изо всех сил угодить ему,
а то, чего доброго, рассердится вдруг и станет стучать палкой о́ пол.
Ужиная,
он изредка оборачивается и вмешивается в какой-нибудь разговор:
– Это вы
про что? А? Кого?
И когда,
случается, по соседству за каким-нибудь столом заходит речь о Туркиных, то он
спрашивает:
– Это вы
про каких Туркиных? Это про тех, что дочка играет на фортепьянах?
Вот и
всё, что можно сказать про него.
А
Туркины? Иван Петрович не постарел, нисколько не изменился и по-прежнему всё
острит и рассказывает анекдоты; Вера Иосифовна читает гостям свои романы
по-прежнему охотно, с сердечной простотой. А Котик играет на рояле каждый день,
часа по четыре. Она заметно постарела, похварывает и каждую осень уезжает с
матерью в Крым. Провожая их на вокзале, Иван Петрович, когда трогается поезд,
утирает слезы и кричит:
–
Прощайте пожалуйста!
И машет
платком.
|