III
На
другой день вечером он поехал к Туркиным делать предложение. Но это оказалось неудобным,
так как Екатерину Ивановну в ее комнате причесывал парикмахер. Она собиралась в
клуб на танцевальный вечер.
Пришлось
опять долго сидеть в столовой и пить чай. Иван Петрович, видя, что гость задумчив
и скучает, вынул из жилетного кармана записочки, прочел смешное письмо
немца-управляющего о том, как в имении испортились все запирательства и
обвалилась застенчивость.
«А приданого
они дадут, должно быть, немало», – думал Старцев, рассеянно слушая.
После
бессонной ночи он находился в состоянии ошеломления, точно его опоили чем-то
сладким и усыпляющим; на душе было туманно, но радостно, тепло, и в то же время
в голове какой-то холодный, тяжелый кусочек рассуждал:
«Остановись,
пока не поздно! Пара ли она тебе? Она избалована, капризна, спит до двух часов,
а ты дьячковский сын, земский врач…»
«Ну что
ж? – думал он. – И пусть».
«К тому
же, если ты женишься на ней, – продолжал кусочек, – то ее родня заставит тебя
бросить земскую службу и жить в городе».
«Ну что
ж? – думал он. – В городе, так в городе. Дадут приданое, заведем обстановку…»
Наконец
вошла Екатерина Ивановна в бальном платье, декольте, хорошенькая, чистенькая, и
Старцев залюбовался и пришел в такой восторг, что не мог выговорить ни одного
слова, а только смотрел на нее и смеялся.
Она
стала прощаться, и он – оставаться тут ему было уже незачем – поднялся, говоря,
что ему пора домой: ждут больные.
– Делать
нечего, – сказал Иван Петрович, – поезжайте, кстати же подвезете Котика в клуб.
На дворе
накрапывал дождь, было очень темно, и только по хриплому кашлю Пантелеймона
можно было угадать, где лошади. Подняли у коляски верх.
– Я иду
по ковру, ты идешь, пока врешь, – говорил Иван Петрович, усаживая дочь в
коляску, – он идет, пока врет… Трогай! Прощайте пожалуйста!
Поехали.
– А я
вчера был на кладбище, – начал Старцев. – Как это невеликодушно и немилосердно
с вашей стороны…
– Вы
были на кладбище?
– Да, я
был там и ждал вас почти до двух часов. Я страдал…
– И
страдайте, если вы не понимаете шуток.
Екатерина
Ивановна, довольная, что так хитро подшутила над влюбленным и что ее так сильно
любят, захохотала и вдруг вскрикнула от испуга, так как в это самое время
лошади круто поворачивали в ворота клуба и коляска накренилась. Старцев обнял
Екатерину Ивановну за талию; она, испуганная, прижалась к нему, и он не
удержался и страстно поцеловал ее в губы, в подбородок и сильнее обнял.
–
Довольно, – сказала она сухо.
И чрез
мгновение ее уже не было в коляске, и городовой около освещенного подъезда
клуба кричал отвратительным голосом на Пантелеймона:
– Чего
стал, ворона? Проезжай дальше!
Старцев
поехал домой, но скоро вернулся. Одетый в чужой фрак и белый жесткий галстук,
который как-то всё топорщился и хотел сползти с воротничка, он в полночь сидел
в клубе в гостиной и говорил Екатерине Ивановне с увлечением:
– О, как
мало знают те, которые никогда не любили! Мне кажется, никто еще не описал верно
любви, и едва ли можно описать это нежное, радостное, мучительное чувство, и
кто испытал его хоть раз, тот не станет передавать его на словах. К чему
предисловия, описания? К чему ненужное красноречие? Любовь моя безгранична…
Прошу, умоляю вас, – выговорил наконец Старцев, – будьте моей женой!
–
Дмитрий Ионыч, – сказала Екатерина Ивановна с очень серьезным выражением,
подумав. – Дмитрий Ионыч, я очень вам благодарна за честь, я вас уважаю, но… –
она встала и продолжала стоя, – но, извините, быть вашей женой я не могу. Будем
говорить серьезно. Дмитрий Ионыч, вы знаете, больше всего в жизни я люблю
искусство, я безумно люблю, обожаю музыку, ей я посвятила всю свою жизнь. Я
хочу быть артисткой, я хочу славы, успехов, свободы, а вы хотите, чтобы я
продолжала жить в этом городе, продолжала эту пустую, бесполезную жизнь,
которая стала для меня невыносима. Сделаться женой – о нет, простите! Человек
должен стремиться к высшей, блестящей цели, а семейная жизнь связала бы меня
навеки. Дмитрий Ионыч (она чуть-чуть улыбнулась, так как, произнеся «Дмитрий
Ионыч», вспомнила «Алексей Феофилактыч»), Дмитрий Ионыч, вы добрый,
благородный, умный человек, вы лучше всех… – у нее слезы навернулись на глазах,
– я сочувствую вам всей душой, но… но вы поймете…
И, чтобы
не заплакать, она отвернулась и вышла из гостиной.
У
Старцева перестало беспокойно биться сердце. Выйдя из клуба на улицу, он прежде
всего сорвал с себя жесткий галстук и вздохнул всей грудью. Ему было немножко
стыдно и самолюбие его было оскорблено, – он не ожидал отказа, – и не верилось,
что все его мечты, томления и надежды привели его к такому глупенькому концу,
точно в маленькой пьесе на любительском спектакле. И жаль было своего чувства,
этой своей любви, так жаль, что, кажется, взял бы и зарыдал или изо всей силы
хватил бы зонтиком по широкой спине Пантелеймона.
Дня три
у него дело валилось из рук, он не ел, не спал, но, когда до него дошел слух,
что Екатерина Ивановна уехала в Москву поступать в консерваторию, он успокоился
и зажил по-прежнему.
Потом,
иногда вспоминая, как он бродил по кладбищу или как ездил по всему городу и
отыскивал фрак, он лениво потягивался и говорил:
–
Сколько хлопот, однако!
|
