Увеличить |
Книга I
1. Городом Римом от его начала
правили цари:[1]
народовластие и консулат установил Луций Брут. Лишь на короткое время вводилась
единоличная диктатура[2];
власть децемвиров длилась не дольше двух лет[3],
недолго существовали и консульские полномочия военных трибунов[4]. Ни владычество Цинны, ни
владычество Суллы не было продолжительным, и могущество Помпея и Красса вскоре
перешло к Цезарю, а оружие Лепида и Антония – к Августу, который под именем
принцепса[5]
принял под свою руку истомленное гражданскими раздорами государство. Но о
древних делах народа римского, счастливых и несчастливых, писали прославленные
историки; не было недостатка в блестящих дарованиях и для повествования о
времени Августа, пока их не отвратило от этого все возраставшее пресмыкательство
пред ним. Деяния Тиберия и Гая, а также Клавдия и Нерона, покуда они были
всесильны, из страха пред ними были излагаемы лживо, а когда их не стало – под
воздействием оставленной ими по себе еще свежей ненависти. Вот почему я намерен,
в немногих словах рассказав о событиях под конец жизни Августа, повести в
дальнейшем рассказ о принципате Тиберия и его преемников, без гнева и
пристрастия, причины которых от меня далеки.
2. Когда после гибели Брута и
Кассия[6]
республиканское войско перестало существовать и когда Помпей был разбит у
Сицилии[7],
отстранен от дел Лепид[8],
умер Антоний[9],
не осталось и у юлианской партии[10]
другого вождя, кроме Цезаря, который, отказавшись от звания триумвира, именуя
себя консулом и якобы довольствуясь трибунскою властью для защиты прав простого
народа[11],
сначала покорил своими щедротами воинов, раздачами хлеба – толпу и всех вместе
– сладостными благами мира, а затем, набираясь мало-помалу силы, начал
подменять собою сенат, магистратов и законы, не встречая в этом противодействия,
так как наиболее непримиримые пали в сражениях и от проскрипций[12], а остальные из знати,
осыпанные им в меру их готовности к раболепию богатством и почестями и возвысившиеся
благодаря новым порядкам, предпочитали безопасное настоящее исполненному
опасностей прошлому. Не тяготились новым положением дел и провинции: ведь по
причине соперничества знати и алчности магистратов доверие к власти, которой
располагали сенат и народ, было подорвано, и законы, нарушаемые насилием,
происками, наконец подкупом, ни для кого не были надежною защитой.
3. И вот Август, стремясь упрочить
свое господство, возвеличил Клавдия Марцелла, еще совсем юного сына своей
сестры, сделав его верховным жрецом[13],
а также курульным эдилом[14],
и Марка Агриппу, родом незнатного, но хорошего полководца, разделявшего с ним
славу победы, – предоставляя ему консульство два года сряду[15] и позднее,
после кончины Марцелла, взяв его в зятья. Своих пасынков Тиберия Нерона и
Клавдия Друза[16]
он наделил императорским титулом, хотя все его дети были тогда еще живы. Ведь
он принял в род Цезарей[17]
сыновей Агриппы, Гая и Луция, и страстно желал, чтобы они, еще не снявшие отроческую
претексту[18],
были провозглашены главами молодежи[19]
и наперед избраны консулами[20],
хотя по видимости и противился этому. После того как Агриппы не стало, Луция Цезаря,
направлявшегося к испанским войскам, и Гая, возвращавшегося из Армении с изнурительной
раною, унесла смерть, ускоренная судьбой или кознями мачехи Ливии, а Друз умер
еще ранее, Нерон остался единственным пасынком принцепса. Все внимание теперь
устремляется на него одного. Август усыновляет его, берет себе в соправители,
делит с ним трибунскую власть; и уже не в силу темных происков Ливии, как
прежде, – теперь его открыто почитают и превозносят во всех войсках. Более
того, Ливия так подчинила себе престарелого Августа, что тот выслал на остров
Планазию единственного своего внука Агриппу Постума, молодого человека с
большой телесной силой, буйного и неотесанного, однако не уличенного ни в каком
преступлении. Правда, во главе восьми легионов на Рейне Август все же поставил
сына Друза – Германика и приказал Тиберию усыновить его: хотя у Тиберия был
родной сын юношеского возраста[21],
представлялось желательным укрепить семью дополнительною опорой. Войны в эти
годы не было, за исключением войны против германцев, продолжавшейся скорее для
того, чтобы смыть позор поражения и гибели целого войска вместе с Квинтилием
Варом, чем из стремления распространить римскую власть или ради захвата богатой
добычи. Внутри страны все было спокойно, те же неизменные наименования
должностных лиц; кто был помоложе, родился после битвы при Акции, даже старики,
и те большей частью – во время гражданских войн[22]. Много ли еще оставалось
тех, кто своими глазами видел республику?
4. Итак, основы государственного
порядка претерпели глубокое изменение, и от общественных установлений старого
времени нигде ничего не осталось. Забыв о еще недавнем всеобщем равенстве, все
наперебой ловили приказания принцепса; настоящее не порождало опасений, покуда
Август, во цвете лет, деятельно заботился о поддержании своей власти,
целостности своей семьи и гражданского мира. Когда же в преклонном возрасте его
начали томить недуги и телесные немощи и стал приближаться его конец,
пробудились надежды на перемены и некоторые принялись толковать впустую о
благах свободы, весьма многие опасались гражданской войны, иные – желали ее.
Большинство, однако, на все лады разбирало тех, кто мог стать их властелином:
Агриппа – жесток, раздражен нанесенным ему бесчестием и ни по летам, ни но
малой опытности в делах непригоден к тому, чтобы выдержать такое бремя: Тиберий
Нерон – зрел годами, испытан в военном деле, но одержим присущей роду Клавдиев
надменностью, и часто у него прорываются, хотя и подавляемые, проявления жестокости.
С раннего детства он был воспитан при дворе принцепса; еще в юности превознесен
консульствами и триумфами[23];
и даже в годы, проведенные им на Родосе под предлогом уединения, а в
действительности изгнанником[24],
он не помышлял ни о чем ином, как только о мести, притворстве и удовлетворении
тайных страстей. Ко всему этому еще его мать с ее женской безудержностью:
придется рабски повиноваться женщине и, сверх того, двоим молодым людям[25], которые
какое-то время будут утеснять государство, а когда-нибудь и расчленят его.
5. Пока шли эти и им подобные
толки, здоровье Августа ухудшилось, и некоторые подозревали, не было ли тут
злого умысла Ливии. Ходил слух, что за несколько месяцев перед тем Август,
открывшись лишь нескольким избранным и имея при себе только Фабия Максима, отплыл
на Планазию, чтобы повидаться с Агриппой: здесь с обеих сторон были пролиты
обильные слезы и явлены свидетельства взаимной любви, и отсюда возникло ожидание,
что юноша будет возвращен пенатам деда; Максим открыл эту тайну своей жене
Марции, та – Ливии. Об этом стало известно Цезарю: и когда вскоре после того
Максим скончался, – есть основания предполагать, что он лишил себя
жизни, – на его похоронах слышали причитания Марции, осыпавшей себя
упреками в том, что она сама была причиною гибели мужа. Как бы то ни было, но
Тиберий, едва успевший прибыть в Иллирию, срочно вызывается материнским
письмом; не вполне выяснено, застал ли он Августа в городе Ноле еще живым или
уже бездыханным. Ибо Ливия, выставив вокруг дома и на дорогах к нему сильную
стражу, время от времени, пока принимались меры в соответствии с обстоятельствами,
распространяла добрые вести о состоянии принцепса, как вдруг молва сообщила
одновременно и о кончине Августа, и о том, что Нерон принял на себя управление
государством.
6. Первым деянием нового принципата
было убийство Агриппы Постума, с которым, застигнутым врасплох и безоружным, не
без тяжелой борьбы справился действовавший со всею решительностью центурион. Об
этом деле Тиберий не сказал в сенате ни слова; он создавал видимость, будто так
распорядился его отец, предписавший трибуну, приставленному для наблюдения за
Агриппой, чтобы тот не замедлил предать его смерти, как только принцепс
испустит последнее дыхание. Август, конечно, много и горестно жаловался на
нравы этого юноши и добился, чтобы его изгнание было подтверждено сенатским
постановлением; однако никогда он не ожесточался до такой степени, чтобы
умертвить кого-либо из членов своей семьи, и маловероятно, чтобы он пошел на
убийство внука ради безопасности пасынка. Скорее Тиберий и Ливия – он из
страха, она из свойственной мачехам враждебности – поторопились убрать
внушавшего подозрения и ненавистного юношу. Центуриону, доложившему, согласно
воинскому уставу, об исполнении отданного ему приказания, Тиберий ответил, что
ничего не приказывал и что отчет о содеянном надлежит представить сенату. Узнав
об этом, Саллюстий Крисп, который был посвящен в эту тайну (он сам отослал
трибуну письменное распоряжение) и боясь оказаться виновным – ведь ему было
равно опасно и открыть правду, и поддерживать ложь, – убедил Ливию, что не
следует распространяться ни о дворцовых тайнах, ни о дружеских совещаниях, ни
об услугах воинов и что Тиберий не должен умалять силу принципата, обо всем
оповещая сенат: такова природа власти, что отчет может иметь смысл только
тогда, когда он отдается лишь одному.
7. А в Риме тем временем принялись
соперничать в изъявлении раболепия консулы, сенаторы, всадники. Чем кто был
знатнее, тем больше он лицемерил и подыскивал подобающее выражение лица, чтобы
не могло показаться, что он или обрадован кончиною принцепса, или, напротив,
опечален началом нового принципата; так они перемешивали слезы и радость,
скорбные сетования и лесть. Консулы Секст Помпей и Секст Аппулей первыми
принесли присягу на верность Тиберию; они же приняли ее у Сея Страбона,
префекта преторианских когорт[26],
и Гая Туррания, префекта по снабжению продовольствием; вслед за тем присягнули
сенат, войска и народ. Ибо Тиберий все дела начинал через консулов, как если бы
сохранялся прежний республиканский строй и он все еще не решался властвовать;
даже эдикт, которым он созывал сенаторов на заседание, был издан им с ссылкою
на трибунскую власть, предоставленную ему в правление Августа. Эдикт был
немногословен и составлен с величайшею сдержанностью: он намерен посоветоваться
о почестях скончавшемуся родителю; он не оставляет заботы о теле покойного, и
это единственная общественная обязанность, которую он присвоил себе. Между тем
после кончины Августа Тиберий дал пароль преторианским когортам, как если бы
был императором; вокруг него были стража, телохранители и все прочее,что
принято при дворе. Воины сопровождали его на форум и в курию[27]. Он направил войскам
послания, словно принял уже титул принцепса, и вообще ни в чем, кроме своих
речей в сенате, не выказывал медлительности. Основная причина этого – страх,
как бы Германик, опиравшийся на столькие легионы, на сильнейшие вспомогательные
войска союзников и исключительную любовь народа, не предпочел располагать
властью, чем дожидаться ее. Но Тиберий все же считался с общественным мнением и
стремился создать впечатление, что он скорее призван и избран волей народною,
чем пробрался к власти происками супруги принцепса и благодаря усыновлению
старцем. Позднее обнаружилось, что он притворялся колеблющимся ради того, чтобы
глубже проникнуть в мысли и намерения знати; ибо, наблюдая и превратно
истолковывая слова и выражения лиц, он приберегал все это для обвинений.
8. На первом заседании сената
Тиберий допустил к обсуждению только то, что имело прямое касательство к
последней воле и похоронам Августа, в чьем завещании, доставленном девами Весты[28], было
записано, что его наследники – Тиберий и Ливия; Ливия принималась в род Юлиев и
получала имя Августы[29].
Вторыми наследниками назначались внуки и правнуки, а в третью очередь –
наиболее знатные граждане[30],
и среди них очень многие, ненавистные принцепсу, о которых он упомянул из
тщеславия и ради доброй славы в потомстве. Завещанное не превышало оставляемого
богатыми гражданами, если не считать сорока трех миллионов пятиста тысяч сестерциев[31], отказанных
казне и простому народу, и денег для раздачи по тысяче сестерциев каждому воину
преторианских когорт, по пятисот – воинам римской городской стражи[32] и по триста
– легионерам и воинам из когорт римских граждан[33]. Затем перешли к
обсуждению погребальных почестей; наиболее значительные были предложены Галлом
Азинием – чтобы погребальное шествие проследовало под триумфальною аркой, и
Луцием Аррунцием – чтобы впереди тела Августа несли заголовки законов, которые
он издал, и наименования покоренных им племен и народов. К этому Мессала
Валерий добавил, что надлежит ежегодно возобновлять присягу на верность Тиберию;
на вопрос Тиберия, выступает ли он с этим предложением, по его, Тиберия,
просьбе, тот ответил, что говорил по своей воле и что во всем, касающемся
государственных дел, он намерен и впредь руководствоваться исключительно своим
разумением, даже если это будет сопряжено с опасностью вызвать неудовольствие;
такова была единственная разновидность лести, которая оставалась еще
неиспользованной. Сенат единодушными возгласами выражает пожелание, чтобы тело
было отнесено к костру на плечах сенаторов. Тиберий с высокомерною скромностью
отклонил это и обратился к народу с эдиктом, в котором увещевал его не препятствовать
сожжению тела на Марсовом поле, в установленном месте, и не пытаться совершить
это на форуме, возбуждая из чрезмерного рвения беспорядки, как некогда на похоронах
божественного Юлия[34].
В день похорон Августа воины были расставлены словно для охраны, и это вызвало
многочисленные насмешки всех, кто видел собственными глазами или знал по
рассказам родителей события того знаменательного дня, когда еще не успели
привыкнуть к порабощению и была столь несчастливо снова обретена свобода и
когда убийство диктатора Цезаря одним казалось гнуснейшим, а другим величайшим
деянием; а теперь старика принцепса, властвовавшего столь долго и к тому же
снабдившего своих наследников средствами против народовластия, считают
необходимым охранять с помощью воинской силы, дабы не было потревожено его
погребение.
9. И затем – бесконечные толки о
самом Августе, причем очень многих занимал такой вздор, как то, что тот же день
года, в который некогда он впервые получил власть, стал для него последним днем
жизни[35]
и что жизнь свою он окончил в Ноле, в том же доме и том же покое, где окончил
ее и Октавий, его отец. Называли также число его консульств, которых у него
было столько же, сколько у Валерия Корва и Гая Мария вместе[36]: трибунская власть
находилась в его руках на протяжении тридцати семи лет, титулом императора[37] он был почтен
двадцать один раз, и неоднократно возобновлялись другие его почетные звания и
присуждались новые. Среди людей мыслящих одни на все лады превозносили его
жизнь, другие – порицали. Первые указывали на то, что к гражданской войне[38] – а ее
нельзя ни подготовить, ни вести, соблюдая добрые нравы, – его принудили
почтительная любовь к отцу и бедственное положение государства, в котором тогда
не было места законам. Во многом он пошел на уступки Антонию, стремясь
отомстить убийцам отца[39],
во многом – Лепиду. После того как этот утратил влияние по неспособности, а тот
опустился, погрязнув в пороках[40],
для истощаемой раздорами родины не оставалось иного спасения, кроме
единовластия; но, устанавливая порядок в государстве, он не присвоил себе ни
царского титула, ни диктатуры, а принял наименование принцепса: ныне империя
ограждена морем Океаном и дальними реками[41];
легионы, провинции, флот – все между собою связано; среди граждан – правосудие,
в отношении союзников – умеренность; сам город украсился великолепным убранством;
лишь немногое было совершено насилием, чтобы во всем остальном были обеспечены
мир и покой.
10. Другие возражали на это:
почтительная любовь к отцу и тяжелое положение государства – не более как
предлог; из жажды власти он привлек ветеранов щедрыми раздачами; будучи еще
совсем молодым человеком и частным лицом, он набрал войско, подкупил легионы
консула[42],
изображал приверженность к партии помпеянцев; затем, когда по указу сената он
получил фасции и права претора и когда были убиты Гирций и Панса, – принесли
ли им гибель враги или Пансе – влитый в его рану яд, а Гирцию – его же воины и
замысливший это коварное дело Цезарь, – он захватил войска того и другого;
вопреки воле сената, он вырвал у него консульство, и оружие, данное ему для
борьбы с Антонием, обратил против республики; далее, проскрипции граждан, разделы
земель, не находившие одобрения даже у тех, кто их проводил. Пусть конец Кассия
и обоих Брутов – это дань враждебности к ним в память отца, хотя подобало бы
забыть личную ненависть ради общественной пользы; но Помпей был обманут
подобием мира, а Лепид личиною дружбы; потом и Антоний, усыпленный соглашениями
в Таренте и Брундизии, а также браком с его сестрой[43], заплатил смертью за это
коварно подстроенное родство. После этого, правда, наступил мир, однако
запятнанный кровью: поражения Лоллия и Вара, умерщвление в Риме таких людей,
как Варрон, Эгнаций, Юл. Не забывали и домашних дел Августа: он отнял у Нерона
жену и издевательски запросил верховных жрецов, дозволено ли, зачав и не
разрешившись от бремени, вступать во второе замужество[44]. Говорили и о роскоши
Тедия[45]
и Ведия Поллиона[46];
наконец, также о Ливии, матери, опасной для государства, дурной мачехе для
семьи Цезарей. Богам не осталось никаких почестей, после того как он пожелал,
чтобы его изображения в храмах были почитаемы фламинами и жрецами как божества[47]. И Тиберия
он назначил своим преемником не из любви к нему или из заботы о государстве, но
потому, что, заметив в нем заносчивость и жестокость, искал для себя славы от
сравнения с тем, кто был много хуже. Ведь несколько лет назад, требуя от сенаторов,
чтобы они снова предоставили Тиберию трибунскую власть[48], Август, хотя речь его и
была хвалебною, обронил кое-что относительно осанки, образа жизни и нравов
Тиберия, в чем под видом извинения заключалось порицание. Но так или иначе,
после того как погребение было совершено с соблюдением всех полагающихся
обрядов, сенат постановил воздвигнуть Августу храм и учредить его культ.
11. Затем обращаются с просьбами к
Тиберию. А он в ответ уклончиво распространялся о величии империи, о том, как
недостаточны его силы. Только уму божественного Августа была подстать такая
огромная задача; призванный Августом разделить с ним его заботы, он познал на
собственном опыте, насколько тяжелое бремя – единодержавие, насколько все
подвластно случайностям. Поэтому пусть не возлагают на него одного всю полноту
власти в государстве, которое опирается на стольких именитых мужей; нескольким
объединившим усилия будет гораздо легче справляться с обязанностями по
управлению им. В этой речи было больше напыщенности, нежели искренности;
Тиберий, то ли от природы, то ли по привычке, и тогда, когда ничего не утаивал,
обычно выражался расплывчато и туманно. Теперь, когда он старался как можно
глубже упрятать подлинный смысл своих побуждений, в его словах было особенно
много неясного и двусмысленного. Но сенаторы, которые больше всего боялись
как-нибудь обнаружить, что они его понимают, не поскупились на жалобы, слезы,
мольбы; они простирали руки к богам, к изображению Августа, к коленям Тиберия;
тогда он приказал принести и прочесть памятную записку[49]. В ней содержались
сведения о государственной казне, о количестве граждан и союзников на военной
службе, о числе кораблей, о царствах, провинциях, налогах прямых и косвенных,
об обычных расходах и суммах, предназначенных для раздач и пожалований. Все это
было собственноручно написано Августом, присовокуплявшим совет держаться в
границах империи, – неясно, из осторожности или из ревности.
12. На одну из бесчисленных
униженных просьб, с которыми сенат простирался перед Тиберием, тот заявил, что,
считая себя непригодным к единодержавию, он, тем не менее, не откажется от
руководства любой частью государственных дел, какую бы ему ни поручили. Тогда к
Тиберию обратился Азиний Галл: «Прошу тебя, Цезарь, указать, какую именно часть
государственных дел ты предпочел бы получить в свое ведение?». Растерявшись от
неожиданного вопроса, Тиберий не сразу нашелся; немного спустя, собравшись с
мыслями, он сказал, что его скромности не пристало выбирать или отклонять
что-либо из того, от чего в целом ему было бы предпочтительнее всего
отказаться. Тут Галл (по лицу Тиберия он увидел, что тот раздосадован)
разъяснил, что со своим вопросом он выступил не с тем, чтобы Тиберий выделил
себе долю того, что вообще неделимо, но чтобы своим признанием подтвердил, что
тело государства едино и должно управляться волею одного. Он присовокупил к
этому восхваление Августу, а Тиберию напомнил его победы и все выдающееся, в
течение стольких лет совершенное им на гражданском поприще. Все же он не
рассеял его раздражения, издавна ненавистный ему, так как, взяв за себя
Випсанию, дочь Марка Агриппы, в прошлом жену Тиберия, он заносился, как
казалось Тиберию, выше дозволенного рядовым гражданам, унаследовав высокомерие
своего отца Азиния Поллиона.
13. После этого говорил Луций
Аррунций, речь которого, мало чем отличавшаяся по смыслу от выступления Галла,
также рассердила Тиберия, хотя он и не питал к нему старой злобы; но богатый,
наделенный блестящими качествами и пользовавшийся такой же славою в народе, он
возбуждал в Тиберии подозрения. Ибо Август, разбирая в своих последних беседах,
кто, будучи способен заместить принцепса, не согласится на это, кто, не годясь
для этого, проявит такое желание, а у кого есть для этого и способности, и
желание, заявил, что Маний Лепид достаточно одарен, но откажется, Азиний Галл
алчет, но ему это не по плечу, а Луций Аррунций достоин этого и, если
представится случай, дерзнет. В отношении первых двоих сообщения совпадают, а
вместо Аррунция некоторые называют Гнея Пизона. Все они, за исключением Лепида,
по указанию принцепса были впоследствии обвинены в различных преступлениях.
Квинт Гатерий и Мамерк Скавр также затронули за живое подозрительную душу
Тиберия: Гатерий – сказав: «Доколе же, Цезарь, ты будешь терпеть, что государство
не имеет главы?», а Скавр – выразив надежду на то, что просьбы сената не
останутся тщетными, раз Тиберий не отменил своей трибунскою властью
постановления консулов[50].
На Гатерия Тиберий немедленно обрушился, слова Скавра, к которому возгорелся
более непримиримой злобой, обошел молчанием. Наконец, устав от общего крика и
от настояний каждого в отдельности, Тиберий начал понемногу сдаваться и не то
чтобы согласился принять под свою руку империю, но перестал отказываться и тем
самым побуждать к уговорам. Рассказывают, что Гатерий, явившись во дворец,
чтобы отвести от себя гнев Тиберия, и бросившись к коленям его, когда он
проходил мимо, едва не был убит дворцовою стражей, так как Тиберий, то ли
случайно, то ли наткнувшись на его руки, упал. Его не смягчила даже опасность,
которой подвергся столь выдающийся муж; тогда Гатерий обратился с мольбою к
Августе, и лишь ее усердные просьбы защитили его.
14. Много лести расточали сенаторы и
Августе. Одни полагали, что ее следует именовать родительницей, другие –
матерью отечества, многие, что к имени Цезаря нужно добавить – сын Юлии[51]. Однако
Тиберий, утверждая, что почести женщинам надлежит всячески ограничивать, что он
будет придерживаться такой же умеренности при определении их ему самому, а в
действительности движимый завистью и считая, что возвеличение матери умаляет
его значение, не дозволил назначить ей ликтора, запретил воздвигнуть жертвенник
Удочерения[52]
и воспротивился всему остальному в таком же роде. Но для Цезаря Германика он
потребовал пожизненной проконсульской власти[53],
и сенатом была направлена к нему делегация, чтобы оповестить об этом и вместе с
тем выразить соболезнование в связи с кончиною Августа. Для Друза надобности в
таком назначении не было, так как он находился в то время в Риме и был избран
консулом на следующий год. Тиберий назвал двенадцать одобренных им кандидатов
на должности преторов – это число было установлено Августом – и в ответ на
настоятельные просьбы сенаторов увеличить его поклялся, что оно останется
неизменным.
15. Тогда впервые избирать
должностных лиц стали сенаторы, а не собрания граждан на Марсовом поле, ибо до
этого, хотя все наиболее важное вершилось по усмотрению принцепса, кое-что
делалось и по настоянию триб[54].
И народ, если не считать легкого ропота, не жаловался на то, что у него отняли
исконное право, да и сенаторы, избавленные от щедрых раздач и унизительных
домогательств, охотно приняли это новшество, причем Тиберий взял на себя
обязательство ограничиться выдвижением не более четырех кандидатов, которые,
впрочем, не подлежали отводу и избрание которых было предрешено[55]. Народные трибуны между
тем обратились с ходатайством, чтобы им было разрешено устраивать на свой счет
театральные зрелища, которые были бы занесены в фасты[56] и назывались по имени
Августа августалиями. Но на это были отпущены средства из казны, и народным
трибунам было предписано присутствовать в цирке в триумфальных одеждах[57], однако
приезжать туда на колесницах им разрешено не было[58]. Впоследствии эти
ежегодные празднования были переданы в ведение претора, занимавшегося судебными
тяжбами между римскими гражданами и чужестранцами.
16. Таково было положение дел в
городе Риме, когда в легионах, стоявших в Паннонии, внезапно вспыхнул мятеж,
без каких-либо новых причин, кроме того, что смена принцепса открывала путь к
своеволию и беспорядкам и порождала надежду на добычу в междоусобной войне. В
летнем лагере размещались вместе три легиона[59],
находившиеся под командованием Юния Блеза. Узнав о кончине Августа и о переходе
власти к Тиберию, он в ознаменование траура освободил воинов от несения обычных
обязанностей. Это повело к тому, что воины распустились, начали бунтовать,
прислушиваться к речам всякого негодяя и в конце концов стали стремиться к
праздности и роскошной жизни, пренебрегая дисциплиною и трудом. Был в лагере
некий Перценний, в прошлом глава театральных клакеров, затем рядовой воин,
бойкий на язык и умевший благодаря своему театральному опыту распалять сборища.
Людей бесхитростных и любопытствовавших, какой после Августа будет военная служба,
он исподволь разжигал в ночных разговорах или, когда день склонялся к закату, собирая
вокруг себя, после того как все благоразумные расходились, неустойчивых и недовольных.
17. Наконец, когда они были уже
подготовлены и у него явились сообщники, подстрекавшие воинов к мятежу, он
принялся спрашивать их, словно выступая перед народным собранием, почему они с
рабской покорностью повинуются немногим центурионам и трибунам, которых и того
меньше. Когда же они осмелятся потребовать для себя облегчения, если не сделают
этого безотлагательно, добиваясь своего просьбами или оружием от нового и еще
не вставшего на ноги принцепса? Довольно они столь долгие годы потворствовали
своей нерешительностью тому, чтобы их, уже совсем одряхлевших, и притом очень
многих с изувеченным ранами телом, заставляли служить по тридцати, а то и по
сорока лет. Но и уволенные в отставку не освобождаются от несения службы:
перечисленные в разряд вексиллариев[60],
они под другим названием претерпевают те же лишения и невзгоды. А если кто, несмотря
на столько превратностей, все-таки выживет, его гонят к тому же чуть ли не на
край света, где под видом земельных угодий он получает болотистую трясину или
бесплодные камни в горах Да и сама военная служба – тяжелая, ничего не дающая:
душа и тело оцениваются десятью ассами в день: на них же приходится покупать
оружие, одежду, палатки, ими же откупаться от свирепости центурионов, ими же
покупать у них освобождение от работ. И, право же, побои и раны, суровые зимы,
изнуряющее трудами лето, беспощадная война и не приносящий им никаких выгод мир
– вот их вечный удел. Единственное, что может улучшить их положение, – это
служба на определенных условиях, а именно: чтобы им платили по денарию[61] в день,
чтобы после шестнадцатилетнего пребывания в войске их увольняли, чтобы, сверх
этого, не удерживали в качестве вексиллариев и чтобы вознаграждение отслужившим
свой срок выдавалось тут же на месте и только наличными[62]. Или воины преторианских
когорт, которые получают по два денария в день и по истечении шестнадцати лет
расходятся по домам, подвергаются большим опасностям? Он не хочет выражать
пренебрежение к тем, кто охраняет столицу; но ведь сами они, пребывая среди
диких племен, видят врагов тут же за порогом палаток.
18. Толпа шумела в ответ; отовсюду
слышались возбужденные возгласы: одни, разражаясь проклятиями, показывали
рубцы, оставленные на их теле плетьми, другие – свои седины; большинство –
превратившуюся в лохмотья одежду и едва прикрытое тело. Под конец они до того
распалились, что надумали свести три легиона в один; отказавшись от этого из-за
соперничества – ведь каждый хотел, чтобы его легиону было отдано
предпочтение, – они обратились к другому: и трех орлов и значки когорт[63] составили
вместе; кроме того, чтобы их местонахождение было заметнее, они тут же рядом,
нанеся дерну, начали выкладывать из него трибунал[64]. За этим делом их застал
Блез; он принялся упрекать их и уговаривать каждого по отдельности, восклицая:
«Уж лучше омочите руки в моей крови: убить легата – меньшее преступление, чем
изменить императору; или целый и невредимый я удержу легионы верными долгу,
или, погибнув, подтолкну вас моей смертью к раскаянью!».
19. Тем не менее они продолжали
выкладывать дерн, который поднялся уже высотою по грудь, но тут наконец
победила настойчивость Блеза, и они оставили начатое дело. Блез с большим
красноречием говорил о том, что пожелания воинов нельзя доводить до Цезаря,
прибегая к мятежу и бесчинствам, что ни их предки у своих полководцев, ни они
сами у божественного Августа никогда не просили о таких новшествах и что совсем
не ко времени обременять заботами принцепса в самом начале его правления. Если,
однако, они все же хотят попытаться предъявить в мирное время требования,
которых не предъявляли даже победители в гражданских войнах, то к чему нарушать
привычное повиновение, прибегать к силе наперекор установленной дисциплине?
Пусть лучше назначат уполномоченных и в его присутствии дадут им наказ.
Собравшиеся закричали, что избирают уполномоченным сына Блеза, трибуна; пусть
он добивается ограничения срока службы шестнадцатью годами; прочие требования
они назовут после удовлетворения этого. Молодой человек отправился в путь, и
наступило некоторое успокоение; но воины стали заносчивее, так как всякому было
ясно, что, отправив сына легата ходатаем за общее дело, они угрозами и насилием
добились того, чего не добились бы смиренными просьбами.
20. Между тем манипулы, еще до того,
как разразился мятеж, отправленные в Навпорт для починки дорог и мостов и ради
других надобностей, узнав о беспорядках в лагере, повернули назад и разграбили
ближние деревни и самый Навпорт, имевший положение муниципия[65]; на центурионов,
старавшихся удержать их от этого, они сначала обрушили насмешки и оскорбления,
а под конец и побои, причем их озлобление в особенности излилось на префекта
лагеря[66]
Авфидиена Руфа, которого они стащили с повозки и, нагрузив поклажею, погнали
перед собой, издевательски спрашивая, нравится ли ему столь непомерный груз и
столь длинный путь. Дело в том, что Руф, сначала рядовой воин, затем центурион
и, наконец, префект лагеря, насаждал старинную суровую дисциплину и, состарившись
среди трудов и лишений, был тем беспощаднее, что сам в свое время все это
испытал на себе.
21. С их прибытием мятеж
возобновляется с новою силой, и, разбредясь в разные стороны, бунтовщики
принимаются грабить окрестности. Некоторых из них, главным образом тех, кто был
схвачен с добычею, Блез, чтобы устрашить остальных, приказал высечь плетьми и
бросить в темницу; центурионы и наиболее надежные воины тогда еще оказывали легату
повиновение. Арестованные, сопротивляясь, стали обнимать колени окружающих и
призывать на помощь то поименно своих товарищей, то центурию, в какой они
состояли, то когорту, то легион и кричали, что то же самое угрожает и всем
остальным. Вместе с тем они осыпают бранью легата, взывают к небу и богам, не
упускают ничего, что могло бы возбудить ненависть, сострадание, страх и гнев.
Отовсюду сбегаются воины и, взломав темницу, освобождают их от оков и укрывают
дезертиров и осужденных за уголовные преступления.
22. После этого мятеж разгорается
еще сильнее, умножается число его вожаков. Некий Вибулен, рядовой воин,
поднявшись перед трибуналом Блеза на плечи окружающих, обратился к возбужденной
и напряженно ожидавшей его слов толпе: «Вот вы вернули этим несчастным и неповинным
людям свет и дыхание; но кто вернет жизнь моему брату, а мне – брата? Ведь его,
направленного к вам германскою армией[67],
дабы сообща обсудить дела, клонящиеся к общему благу, Блез умертвил минувшею
ночью руками своих гладиаторов, которых он держит и вооружает на погибель нам,
воинам. Отвечай, Блез, куда ты выбросил труп? Ведь даже враги, и те не отказывают
в погребении павшим. Когда я утолю мою скорбь поцелуями и слезами, прикажи
умертвить и меня, и пусть обоих убитых безо всякой вины, но только из-за того,
что мы думали, как помочь легионам, погребут здесь присутствующие!».
23. Свою речь он подкреплял громким
плачем, ударяя себя в грудь и в лицо; затем, оттолкнув тех, кто поддерживал его
на своих плечах, он спрыгнул наземь и, припадая к ногам то того, то другого,
возбудил к себе такое сочувствие и такую ненависть к Блезу, что часть воинов
бросилась вязать гладиаторов, находившихся у него на службе, часть – прочих его
рабов, тогда как все остальные устремились на поиски трупа. И если бы вскоре не
стало известно, что никакого трупа не найдено, что подвергнутые пыткам рабы
решительно отрицают убийство и что у Вибулена никогда не было брата, они бы не
замедлили расправиться с легатом. Все же они прогнали трибунов и префекта
лагеря, разграбили личные вещи бежавших и убили центуриона Луцилия, которого
солдатское острословие отметило прозвищем «Давай другую», ибо, сломав лозу о
спину избиваемого им воина, он зычным голосом требовал, чтобы ему дали другую и
еще раз другую. Остальные скрылись; бунтовщиками был задержан лишь Юлий
Клемент, который благодаря своей природной находчивости был сочтен ими
подходящим для сношений с начальством. Ко всему восьмой и пятнадцатый легионы
едва не подняли друг против друга оружие, так как одни хотели предать смерти
центуриона по имени Сирпик, а другие его защищали. Столкновение было
предотвращено только уговорами, а когда уговоры не действовали, то и угрозами
воинов девятого легиона.
24. Хотя Тиберий был скрытен и
особенно тщательно утаивал наиболее неприятные обстоятельства, все же, узнав о
случившемся, он решил направить в Паннонию своего сына Друза и вместе с ним
высших сановников государства, а также две преторианские когорты; Друз не получил
от него прямых указаний, и ему было предоставлено действовать смотря по
обстановке. Когорты были сверх обычного усилены отборными воинами. Вместе с
ними выступила значительная часть преторианской конницы и лучшие из германцев,
охранявших в то время особу императора; тут же находился и префект преторианцев
Элий Сеян, имевший большое влияние на Тиберия; он был назначен в сотоварищи
Страбону, своему отцу, и должен был руководить юным Друзом, а всем остальным
быть как бы напоминанием об ожидающих их опасностях и наградах. Навстречу Друзу
вышли, словно выполняя тягостную обязанность, мятежные легионы, не изъявлявшие
подобающей такой встрече радости и не блиставшие воинскими отличиями, но
безобразно неряшливые и с лицами, на которых под напускной скорбью выражалось
скорее своеволие.
25. После того как Друз миновал
укрепления и оказался по ту сторону вала, они ставят у ворот караулы и велят
крупным отрядам находиться в определенных местах внутри лагеря и быть наготове;
остальные окружили плотной стеной трибунал На нем стоял Друз, требуя рукою молчания.
Мятежники, оглядываясь на толпу, всякий раз разражались угрожающими возгласами,
а посмотрев на Цезаря, впадали в трепет; смутный ропот, дикие крики, внезапная
тишина. Противоположные движения души побуждали их то страшиться, то устрашать.
Наконец, воспользовавшись временным успокоением, Друз огласил послание отца, в
котором было написано, что заботу о доблестных легионах, с которыми им было
проделано столько походов, он считает своей первейшею обязанностью и, как
только душа его оправится от печали, доложит сенаторам о пожеланиях воинов; а
пока он направляет к ним сына, дабы тот безотлагательно удовлетворил их во
всем, в чем можно немедленно пойти им навстречу; решение всего прочего следует
предоставить сенату, ибо не подобает лишать его права миловать или прибегать к
строгости.
26. В ответ на это собравшиеся
заявили, что их требования поручено изложить центуриону Клементу. Тот начинает
с увольнения в отставку после шестнадцати лет[68],
далее говорит о вознаграждении отслужившим свой срок, о том, чтобы солдатское
жалованье было по денарию в день, чтобы ветеранов не задерживали на положении
вексиллариев. Когда Друз возразил, что это могут решить только сенат и отец,
его прервали громкими криками. Зачем же он прибыл, если у него нет полномочий
ни повысить воинам жалованье, ни облегчить их тяготы, ни, наконец, хоть чем-нибудь
улучшить их положение? А вот плети и казни разрешены, видят боги, всем и
каждому. Когда-то Тиберий, отклоняя пожелания воинов, имел обыкновение
прикрываться именем Августа. Те же уловки повторяет ныне и Друз. Неужели к ним
никогда не пришлют никого иного, кроме младших членов семейства? Но вот и нечто
новое: император отсылает к сенату только в тех случаях, когда дело идет о выгоде
воинов! Пусть же сенат запрашивают всякий раз и тогда, когда должна быть
совершена казнь или дано сражение. Или награды распределяют властители государства,
а наказания налагает кто вздумает?
27. Наконец, толпившиеся у трибунала
начали расходиться; встречая кого-нибудь из преторианцев или из приближенных
Цезаря, они грозили им кулаками, стараясь разжечь раздор и затеять вооруженное
столкновение. Особенную враждебность вызывал Гней Лентул, так как считалось,
что, превосходя всех остальных годами и военною славой, он удерживает Друза от
каких-либо уступок и первым выступил с осуждением этих волнений в войске. Когда
немного спустя, уйдя с собрания вместе с Цезарем, он в предвидении опасности
направлялся к зимнему лагерю, его окружили мятежники, спрашивая, куда же он так
торопится, уж не к императору ли или к сенаторам, чтобы и там помешать легионам
в осуществлении их надежд; вслед за тем они устремляются на него и кидают в
него камнями. Раненный брошенным камнем, обливаясь кровью, он был уже уверен в
неизбежной гибели, но его спасла толпа подоспевших к нему на помощь из числа
тех, которые прибыли с Друзом.
28. Наступила ночь, в которую едва
не разразились ужасные преступления, чему воспрепятствовала только случайность:
сиявшая на ясном небе луна начала меркнуть. Не зная, в чем причина
происходящего, воины увидели в нем знамение, относящееся к тому, что их больше
всего занимало, и затмение небесного светила поставили в связь со своей
борьбой: если богиня[69]
снова обретет свое сияние и яркость, то благополучно разрешится и то, что они
предприняли. И они принялись бряцать медью, трубить в трубы и рожки; смотря по
тому, становилась ли луна ярче или, напротив, тускнела, они радовались или
печалились: и после того как набежавшие облака скрыли ее от глаз и все сочли,
что она окончательно исчезла во мраке и что этим им возвещаются страдания на
вечные времена – ведь единожды потрясенные души легко склоняются к суевериям, –
они предались скорби, думая, что боги порицают их поведение. Цезарь, решив, что
нужно воспользоваться этими настроениями и обратить ко благу ниспосланное
случаем, приказал обойти палатки мятежников: призываются центурион Клемент, а
также другие, кто снискал расположение воинов, не совершив вместе с тем ничего
дурного. Они расходятся по охранениям, дозорам, караулам у ворот лагеря, подают
надежды, внушают страх: «До каких пор мы будем держать в осаде сына нашего
императора? Где конец раздорам? Или мы присягнем Перценнию и Вибулену? Перценний
и Вибулен будут выплачивать воинам жалованье, а отслужившим срок раздавать
земли? Или вместо Неронов и Друзов возьмут на себя управление римским народом?
Не лучше ли нам, примкнувшим последними к мятежу, первыми заявить о своем
раскаянии? Не скоро можно добиться того, чего домогаются сообща, но тем, кто
действует сам за себя, благоволение приобретается сразу, как только ты его
заслужил». Внеся этими разговорами смятение в души, породив взаимное недоверие,
они отрывают новобранцев от ветеранов, легион от легиона. И постепенно
возвращается привычная готовность к повиновению; мятежники снимают караулы
возле ворот и относят значки, собранные в начале мятежа в одном месте, туда,
где они были ранее.
29. С наступлением дня Друз созывает
собрание воинов и, хотя он не был красноречив, с прирожденным достоинством
упрекает их за поведение в прошлом и одобряет их последние действия; он
заявляет, что не уступит устрашению и угрозам; если он убедится, что они готовы
повиноваться, если они обратятся к нему с мольбами, он напишет отцу, чтобы тот
благосклонно отнесся к ходатайству легионов По их просьбе к Тиберию посылают
снова того же Блеза, Луция Апония, римского всадника из числа приближенных
Друза, и Юста Катония, центуриона первого манипула. Между тем в окружении
Цезаря мнения разделились: одни полагали, что впредь до возвращения посланных
нужно ублаготворять воинов ласковым обращением, другие – что следует прибегнуть
к более решительным средствам: чернь не знает середины, – если она не
боится, то устрашает, а после того как сама проникнется страхом, с ней можно
совсем не считаться; пока она все еще под воздействием суеверия, необходимо,
устранив зачинщиков мятежа, заставить ее трепетать перед военачальником. Друз
по своему душевному складу был склонен к крутым мерам; вызвав к себе Перценния
и Вибулена, он приказал их умертвить. Многие говорят, что их трупы были зарыты
в палатке военачальника, другие – что выброшены за вал в назидание всем остальным.
30. Затем были схвачены главнейшие
вожаки мятежа; одних, скрывавшихся за пределами лагеря, убили центурионы и
воины преторианских когорт; других в доказательство своей преданности выдали
сами манипулы. Немало забот доставила воинам и преждевременная зима с непрерывными
и до того сильными ливнями, что не только нельзя было выходить из палаток и
устраивать сходки, но и оберегать значки, уносимые ветром или водою, можно было
лишь с величайшим трудом. Не утихал и страх перед гневом небес: ведь не без
причины во устрашение нечестивцев затмеваются светила и обрушиваются бури; единственный
способ облегчить бедствия – это покинуть злополучный и оскверненный лагерь и,
искупив вину, уйти каждому в свои зимние лагери. Сначала снялся восьмой, потом
пятнадцатый легионы; воины девятого легиона кричали, что следует дождаться
ответа Тиберия, но и они, оставшись в одиночестве после ухода всех остальных,
предупредили в конце концов по своей воле то, что им пришлось бы сделать в силу
необходимости. И Друз не стал дожидаться возвращения посланных и, так как
наступило успокоение, вернулся в Рим.
31. Почти в те же самые дни и по тем
же причинам взбунтовались и германские легионы, и тем более бурно, чем они были
многочисленнее[70];
они рассчитывали на то, что Германик не потерпит власти другого и примет
сторону легионов, которые, опираясь на свою силу, увлекут за собою всех
остальных. На берегу Рейна стояло два войска; то, которое носило название
Верхнего, было подчинено легату Гаю Силию; Нижним начальствовал Авл Цецина.
Верховное командование принадлежало Германику, занятому в то время сбором
налогов в Галлии. Те, что были под началом у Силия, колебались и выжидали, к
чему поведет мятеж, поднятый их соседями; но воины Нижнего войска загорелись
безудержной яростью; начало возмущению было положено двадцать первым и пятым
легионами, увлекшими за собою первый и двадцатый, которые, размещаясь в том же
летнем лагере, в пределах убиев, пребывали в праздности или несли
необременительные обязанности. Так, прослышав о смерти Августа, многие из
пополнения, прибывшего после недавно произведенного в Риме набора, привыкшие к
разнузданности, испытывающие отвращение к воинским трудам, принялись мутить
бесхитростные умы остальных, внушая им, что пришло время, когда ветераны могут
потребовать своевременного увольнения, молодые – прибавки жалованья, все вместе
– чтобы был положен конец их мучениям, и когда можно отмстить центурионам за их
жестокость. И все это говорил не кто-либо один, как Перценний среди паннонских
легионов, и не перед боязливо слушающими воинами, оглядывавшимися на другие,
более могущественные войска; здесь мятеж располагал множеством уст и голосов,
постоянно твердивших, что в их руках судьба Рима, что государство расширяет
свои пределы благодаря их победам и что их именем нарекаются полководцы[71].
32. И легат не воспротивился этому:
безумие большинства лишило его твердости. Внезапно бунтовщики, обнажив мечи,
бросаются на центурионов: они издавна ненавистны воинам и на них прежде всего
обрушивается их ярость. Поверженных наземь восставшие избивают плетьми, по
шестидесяти каждого, чтобы сравняться числом с центурионами в легионе[72]; затем,
подхватив изувеченных, а частью и бездыханных, они кидают их перед валом или в
реку Рейн. Септимия, прибежавшего к трибуналу и валявшегося в ногах у Цецины,
они требовали до тех пор, пока он не был выдан им на смерть. Кассий Херея,
снискавший впоследствии у потомков известность тем, что убил Гая Цезаря, тогда
отважный и воинственный молодой человек, проложил себе дорогу мечом сквозь
обступившую его вооруженную толпу. Ни трибун, ни префект лагеря больше не имели
никакой власти; сами воины распределяют дозоры и караулы и сами распоряжаются в
соответствии с текущими надобностями. Для способных глубже проникнуть в
солдатскую душу важнейшим признаком размаха и неукротимости мятежа было то, что
не каждый сам по себе и не по наущению немногих, а все вместе они и
распалялись, и вместе хранили молчание, с таким единодушием, с такой
твердостью, что казалось, будто ими руководит единая воля.
33. Весть о кончине Августа застала
Германика в Галлии, где он занимался, как мы сказали, сбором налогов. Он был
женат на внучке Августа Агриппине и имел от нее нескольких детей; сам он был
сыном Друза, брата Тиберия, и внуком Августа, и все же его постоянно тревожила
скрытая неприязнь дяди и бабки[73],
тем более острая, чем несправедливее были ее причины. Римский народ чтил память
Друза, и считалось, что если бы он завладел властью, то восстановил бы
народоправство; отсюда такое же расположение и к Германику и те же связанные с
его именем упования. И в самом деле, этот молодой человек отличался гражданской
благонамеренностью, редкостной обходительностью и отнюдь не походил речью и
обликом на Тиберия, надменного и скрытного. Отношения осложнялись и враждой
женщин, так как Ливия, по обыкновению мачех, преследовала своим
недоброжелательством Агриппину; да и Агриппина была слишком раздражительна,
хотя и старалась из преданности мужу и из любви к нему обуздывать свою
неукротимую вспыльчивость.
34. Но чем доступнее была для
Германика возможность захвата верховной власти, тем ревностнее он действовал в
пользу Тиберия. Он привел к присяге на верность Тиберию секванов и
соседствующие с ними племена белгов. Затем, узнав о возмущении легионов, он
поспешно направился к ним. и они вышли из лагеря ему навстречу, потупив глаза,
как бы в раскаянии. После того как, пройдя вал, он оказался внутри укрепления,
начали раздаваться разноголосые жалобы. И некоторые из воинов, схватив его руку
как бы для поцелуя, всовывали в свой рот его пальцы, чтобы он убедился, что у
них не осталось зубов; другие показывали ему свои обезображенные старостью руки
и ноги. Он приказал собравшейся вокруг него сходке, казавшейся беспорядочным
скопищем, разойтись по манипулам – так они лучше услышат его ответ – и
выставить перед строем знамена, чтобы хоть этим обозначались когорты; они
нехотя повиновались. Начав с прославления Августа, он перешел затем к победам и
триумфам Тиберия, в особенности восхваляя те из них, которыми тот отличился в
Германии вместе с этими самыми легионами. Далее он превозносит единодушие всей
Италии, верность Галлии: нигде никаких волнений или раздоров. Это было
выслушано в молчании или со слабым ропотом.
35. Но когда он заговорил о поднятом
ими бунте, спрашивая, где же их воинская выдержка, где безупречность былой
дисциплины, куда они дели своих трибунов, куда – центурионов, все они обнажают
тела, укоризненно показывая ему рубцы от ран, следы плетей; потом они наперебой
начинают жаловаться на взятки, которыми им приходится покупать увольнение в
отпуск, на скудость жалования, на изнурительность работ, упоминают вал и рвы,
заготовку сена, строительного леса и дров, все то, что вызывается
действительной необходимостью или изыскивается для того, чтобы не допускать в
лагере праздности. Громче всего шумели в рядах ветеранов, кричавших, что они
служат по тридцати лет и больше, и моливших облегчить их, изнемогающих от
усталости, и не дать им умереть среди тех же лишений, но, обеспечив средствами
к существованию, отпустить на покой после столь трудной службы. Были и такие,
что требовали раздачи денег, завещанных божественным Августом; при этом они
высказывали Германику наилучшие пожелания и изъявляли готовность поддержать
его, если он захочет достигнуть верховной власти. Тут Германик, как бы запятнанный
соучастием в преступлении, стремительно соскочил с трибунала. Ему не дали уйти,
преградили дорогу, угрожая оружием, если он не вернется на прежнее место, но
он, воскликнув, что скорее умрет, чем нарушит долг верности, обнажил меч,
висевший у него на бедре, и, занеся его над своей грудью, готов был поразить
ее, если бы находившиеся рядом не удержали силою его руку. Однако кучка
участников сборища, толпившаяся в отдалении, а также некоторые, подошедшие
ближе, принялись – трудно поверить! – всячески побуждать его все же
пронзить себя, а воин по имени Калузидий протянул ему свой обнаженный меч,
говоря, что он острее. Эта выходка показалась чудовищной и вконец непристойной
даже тем, кто был охвачен яростью и безумием. Воспользовавшись мгновением
замешательства, приближенные Цезаря увлекли его с собою в палатку.
36. Там они принялись обсуждать, как
справиться с мятежом; к тому же стало известно, что мятежники собираются
послать своих представителей к Верхнему войску, чтобы склонить его на свою
сторону, и что они задумали разорить город убиев и, захватив добычу,
устремиться вооруженными шайками в Галлию, дабы разграбить и ее. Положение
представлялось тем более угрожающим, что враги знали о восстании в римском
войске и было очевидно, что они не преминут вторгнуться, если берег Рейна будет
оставлен римлянами; а двинуть против уходящих легионов вспомогательные войска и
союзников – значило положить начало междоусобной войне. Пагубна строгость, а
снисходительность – преступление; уступить во всем воинам или ни в чем им не
уступать – одинаково опасно для государства. Итак, взвесив все эти соображения,
они порешили составить письмо от имени принцепса; в нем говорилось, что
отслужившие по двадцати лет подлежат увольнению, отслужившим по шестнадцати лет
дается отставка с оставлением в рядах вексиллариев, причем они освобождаются от
каких-либо обязанностей, кроме одной – отражать врага; то, что было завещано
Августом и чего они домогались, выплачивается в двойном размере.
37. Воины поняли, что эти уступки
сделаны с расчетом на время, и потребовали немедленного осуществления обещаний.
Трибуны тут же провели увольнение; что касается денежных выдач, то их отложили
до возвращения в зимние лагери. Однако воины пятого и двадцать первого легиона
отказывались покинуть лагерь, пока им тут же на месте не выдали денег, собранных
из того, что приближенными Цезаря и им самим предназначалось для дорожных
расходов. Первый и двадцатый легионы легат Цецина отвел в город убиев, их походный
порядок был постыден на вид, так как денежные ящики, похищенные у полководца,
они везли посреди значков и орлов. Отправившись к Верхнему войску, Германик
тотчас же по прибытии привел к присяге на верность Тиберию второй, тринадцатый
и шестнадцатый легионы; воины четырнадцатого легиона проявили некоторое
колебание: им были выданы деньги и предоставлено увольнение, хоть они и не предъявляли
никаких требований.
38. В стране хавков начали
волноваться размещенные там вексилларии взбунтовавшихся легионов; немедленной
казнью двух воинов беспорядки, однако, на некоторое время были пресечены.
Приказ о казни исходил от префекта лагеря Мания Энния, опиравшегося скорее на
необходимость устрашающего примера, чем на свои права. Позднее, когда возмущение
разгорелось с новой силою, он бежал, но был схвачен и, так как убежище его не
укрыло, нашел защиту в отваге, воскликнув, что они наносят оскорбление не
префекту, но полководцу Германику, но императору Тиберию. Устрашив этим тех,
кто его обступил, он выхватил знамя и понес его по направлению к Рейну; крича,
что, кто покинет ряды, тот будет числиться дезертиром, он привел их назад в зимний
лагерь, – раздраженных, но ни на что не осмелившихся.
39. Между тем к Германику,
возвратившемуся туда, где находился жертвенник убиев, прибывают уполномоченные
сената. Там зимовали два легиона – первый и двадцатый, а также ветераны, только
что переведенные на положение вексиллариев. Последних, обеспокоенных прибытием
делегации и тревожимых нечистою совестью, охватывает страх, что этим посланцам
сената дано повеление отнять у них добытое мятежом. И так как обычно водится
находить виноватого в бедствии, даже если само бедствие – выдумка, они проникаются
ненавистью к главе делегации, бывшему консулу Мунацию Планку, считая, что сенатское
постановление принято по его почину; поздней ночью ветераны принимаются требовать
свое знамя, находившееся в доме Германика. Сбежавшись к дверям, они их
выламывают и, грозя смертью насильственно поднятому с постели Германику,
вынуждают его передать знамя в их руки. Затем, рассыпавшись по улицам, они
сталкиваются с представителями сената, которые, прослышав о беспорядках,
направлялись к Германику. Накинувшись на них с оскорблениями, они собираются
расправиться с ними, причем наибольшей опасности подвергается Планк, которому
его сан не позволил бежать и которому не оставалось ничего иного, как укрыться
в лагере первого легиона. Там, обняв значки и орла, он, искал спасения под
защитою этих святынь, но, если бы орлоносец Кальпурний не уберег его от
насильственной смерти, случилось бы то, что недопустимо даже в стане врага: и
посланец римского народа, находясь в римском лагере, окропил бы своею кровью
жертвенники богов. Наконец, на рассвете, когда стало видно, кто полководец, кто
воин и что происходит, Германик, явившись в лагерь, приказывает привести к себе
Планка и приглашает его рядом с собою на трибунал. Затем, осудив роковое
безумие и сказав, что его породил гнев не воинов, а богов, он разъясняет, зачем
прибыли делегаты; в красноречивых выражениях он скорбит о покушении на
неприкосновенность послов, о тяжелом и незаслуженном оскорблении, нанесенном
Планку, и о позоре, которым покрыл себя легион, и так как собранные на сходку воины
были скорее приведены в замешательство, чем успокоены его речью, он отсылает послов
под охраной отряда вспомогательной конницы.
40. В эти тревожные дни все
приближенные порицали Германика: почему он не отправляется к Верхнему войску, в
котором нашел бы повиновение и помощь против мятежников? Он совершил слишком
много ошибок, предоставив увольнение ветеранам, выплатив деньги, проявив
чрезмерную снисходительность. Пусть он не дорожит своей жизнью, но почему
малолетнего сына, почему беременную жену держит он при себе среди беснующихся и
озверевших насильников? Пусть он хотя бы их вернет деду и государству. Он долго
не мог убедить жену, которая говорила, что она внучка божественного Августа и
не отступает перед опасностями, но, наконец, со слезами, прижавшись к ее лону и
обнимая их общего сына, добился ее согласия удалиться из лагеря. Выступало
горестное шествие женщин и среди них беглянкою жена полководца, несущая на
руках малолетнего сына и окруженная рыдающими женами приближенных, которые
уходили вместе с нею, и в неменьшую скорбь были погружены остающиеся.
41. Вид Цезаря не в блеске
могущества и как бы не в своем лагере, а в захваченном врагом городе, плач и
стенания привлекли слух и взоры восставших воинов: они покидают палатки,
выходят наружу. Что за горестные голоса? Что за печальное зрелище? Знатные
женщины, но нет при них ни центуриона, ни воинов для охраны, ничего,
подобающего жене полководца, никаких приближенных; и направляются они к
треверам, полагаясь на преданность чужестранцев. При виде этого в воинах
просыпаются стыд и жалость; вспоминают об Агриппе, ее отце, о ее деде Августе;
ее свекор – Друз; сама она, мать многих детей, славится целомудрием; и сын у
нее родился в лагере, вскормлен в палатках легионов, получил воинское прозвище
Калигулы, потому что, стремясь привязать к нему простых воинов, его часто
обували в солдатские сапожки[74].
Но ничто так не подействовало на них, как ревность к треверам: они удерживают
ее, умоляют, чтобы она вернулась, осталась с ними; некоторые устремляются за
Агриппиной, большинство возвратилось к Германику. А он, все еще исполненный
скорби и гнева, обращается к окружившим его со следующими словами.
42. «Жена и сын мне не дороже отца и
государства, но его защитит собственное величие, а Римскую державу – другие
войска. Супругу мою и детей, которых я бы с готовностью принес в жертву, если б
это было необходимо для вашей славы, я отсылаю теперь подальше от вас, впавших
в безумие, дабы эта преступная ярость была утолена одной моею кровью и убийство
правнука Августа, убийство невестки Тиберия не отягчили вашей вины. Было ли в
эти дни хоть что-нибудь, на что вы не дерзнули бы посягнуть? Как же мне назвать
это сборище? Назову ли я воинами людей, которые силой оружия не выпускают за
лагерный вал сына своего императора? Или гражданами – не ставящих ни во что
власть сената? Вы попрали права, в которых не отказывают даже врагам, вы
нарушили неприкосновенность послов и все то, что священно в отношениях между
народами. Божественный Юлий усмирил мятежное войско одним единственным словом,
назвав квиритами тех, кто пренебрегал данной ему присягой[75]; божественный Август
своим появлением и взглядом привел в трепет легионы, бившиеся при Акции[76]; я не равняю
себя с ними, но все же происхожу от них, и если бы испанские или сирийские
воины ослушались меня, это было бы и невероятно, и возмутительно. Но ты, первый
легион, получивший значки от Тиберия[77],
и ты, двадцатый его товарищ в стольких сражениях, возвеличенный столькими
отличиями, ужели вы воздадите своему полководцу столь отменною благодарностью?
Ужели, когда изо всех провинций поступают лишь приятные вести, я буду вынужден
донести отцу[78],
что его молодые воины, его ветераны не довольствуются ни увольнением, ни
деньгами, что только здесь убивают центурионов, изгоняют трибунов, держат под
стражею легатов, что лагерь и реки обагрены кровью и я сам лишь из милости
влачу существование среди враждебной толпы?
43. Зачем в первый день этих сборищ
вы, непредусмотрительные друзья, вырвали из моих рук железо, которым я
готовился пронзить себе грудь?! Добрее и благожелательнее был тот, кто
предлагал мне свой меч. Я пал бы, не ведая о стольких злодеяниях моего войска;
вы избрали бы себе полководца, который хоть и оставил бы мою смерть безнаказанной,
но зато отмстил бы за гибель Вара и трех легионов. Да не допустят боги, чтобы
белгам, хоть они и готовы на это, достались слава и честь спасителей блеска
римского имени и покорителей народов Германии. Пусть душа твоя, божественный
Август, взятая на небо, пусть твой образ, отец Друз, и память, оставленная
тобою по себе, ведя за собой этих самых воинов, которых уже охватывают стыд и
стремление к славе, смоют это пятно и обратят гражданское ожесточение на
погибель врагам. И вы также, у которых, как я вижу, уже меняются и выражения
лиц, и настроения, если вы и вправду хотите вернуть делегатов сенату, императору
– повиновение, а мне – супругу и сына, удалитесь от заразы и разъедините
мятежников; это будет залогом раскаянья, это будет доказательством верности».
44. Те, изъявляя покорность и
признавая, что упреки Германика справедливы, принимаются умолять его покарать
виновных, простить заблуждавшихся и повести их на врага; пусть он возвратит
супругу, пусть вернет легионам их питомца и не отдает его галлам в заложники.
Он ответил, что возвратить Агриппину не может ввиду приближающихся родов и
близкой зимы, сына вызовет, а что касается прочего, то пусть они распорядятся
по своему усмотрению. Совершенно преображенные, они разбегаются в разные
стороны и, связав вожаков мятежа, влекут их к легату первого легиона Гаю
Цетронию, который над каждым из них в отдельности следующим образом творил суд
и расправу. Собранные на сходку, стояли с мечами наголо легионы; подсудимого
выводил на помост и показывал им трибун; если раздавался общий крик, что он
виновен, его сталкивали с помоста и приканчивали тут же на месте. И воины
охотно предавались этим убийствам, как бы снимая с себя тем самым вину; да и
Цезарь не препятствовал этому; так как сам он ничего не приказывал, на одних и
тех же ложились и вина за жестокость содеянного, и ответственность за нее.
Ветераны, последовавшие примеру легионеров, вскоре были отправлены в Рецию под
предлогом защиты этой провинции от угрожавших ей свебов, но в действительности
– чтобы удалить их из лагеря, все еще мрачного и зловещего столько же из-за
суровости наказания, сколько и вследствие воспоминания о свершенных в нем
преступлениях. Затем Германик произвел смотр центурионам. Каждый вызванный
императором[79]
называл свое имя, звание, место рождения, количество лет, проведенных на
службе, подвиги в битвах и, у кого они были, боевые награды. Если трибуны, если
легион подтверждали усердие и добросовестность этого центуриона, он сохранял
свое звание; если, напротив, они изобличали его в жадности или жестокости, он
тут же увольнялся в отставку.
45. Так были улажены эти дела, но не
меньшую угрозу составляло упорство пятого и двадцать первого легионов,
зимовавших у шестидесятого милиария[80],
в месте, носящем название Старые лагеря[81].
Они первыми подняли возмущение; наиболее свирепые злодеяния были совершены их
руками; возмездие, постигшее товарищей по оружию, их нисколько не устрашило, и,
не проявляя раскаяния, они все еще были возбуждены и не желали смириться. Итак,
Цезарь снаряжает легионы, флот, союзников, чтобы отправить их вниз по Рейну, решившись
начать военные действия, если мятежники откажутся повиноваться.
46. А в Риме, где еще не знали о
том, каков был исход событий в Иллирии, но прослышали о мятеже, поднятом
германскими легионами, горожане, охваченные тревогой, обвиняли Тиберия, ибо,
пока он обманывал сенат и народ, бессильных и безоружных, своей притворною
нерешительностью, возмутившихся воинов не могли усмирить два молодых человека,
еще не располагавших нужным для этого авторитетом. Он должен был самолично во
всем блеске императорского величия отправиться к возмутившимся; они отступили
бы, столкнувшись с многолетнею опытностью и с высшей властью казнить или
миловать. Почему Август в преклонном возрасте мог столько раз посетить
Германию, а Тиберий во цвете лет упорно сидит в сенате, перетолковывая слова
сенаторов? Для порабощения Рима им сделано все, что требовалось; а вот
солдатские умы нуждаются в успокоительных средствах, дабы воины и в мирное
время вели себя подобающим образом.
47. Тиберий, однако, к этим речам
оставался глух и был непреклонен в решении не покидать столицу государства и не
подвергать случайностям себя и свою державу. Ибо его тревожило множество
различных опасений: в Германии – более сильное войско, но находящееся в
Паннонии – ближе; одно опирается на силы Галлии, второе угрожает Италии. Какое
же из них посетить первым? И не восстановит ли он против себя тех, к которым
прибудет позднее и которые сочтут себя оскорбленными этим? Но если в обоих
войсках будут находиться сыновья, его величие не претерпит никакого ущерба, ибо
чем он дальше и недоступнее, тем большее внушает почтение. К тому же молодым
людям простительно оставить некоторые вопросы на усмотренье отца, и он сможет
либо умиротворить, либо подавить силою сопротивляющихся Германику или Друзу. А
если легионы откажут в повиновении самому императору, где тогда искать помощи?
Впрочем, он избрал себе спутников, точно вот-вот двинется в путь, подготовил
обозы, оснастил корабли и, ссылаясь то на зиму, то на дела, обманывал некоторое
время людей здравомыслящих, долее – простой народ в Риме и дольше всего –
провинции.
48. Снарядив войско и готовый
обрушить возмездие на восставших, Германик все же решил предоставить им время
одуматься и последовать недавнему примеру их сотоварищей; с этой целью он
отправил письмо Цецине, извещая его, что выступает с крупными силами и что,
если они до его прибытия не расправятся с главарями, он будет казнить их
поголовно. Это письмо Цецина доверительно прочитал орлоносцам, значконосцам и
другим наиболее благонадежным в лагере, добавив от себя увещание, чтобы они
избавили их всех от бесчестья, а самих себя от неминуемой смерти; ибо в мирное
время учитываются смягчающие вину обстоятельства и заслуги, но, когда
вспыхивает война, гибнут наравне и виновные, и безвинные. Испытав тех, кого они
сочли подходящими, и выяснив, что большинство в легионах привержено долгу, они
назначают по уговору с легатом время, когда им напасть с оружием в руках на
самых непримиримых и закоренелых мятежников. И вот по условленному знаку они
вбегают в палатки и, набросившись на ничего не подозревающих, принимаются их убивать,
причем никто, за исключением посвященных, не понимает, ни откуда началась эта
резня, ни чем она должна кончиться.
49. Тут не было ничего похожего на
какое бы то ни было междоусобное столкновение изо всех случавшихся когда-либо
прежде. Не на поле боя, не из враждебных лагерей, но в тех же палатках, где
днем они вместе ели, а по ночам вместе спали, разделяются воины на два стана,
обращают друг против друга оружие. Крики, раны, кровь повсюду, но причина
происходящего остается скрытой; всем вершил случай. Были убиты и некоторые
благонамеренные, так как мятежники, уразумев, наконец, над кем творится
расправа, также взялись за оружие. И не явились сюда ни легат, ни трибун, чтобы
унять сражавшихся: толпе было дозволено предаваться мщению, пока она им не
пресытится. Вскоре в лагерь прибыл Германик; обливаясь слезами, он сказал, что
происшедшее – не целительное средство, а бедствие, и повелел сжечь трупы
убитых.
Все еще
не остывшие сердца воинов загорелись жгучим желанием идти на врага, чтобы искупить
этим свое безумие: души павших товарищей можно умилостивить не иначе, как
только получив честные раны в нечестивую грудь. Цезарь поддержал охвативший
воинов пыл и, наведя мост, переправил на другой берег[82] двенадцать тысяч
легионеров, двадцать шесть когорт союзников и восемь отрядов конницы,
дисциплина которых во время восстания была безупречною.
50. Пока нас задерживали сначала
траур по случаю смерти Августа, а затем междоусобица, обитавших невдалеке
германцев никто не тревожил. Между тем римляне, двигаясь с большой быстротой,
пересекают Цезийский лес и линию пограничных укреплений, начатую Тиберием[83]; на этой
линии они располагаются лагерем, защищенным с фронта и с тыла валами, а с флангов
– засеками. Отсюда они устремляются в глухие, поросшие лесом горы и здесь
обсуждают, избрать ли из двух возможных путей короткий и хорошо знакомый или
более трудный и неизведанный и потому не охраняемый неприятелем. Отдав
предпочтение более длинной дороге, они идут возможно быстрее, так как поступает
сообщение от разведчиков, что этой ночью германцы справляют праздник с
торжественными пирами и игрищами. Цецина получает от Германика приказание
двигаться впереди с когортами налегке и расчищать дорогу в лесу; следом за ним
на небольшом расстоянии идут легионы. Помогала ясная лунная ночь; подошли к
селениям марсов, расположили вокруг них заслоны, а марсы безо всякого опасения
продолжали спать или бражничать, не расставив даже дозорных, – до того все
было у них в расстройстве из-за беспечности и настолько они не ждали нападения
неприятеля; впрочем, не было у них и подобающего в мирное время порядка, а
повсюду – лишь безобразие и распущенность, как это водится между пьяными.
51. Чтобы разорить возможно большую
площадь, Цезарь разделил рвавшиеся вперед легионы на четыре отряда и построил
их клиньями; огнем и мечом опустошил он местность на пятьдесят миль в
окружности. Не было снисхождения ни к полу, ни к возрасту; наряду со всем
остальным сравнивается с землею и то, что почиталось этими племенами священным,
и прославленное у них святилище богини Танфаны, как они его называли. Среди
воинов, истреблявших полусонных, безоружных, беспорядочно разбегавшихся в
разные стороны, ни один не был ранен. Эта резня возмутила бруктеров, тубантов и
узипетов, и они засели в лесистых ущельях, по которым пролегал обратный путь
войска. Полководец узнал об этом и, выступая в поход, приготовился к отражению
неприятеля. Впереди шла часть конницы и когорты вспомогательных войск, за ними
первый легион; воины двадцать первого легиона прикрывали левый фланг
находившихся посередине обозов, воины пятого – правый, двадцатый легион
обеспечивал тыл, позади него двигались остальные союзники. Враги, пока войско
не втянулось в ущелья, оставались в бездействии, но затем, слегка беспокоя
головные части и фланги, обрушились всеми силами на двигавшихся последними. Под
напором густо наседавших врагов когорты легковооруженных начали было приходить
в замешательство, но Цезарь, подскакав к воинам двадцатого легиона, стал зычным
голосом восклицать, что пришла пора искупить участие в мятеже; пусть они
постараются, пусть торопятся покрыть свою вину воинскими заслугами. И сердца
воинов распалились; прорвав боевые порядки врагов стремительным натиском, они
гонят их на открытое место и там разбивают наголову; одновременно передовые
отряды вышли из леса и укрепили лагерь. В дальнейшем поход протекал спокойно, и
воины, ободренные настоящим и забыв о прошлом, размещаются на зимовку.
52. Эта весть доставила Тиберию и
радость, и заботу: он радовался подавлению мятежа, но был встревожен возросшей
военною славой Германика и тем, что раздачею денег и досрочным увольнением
ветеранов он снискал расположение воинов. Тем не менее он доложил сенату обо
всем, им достигнутом, многократно напоминая о его доблести в таких напыщенных
выражениях, что никто не поверил в искренность его слов. Менее пространно он
воздал хвалу Друзу и пресечению иллирийского мятежа, но высказал ее с большей
ясностью и в речи, внушавшей доверие. Все уступки Германика он распространил и
на паннонское войско.
53. В том же году скончалась Юлия,
некогда из-за распутного поведения заточенная своим отцом Августом на острове
Пандатерии, а затем в городе тех регийцев, которые обитают у Сицилийского
пролива[84].
При жизни Гая и Луция Цезарей она была замужем за Тиберием, но пренебрегала им
как неравным по происхождению; это и было главнейшей причиной его удаления на
Родос. Теперь, достигнув власти, он извел ее – ссыльную, обесславленную и после
убийства Агриппы Постума потерявшую последние надежды – лишениями и голодом,
рассчитывая, что ее умерщвление останется незамеченным вследствие
продолжительности ссылки[85].
По сходным побуждениям он расправился и с Семпронием Гракхом, который, знатный,
наделенный живым умом и злоязычный, соблазнил ту же Юлию, состоявшую в браке с
Марком Агриппой. Но его любострастие не успокоилось и тогда, когда она была
выдана замуж за Тиберия. Упорный любовник разжигал в ней своенравие и ненависть
к мужу; и считали, что письмо с нападками на Тиберия, которое Юлия написала
своему отцу Августу, было сочинено Гракхом. И вот, сосланный на Керкину, остров
Африканского моря, он прожил в изгнании четырнадцать лет. Воины, посланные туда,
чтобы его умертвить, нашли его на выдававшемся в море мысе не ожидающим для
себя ничего хорошего. По их прибытии он обратился к ним с просьбою немного
повременить, чтобы он мог написать письмо с последними распоряжениями своей
жене Аллиарии. После этого он подставил шею убийцам; своей мужественной смертью
он показал себя более достойным имени Семпрониев, чем при жизни. Некоторые
передают, что воины были посланы к нему не из Рима, а Луцием Аспренатом,
проконсулом Африки, по приказанию Тиберия, который тщетно рассчитывал, что
ответственность за это убийство молва возложит на Аспрената.
54. В том же году учреждается
жреческая коллегия августалов[86],
подобно тому как некогда Титом Татием была основана для поддержания
священнодействий сабинян коллегия титиев[87],
и вводятся новые религиозные празднества. Ее членами были по жребию избраны
наиболее видные граждане в количестве двадцати одного, не считая Тиберия, Друза,
Клавдия и Германика. Впервые устроенные тогда августалами публичные зрелища
были омрачены беспорядками, вызванными соревнованием мимов. Август снисходил к
этой забаве из уважения к Меценату, страстно любившему Бафилла, да и сам он не
чуждался развлечений подобного рода, считая гражданской заслугой разделять с
толпой ее удовольствия. Взгляды Тиберия были иными, но он еще не решался
навязывать более суровые нравы народу, на протяжении стольких лет привыкшему к
мягкому управлению.
55. В консульство Друза Цезаря и Гая
Норбана Германику назначается триумф, несмотря на то что война еще не
закончилась. Хотя он деятельно готовился к тому, чтобы развернуть ее с
наступлением лета, он выступил раньше и в начале весны внезапным набегом
устремился на хаттов. Дело в том, что появилась надежда на разделение врагов на
два стана – приверженцев Арминия и Сегеста, из которых один был примечателен
своим коварством по отношению к нам, другой – верностью. Арминий – возмутитель
Германии; а Сегест неоднократно извещал нас о том, что идет подготовка к
восстанию[88],
и в последний раз он говорил об этом на пиршестве, после которого германцы
взялись за оружие; больше того, он советовал Вару, чтобы тот бросил в оковы его
самого, Арминия, и других видных вождей; простой народ ни на что не осмелится,
если будут изъяты его предводители; а вместе с тем будет время разобрать, на
чьей стороне вина и кто ни в чем не повинен. Но Вар пал по воле судьбы и
сломленный силой Арминия. Сегест, хоть и был вовлечен в войну общим движением
племени, все же оставался в разладе с Арминием; к тому же между ними усилилась
личная вражда, так как Арминий похитил у него дочь, обещанную другому; зять был
ненавистен тестю, и то, что у живущих в согласии скрепляет узы любви, у них,
исполненных неприязни друг к другу, возбуждало взаимное озлобление.
56. Итак, Германик отдает под начало
Цецине четыре легиона, пять тысяч воинов из вспомогательных войск и наспех
собранные отряды германцев, обитавших по эту сторону Рейна; сам он ведет на
врага столько же легионов и двойное число союзников. Построив крепостцу на
развалинах оборонительных сооружений, возведенных его отцом на горе Тавне, он
устремляется ускоренным походом на хаттов, оставив Луция Апрония для прокладки
дорог и постройки мостов. Ибо, двигаясь благодаря сухости почвы и низкому уровню
вод (что бывает в этих краях очень редко) быстро и беспрепятственно, он
опасался дождей и подъема рек на обратном пути. К хаттам он подошел настолько
внезапно, что все, кто из-за возраста или пола не мог спастись бегством, были
либо захвачены в плен, либо перебиты на месте. Мужчины зрелого возраста,
переправившись вплавь через реку Адрану, мешали римлянам приступить к наведению
моста. Отогнанные затем метательными снарядами и стрелами лучников и тщетно
попытавшись начать переговоры о мире, некоторые из них перебежали к Германику,
а остальные, покинув свои поселения и деревни, рассеиваются в лесах. Предав
огню Маттий (главный город этого племени) и опустошив открытую местность,
Цезарь повернул к Рейну; враги не осмелились тревожить тыл отходящих, что у них
было в обыкновении, когда они отступали больше из хитрости, чем из страха. У
херусков было намерение оказать помощь хаттам, но их устрашил Цецина, то здесь,
то там появлявшийся с войском; и марсов, отважившихся напасть на него, он
обуздал удачно проведенною битвой.
57. Немного спустя прибыли послы от
Сегеста с просьбой о помощи против насилия соплеменников, которые его осаждали;
Арминий был влиятельнее, так как настаивал на войне; ведь у варваров в ком
больше дерзости, тот и пользуется большим доверием и, когда поднимается
народное движение, берет верх над всеми другими. Вместе с послами Сегест
направил и своего сына по имени Сегимунд; но тот медлил, зная за собою вину
перед нами. Ибо назначенный жрецом при святилище убиев[89] в том же году, когда
восстала Германия, он, сорвав с себя жреческие повязки, перебежал в лагерь
восставших. Все же, положившись на милость римлян, он доставил письмо отца и,
принятый благосклонно, был переправлен с охраной на галльский берег. Германик
решил, что ради этого дела стоит повернуть войско; произошел бой с державшими в
осаде Сегеста, и он был вызволен с большим числом родичей и клиентов. Здесь
были и знатные женщины, и среди них жена Арминия, она же – дочь Сегеста, более
приверженная устремлениям мужа, чем отца, и не унизившая себя до слез или
мольбы, со скрещенными на груди руками и глазами, опущенными к своему отягощенному
бременем чреву. Тут же несли доспехи, захваченные при поражении Вара и в
качестве военной добычи розданные многим из тех, кто теперь передался римлянам;
вместе со всеми был тут и Сегест, выделявшийся ростом и осанкою и спокойный от
сознания, что всегда безупречно соблюдал союз с нами.
58. Он сказал следующее: «Сегодня я
не впервые приношу доказательства моей верности и преданности народу римскому;
с той поры как божественный Август даровал мне права гражданства, я избирал
себе друзей и врагов, помышляя только о вашем благе, и не из ненависти к родной
стране (ведь предатели омерзительны даже тем, кому они отдают предпочтение), а
потому, что считал одно и то же полезным для римлян и германцев и мир мне был
дороже войны. Итак, похитителя моей дочери и нарушителя договора, заключенного
с вами, я обвинил пред Варом, который тогда начальствовал вашим войском.
Встретив равнодушие со стороны полководца и не находя достаточной защиты в
правосудии, я просил бросить в оковы меня самого, Арминия и остальных
заговорщиков: свидетельница – та ночь, – о если б она была для меня последнею!
Все случившееся в дальнейшем позволительнее оплакивать, чем оправдывать; и
Арминий был закован мною в цепи, и я сам претерпел их от его приверженцев. И
когда явилась возможность обратиться к тебе, я предпочел старое новому и покой
– волнениям, и не ради награды, но чтобы снять с себя подозрение в вероломстве
и стать полезным германскому народу посредником, если он предпочтет раскаяние
гибели. Прошу снисходительно отнестись к юношеским заблуждениям сына; о дочери
скажу откровенно, что она прибыла не по своей воле: тебе дано рассудить, что
перевешивает: то ли, что она зачала от Арминия или что порождена мною». Цезарь
в милостивом ответе обещает его детям и родичам безнаказанность, а ему самому –
пребывание в прежней провинции. После этого он отвел назад войско и по
внесенному Тиберием предложению получил титул императора. Жена Арминия родила
ребенка мужского пола, который был воспитан в Равенне; о том, как над мальчиком
насмеялась судьба, я расскажу в своем месте[90].
59. Слух о том, что Сегест передался
римлянам и ему оказан благосклонный прием, воспринимается одними с надеждой,
другими – с горечью, смотря по тому, были ли они против войны или стремились к
ней. Похищение жены и то, что ее будущее дитя обречено рабству, приводили
Арминия, гневливого и от природы, в безудержную ярость, и он носился среди
херусков, требуя, чтобы они подняли оружие на Сегеста, оружие на Цезаря. Не воздерживался
он и от поношений: превосходный отец, выдающийся полководец, храброе войско,
столько рук, которыми увезена одна женщина! Перед ним полегли три легиона и
столько же легатов[91];
он ведет войну не предательски и не против беременных женщин, но открыто и
против вооруженных врагов. В священных рощах германцев еще можно видеть значки
римского войска, которые он там развесил в дар отечественным богам. Пусть
Сегест живет на покоренном берегу[92],
пусть его сын снова станет жрецом у алтаря смертному[93], – германцы вовек
не простят, что между Альбисом и Рейном им пришлось увидеть розги, и секиры, и
тогу[94].
Другие народы, не знакомые с римским владычеством, не испытали казней, не знают
податей. Германцы же избавились от всего этого, и с пустыми руками ушел от них
этот причисленный к богам Август, этот его избранник Тиберий; так неужели они
станут бояться неопытного юнца[95]
и мятежного войска? Если они предпочитают родину, предков и старину господам
над собою и новым колониям[96],
пусть лучше пойдут за Арминием, который ведет их к свободе и славе, чем за
Сегестом, ведущим к постыдному рабству.
60. Эти речи подняли не только
херусков, но и соседние племена; примкнул к Арминию и его дядя со стороны отца
Ингвиомер, издавна пользовавшийся у римлян большим уважением, и это еще больше
озаботило Цезаря. Чтобы не встретиться с объединенными силами неприятеля, он
посылает Цецину с сорока когортами римлян пройти через земли бруктеров к реке
Амизии и отвлечь врага, а конницу ведет в область фризов префект Педон. Сам
Цезарь перевозит на кораблях по озерам четыре легиона; пехота, конница и
корабли одновременно прибыли к названной реке. Нашими союзниками в этой войне
стали и хавки, предложившие выставить вспомогательные отряды. Бруктеров,
поджегших свои селения, рассеял Луций Стертиний, посланный Германиком с отрядом
легковооруженных; истребляя неприятеля, он среди добычи обнаруживает орла
девятнадцатого легиона, захваченного врагами при поражении Вара. Затем войско
проследовало до наиболее отдаленных границ бруктеров и опустошило земли между
реками Амизией и Лупией, неподалеку от Тевтобургского леса, в котором, как
говорили, все еще лежали непогребенными останки Вара и его легионов.
61. Тогда Цезаря охватывает желание
отдать последний долг воинам и полководцу; и все находившееся с ним войско было
взволновано скорбью о родственниках и близких и мыслями о превратностях войн и
судьбе человеческой. Выслав вперед Цецину, чтобы обследовать чащи горных лесов,
навести мосты и проложить гати через трясины и заболоченные луга, они вступают
в унылую местность, угнетавшую и своим видом, и печальными воспоминаниями.
Первый лагерь Вара большими размерами и величиной главной площади[97]
свидетельствовал о том, что его строили три легиона; далее полуразрушенный вал
и неполной глубины ров указывали на то, что тут оборонялись уже остатки
разбитых легионов: посреди поля белелись скелеты, где одинокие, где наваленные
грудами, смотря по тому, бежали ли воины или оказывали сопротивление. Были
здесь и обломки оружия, и конские кости, и человеческие черепа, пригвожденные к
древесным стволам. В ближних лесах обнаружились жертвенники, у которых варвары
принесли в жертву трибунов и центурионов первых центурий[98]. И пережившие этот
разгром, уцелев в бою или избежав плена, рассказывали, что тут погибли легаты,
а там попали в руки врагов орлы; где именно Вару была нанесена первая рана, а
где он нашел смерть от своей злосчастной руки и обрушенного ею удара; с какого
возвышения произнес речь Арминий, сколько виселиц для расправы с пленными и
сколько ям было для них приготовлено, и как, в своем высокомерии, издевался он
над значками и орлами римского войска.
62. Итак, присутствовавшее здесь
войско на шестой год после поражения Вара предало погребению останки трех
легионов, и хотя никто не мог распознать, прикрывает ли он землей кости чужих
или своих, их всех хоронили как близких, как кровных родственников, с возросшей
ненавистью к врагам, проникнутые и печалью, и гневом. В основание насыпанного
затем над их могилой холма первую дернину положил Цезарь, принося усопшим дань
признательности и уважения и разделяя со всеми скорбь. Это не встретило
одобрения у Тиберия, то ли потому, что все поступки Германика он всегда
истолковывал в худшую сторону, то ли потому, что, по его мнению, вид убитых и
оставшихся непогребенными должен был ослабить боевой дух войска и возбудить в
нем страх перед врагом; к тому же полководцу, облеченному саном авгура и
отправляющему древнейшие священнодействия, не подобало заниматься погребением
мертвых[99].
63. Германик, следуя за Арминием,
отступавшим в непроходимые дебри, при первой представившейся возможности
приказывает коннице захватить стремительным натиском поле, на котором
расположились враги. Арминий, повелев своим сомкнуться как можно теснее и
направиться к лесу, внезапно поворачивает назад, а затем спрятанному им в лесистом
ущелье отряду подает знак устремиться на римлян. Свежими силами неприятеля наша
конница была приведена в замешательство, а посланные ей на подмогу
вспомогательные когорты, смятые толпой беглецов, усугубили смятение; и они были
бы загнаны в топь, хорошо известную одолевающим и гибельную для ничего не
знавших о ней, если бы Цезарь не подоспел с легионами и не построил их в боевые
порядки; это испугало врагов и вселило уверенность в наших: противники
разошлись без перевеса на чьей-нибудь стороне. Затем, снова приведя войско к
Амизии, Цезарь переправляет легионы на кораблях, точно так же, как их доставил;
части конницы было приказано следовать вдоль берега Океана до Рейна; Цецине,
который вел свой старый отряд, было дано указание миновать как можно скорее,
несмотря на то что он возвращался уже известным путем, длинные гати. Это узкая
тропа среди расстилавшихся на большом пространстве болот, которая была когда-то
проложена Луцием Домицием; вдоль нее все было илистым, вязким от густой грязи и
ненадежным из-за обильных ручьев. Вокруг – леса, подымавшиеся на пологих
склонах и занятые Арминием, который, двигаясь кратчайшей дорогой и с предельной
поспешностью, опередил наших обремененных поклажей и оружием воинов. Цецина,
будучи неуверен, сможет ли он одновременно чинить обветшавшие гати и отражать
неприятеля, решил расположиться лагерем тут же на месте, чтобы одни принялись
за работу, а другие вступили в бой.
64. Варвары, стараясь прорвать
выставленные заслоны и ринуться на ведущих работы, затевают стычки, обходят,
наступают с разных сторон; смешиваются крики работающих и сражающихся. Все было
неблагоприятно для римлян: топкая почва, засасывавшая остановившихся и
скользкая для пытавшихся двигаться, тела, стесненные панцирями; и воины,
увязавшие в жидкой грязи, не могли как следует метать дротики. Херуски,
напротив, привыкли сражаться в болотах, отличались большим ростом и своими огромными
копьями могли разить с очень далекого расстояния. Только ночь избавила от
разгрома дрогнувшие уже легионы. Но германцы, воодушевленные успехом, и тут не
дали себе отдыха, и всю воду, рождавшуюся на окрестных возвышенностях, отвели в
низину; она залила ее и смыла то, что уже было сделано, удвоив работу воинам.
Сороковой год служил в рядах войска Цецина и как подчиненный, и как начальник;
повидав и хорошее и плохое, он был благодаря этому неустрашим. Обдумав, как
могут в дальнейшем обернуться дела, он не нашел лучшего выхода, как удерживать
в лесах неприятеля, пока не продвинутся вперед раненые и весь громоздкий обоз;
ибо между горною цепью и болотами расстилалась равнина, на которой можно было
обороняться, построив войско неглубокими боевыми порядками. Итак, назначаются
легионы: пятый на правый фланг, двадцать первый – на левый, первый – чтобы
вести за собой остальных, двадцатый – отражать преследующего врага.
65. Ночь и в том, и в другом лагере
прошла неспокойно: варвары праздничным пиршеством, радостным пением или
грозными кликами оглашали разбросанные внизу долины и отвечавшие эхом ущелья, а
у римлян – тусклые огни, заглушенные голоса, воины, здесь и там прикорнувшие
возле вала или бродившие между палаток, скорее бессонные, нежели бдительные. И
военачальника устрашил тревожный сон, ибо он видел и слышал Квинтилия Вара,
поднявшегося из болотной пучины и залитого кровью и как бы его призывавшего, но
не последовал за ним и оттолкнул его протянутую руку. На рассвете легионы,
посланные на фланги, покинули отведенные им участки, то ли из страха, то ли из
своеволия, и поспешно расположились на поле за заболоченною низиной. Арминий,
однако, напал не сразу, хотя и мог это сделать, не встретив сопротивления; и
лишь когда обозы увязли в грязи и рытвинах, пришли в смятение находившиеся
возле них воины, был нарушен порядок движения, все сбилось в кучу, и, как это
бывает в подобных обстоятельствах, каждый думал более всего о себе, и уши стали
плохо воспринимать приказания, лишь тогда он велит германцам броситься в бой,
воскликнув: «Вот он Вар и вторично скованные той же судьбой легионы!». И он
тотчас же с отборными воинами врезается в ряды римского войска, поражая по
преимуществу лошадей. Те, скользя в своей крови и в болотной топи, стряхивают с
себя всадников, опрокидывают встречных, топчут упавших. Особенное смятение
возникло вокруг орлов: не было возможности ни нести их под градом копий и
стрел, ни воткнуть в топкую почву. Цецину, пытавшегося навести порядок в рядах,
сбросил подколотый снизу конь, и он был бы окружен неприятелем, если б к нему
не пришли на выручку воины первого легиона. Нашим помогла жадность врага, ради
грабежа добычи прекратившего битву, и под вечер легионы выбрались наконец на
ровное место и на твердую почву. Но и здесь их бедствиям еще не пришел конец.
Нужно было насыпать вал и таскать для него землю, но многое из того, на чем ее
носят и чем вырезают дерн, было потеряно; манипулы не имели палаток, нечем было
перевязывать раненых; деля между собою забрызганные грязью и кровью припасы,
воины горестно сетовали на надвигавшуюся гробовую тьму и на то, что для
стольких тысяч людей пришел последний день.
66. Случилось, что сорвавшаяся с
привязи лошадь, испугавшись какого-то крика, бросилась бежать и сбила с ног
нескольких оказавшихся на ее пути воинов. Из-за этого среди римлян, решивших,
что в лагерь вторглись германцы, возникло такое смятение, что все устремились к
воротам, и особенно к задним, так как, находясь с противоположной от врага
стороны, они сулили спасавшимся большую безопасность. Цецина, установив, что
обуявший их ужас порожден ложной тревогой, тщетно пытался, приказывая, прося и
даже хватая за руки, остановить или задержать воинов и наконец лег в самом
проходе ворот, преградив таким образом дорогу бегущим, которые посовестились
пройти по телу легата; к тому же центурионам и трибунам удалось разъяснить
толпе, что ее страх ложен.
67. Затем, собрав всех на главной
лагерной площади, он призвал их к молчанию и разъяснил, чего требуют
сложившиеся обстоятельства. Единственное спасение в оружии, но применить его
нужно обдуманно и оставаться внутри укрепленного лагеря, пока неприятель,
рассчитывая захватить его приступом, не подойдет вплотную к нему; а тогда
необходимо со всех сторон обрушиться на врага; благодаря этой вылазке они
смогут достигнуть Рейна. Если они предпочтут бежать, их ожидают еще более
глухие леса, еще более глубокие топи, свирепый и беспощадный враг; если одержат
победу – почет и слава. Он напоминает им и о том, что каждому из них дорого на
родине, и об их воинской чести; о трудностях их положения он умолчал. После
этого он раздает коней, начав со своих и не делая исключения ни для легатов, ни
для трибунов, наиболее доблестным воинам, чтобы они первыми ринулись на врага,
увлекая за собой пехотинцев.
68. Не менее беспокойно было и у
германцев, возбужденных надеждами, нетерпением и разногласием между вождями:
Арминий советовал не препятствовать римлянам выйти из лагеря и затем снова
загнать их в болота и непроходимые топи, тогда как Ингвиомер склонял к более
решительным и желанным для варваров действиям, предлагая пойти на укрепления
приступом: так они быстро захватят лагерь, им достанется больше пленных и
добыча будет в полной сохранности. Итак, с первым светом они принимаются
засыпать рвы, заваливать их валежником, расшатывать частокол на валу, на
котором, словно оцепенев от страха, неподвижно стояли редкие воины. И когда
враги сгрудились у вала, когортам был подан знак к выступлению и раздаются
звуки рожков и труб. Римляне с громкими кликами бросаются на германцев, заходя
на них с тыла и крича, что тут им не леса и болота и что на ровном месте все
равны пред богами. Врагов, надеявшихся на то, что они с легкостью разгромят
римлян и что биться придется с немногочисленным и кое-как вооруженным
противником, звуки труб и сверкающее оружие приводят в тем большее
замешательство, чем неожиданнее они для них были, и они гибнут, столь же
беспомощные при неудаче, насколько бывают дерзкими при успехе. Арминий вышел из
боя целый и невредимый, Ингвиомер – с тяжелою раной; остальных римляне
истребляли, пока длился день и не была утолена жажда мщения. Легионы вернулись
в лагерь лишь ночью, и, хотя раненых было больше, чем накануне, и по-прежнему
не хватало продовольствия, в одержанной победе для них было все – и сила, и здоровье,
и изобилие.
69. Между тем распространилась молва
об окружении римского войска и о том, что несметные силы германцев идут с
намерением вторгнуться в Галлию, и если бы не вмешательство Агриппины, был бы
разобран наведенный на Рейне мост, ибо нашлись такие, которые в страхе были
готовы на столь позорное дело. Но эта сильная духом женщина взяла на себя в те
дни обязанности военачальника и, если кто из воинов нуждался в одежде или в перевязке
для раны, оказывала необходимую помощь. Гай Плиний, описавший германские войны[100],
рассказывает, что при возвращении легионов она стояла в головной части моста и
встречала их похвалами и благодарностями. Все это глубоко уязвляло Тиберия:
неспроста эти ее заботы, не о внешнем враге она помышляет, домогаясь
преданности воинов. Нечего делать полководцам там, где женщина устраивает
смотры манипулам, посещает подразделения, заискивает раздачами, как будто ей
недостаточно для снискания благосклонности возить с собою повсюду сына
главнокомандующего в простой солдатской одежде и выражать желание, чтобы его
называли Цезарем Калигулой. Агриппина среди войска могущественнее, чем легаты,
чем полководцы: эта женщина подавила мятеж, против которого было бессильно имя
самого принцепса. Сеян разжигал и усугублял эти подозрения: хорошо изучив нрав
Тиберия, он заранее сеял в нем семена ненависти, чтобы тот таил ее про себя,
пока она вырастет и созреет.
70. Германик между тем из
перевезенных на судах легионов второй и четырнадцатый передает Публию Вителлию
и приказывает ему вести их дальше сухим путем; это было сделано ради того,
чтобы облегченные корабли свободнее плавали в обильных мелями водах и с меньшей
опасностью садились на них при отливе. Вителлий сначала беспрепятственно
двигался по суше, лишь слегка увлажняемой во время прилива; вскоре, однако,
северный ветер и созвездие равноденствия, от которого особенно сильно
вздувается Океан, обрушились на войско тяжелыми ударами. И земля была залита:
море, берег, поля – все стало одинаковым с виду, и нельзя было отличить трясину
от твердой земли, мелководье от глубокой пучины. Воинов опрокидывают волны,
поглощают водовороты; лошади, грузы, трупы плавают между ними и преграждают им
путь. Перемешиваются между собою манипулы; воины бредут в воде то по грудь, то
по шею и порою, когда теряют дно под ногами, отрываются друг от друга или тонут.
Ни крики, ни взаимные ободрения не помогают против набегающих волн; исчезло
различие между проворным и вялым, рассудительным и неразумным, между
предусмотрительностью и случайностью: все с одинаковой яростью сокрушается
волнами. Наконец, Вителлий, добравшись до более высокого места, вывел туда свое
войско. Ночевали без необходимой утвари, без огня, многие раздетые и
израненные, едва ли не более жалкие, нежели те, кто окружен врагом: ибо там
смерть по крайней мере почетна, тогда как здесь их ожидала лишь бесславная
гибель. Рассвет возвратил им сушу, и они дошли до реки[101], куда с флотом
направился Цезарь. Легионы были посажены на суда, между тем как распространился
слух, что они утонули: и никто не верил в их спасение, пока люди не увидели
своими глазами Цезаря и вернувшееся с ним войско.
71. Между тем Стертиний, высланный
навстречу пожелавшему передаться нам Сегимеру, брату Сегеста, доставил его
вместе с сыном[102]
в город убиев. Обоим было дано прощение; Сегимеру – легко, сыну – после
некоторых колебаний, так как говорили о том, что он глумился над трупом
Квинтилия Вара. Галлия, Испания и Италия, соревнуясь друг с другом в усердии,
предлагали в возмещение понесенных войском потерь оружие, лошадей, золото – что
кому было сподручнее. Похвалив их рвение, Германик принял только оружие и лошадей,
необходимых ему для военных действий, а воинам помог из собственных средств. И
для того чтобы смягчить в них воспоминание о пережитом бедствии еще и ласковым
обращением, он обходит раненых и каждого из них превозносит за его подвиги;
осматривая их раны, он укрепляет в них, – в ком ободрением, в ком
обещанием славы, во всех – беседою и заботами, – чувство преданности к
нему и боевой дух.
72. В этом году Авлу Цецине, Луцию
Апронию и Гаю Силию присуждаются триумфальные знаки отличия за деяния,
совершенные ими вместе с Германиком. Тиберий отклонил титул отца отечества,
который ему не раз предлагался народом; несмотря на принятое сенатом решение,
он не позволил присягнуть на верность его распоряжениям[103], повторяя, что все
человеческое непрочно и что чем выше он вознесется, тем более скользким будет
его положение. Это, однако, не внушило доверия к его гражданским чувствам. Ибо
он уже восстановил закон об оскорблении величия[104], который, нося в былое
время то же название, преследовал совершенно другое: он был направлен лишь
против тех, кто причинял ущерб войску предательством, гражданскому единству –
смутами и, наконец, величию римского народа – дурным управлением государством;
осуждались дела, слова не влекли за собой наказания. Первым, кто на основании
этого закона повел дознание о злонамеренных сочинениях, был Август, возмущенный
дерзостью, с какою Кассий Север порочил знатных мужчин и женщин в своих наглых
писаниях; а затем и Тиберий, когда претор Помпей Макр обратился к нему с вопросом,
не возобновить ли дела об оскорблении величия, ответил, что законы должны быть
неукоснительно соблюдаемы. И его также раздражили распространявшиеся
неизвестными сочинителями стихи о его жестокости и надменности и неладах с матерью.
73. Тут будет, пожалуй, нелишним
рассказать о первых обвинениях подобного рода, испытанных на незначительных
римских всадниках Фалании и Рубрии, чтобы стало понятно, с чего пошло это
наитягчайшее зло, с каким искусством Тиберий дал ему возможность неприметно пустить
ростки, как затем оно было подавлено, как в дальнейшем вспыхнуло с новою силой
и, наконец, заразило решительно все. Фаланию обвинитель вменял в преступление
принятие им в число блюстителей культа Августа, – которые были во всех
домах, на положении жреческих коллегий, – некоего мима Кассия, известного
телесным непотребством, и еще то, что, продав сад, он уступил вместе с ним в
собственность покупателю и статую Августа. Рубрий обвинялся в том, что
клятвопреступлением оскорбил святыню Августа. Когда это стало известно Тиберию,
он написал консулам, что его отец признан небожителем не для того, чтобы это
воздаваемое ему почитание было обращено на погибель гражданам; лицедей Кассий
вместе со своими товарищами по ремеслу постоянно принимает участие в зрелищах,
посвящаемых его, Тиберия, матерью памяти Августа; если статуи Августа, как и
другие изображения богов, при сделках на дома и сады переходят вместе с ними во
владение покупателей, то это не является святотатством; на нарушение клятвы
нужно смотреть так же, как если бы был обманут Юпитер: оскорбление богов –
забота самих богов.
74. Немного спустя претора Вифинии
Грания Марцелла[105]
обвинил в оскорблении величия его квестор Цепион Криспин, заявление которого
было поддержано и Романом Гиспоном. Этот Криспин первым вступил на жизненный
путь, который впоследствии сделали обычным тяжелые времена и человеческое
бесстыдство. Нищий, безвестный, неугомонный, пока при помощи лживых наветов,
питавших жестокость принцепса, не втерся к нему в доверие, он стал опасен для
самых выдающихся людей государства и, сделавшись могущественным у одного и
ненавистным для всех, подал пример, последовав которому многие, превратившись
из бедняков в богачей и из презираемых во внушающих страх, приуготовили гибель
другим, а под конец и самим себе. Что до Марцелла, то его он изобличал в
поносных речах против Тиберия – неотвратимое обвинение, так как, выбрав из
характера Тиберия самое мерзкое, обвинитель передавал это как слова
обвиняемого. И так как все, о чем он говорил, было правдой, казалось правдой и
то, что это было сказано обвиняемым. К этому Гиспон добавил, что свою
собственную статую Марцелл поставил у себя в доме выше, чем статуи Цезарей, и
что, отбив у другой статуи голову Августа, он заменил ее головою с лицом
Тиберия. Выслушав это, Тиберий до того распалился, что, нарушив обычное для
него молчание, заявил, что по этому делу открыто подаст свое мнение, подкрепив
его клятвою, чтобы побудить и остальных поступить так же, как он. Но тогда еще
сохранялись следы умиравшей свободы. И Гней Пизон на это сказал: «Когда же,
Цезарь, намерен ты высказаться? Если первым, я буду знать, чему следовать; если
последним, то опасаюсь, как бы, помимо желания, я не разошелся с тобой во
мнении». Смущенный словами Пизона и тем больше раскаиваясь в своей горячности,
чем неожиданнее она была для него самого, он позволил снять с подсудимого
обвинение в оскорблении величия; разбор дела о вымогательстве был поручен
рекуператорам[106].
75. Не довольствуясь дознаниями в
сенате, он присутствовал и в обыкновенных судах, сидя в углу трибунала, чтобы
не сгонять претора с курульного кресла; и в его присутствии было принято немало
решений вопреки проискам и ходатайствам власть имущих. Однако, способствуя
торжеству справедливости, он тем самым ущемлял свободу. Так, например, сенатор
Аврелий Пий, жалуясь, что прокладка проезжей дороги и постройка водопровода
расшатали и привели в негодное состояние его дом, обратился к сенату за
вспомоществованием. Преторы казначейства ответили на его просьбу отказом, и
тогда Цезарь пришел ему на помощь и оплатил Аврелию стоимость его дома, желая,
чтобы все выплаты из казны производились по-честному; эту добродетель, утратив
все остальные, он сохранял в течение долгого времени. Бывшему претору Проперцию
Целеру, просившему о своем исключении ввиду бедности из сенаторского сословия,
он выдал миллион сестерциев, убедившись, что нужда была унаследована им от
отца. Однако, когда другие попытались добиться того же, Тиберий велел им
представить сенату доказательства своей недостаточности: из желания быть
суровым он проявлял черствость и в том, что делал по справедливости. По этой причине
прочие предпочли молчание и нужду признанию в ней и благодеяниям.
76. В том же году из-за непрерывных
дождей Тибр вышел из берегов и затопил низкие части Рима; после спада воды
обрушилось много построек, и под ними погибли люди. По этому поводу Азиний Галл
предложил обратиться к Сивиллиным книгам[107].
Тиберий, одинаково боявшийся гласности как в относящемся к воле богов, так и в
делах человеческих, воспротивился этому, и изыскать средства к обузданию
своенравной реки было поручено Атею Капитону и Луцию Аррунцию. Было решено
освободить на время от проконсульской власти и передать в управление Цезарю
Ахайю и Македонию, просивших облегчить им бремя налогов[108]. Распоряжаясь на гладиаторских
играх, даваемых им от имени его брата Германика и своего собственного, Друз
слишком открыто наслаждался при виде крови, хотя и низменной; это ужаснуло, как
говорили, простой народ и вынудило отца выразить ему свое порицание[109].
Почему Тиберий воздержался от этого зрелища, объясняли по-разному; одни – тем,
что сборища внушали ему отвращение, некоторые – прирожденной ему угрюмостью и
боязнью сравнения с Августом, который на таких представлениях неизменно выказывал
снисходительность и благожелательность[110].
Не думаю, чтобы он умышленно предоставил сыну возможность обнаружить перед
всеми свою жестокость и навлечь на себя неприязнь народа, хотя было высказано и
это мнение.
77. В театре еще больше усилились
беспорядки, начавшиеся в минувшем году: было убито не только несколько человек
из народа, но также воины и центурион, был ранен трибун преторианской когорты,
когда они пытались пресечь буйство черни, обрушившейся с бранью на магистратов[111]. Эти
волнения обсуждались в сенате, и было внесено предложение предоставить преторам
право налагать на актеров наказание розгами. Против этого заявил протест
народный трибун Гатерий Агриппа, на которого напустился с бранной речью Азиний
Галл, между тем как Тиберий хранил молчание, оставляя сенату эту видимость
свободы. Все же протест трибуна возымел силу, так как божественный Август
некогда заявил, что актеры не подлежат телесному наказанию[112], и Тиберию не подобало
отменять его решение. Были приняты постановления о размере жалованья актерам и
против разнузданности их поклонников; из этих постановлений важнейшие: чтобы сенатор
не посещал мимов у них на дому, чтобы римские всадники не толпились вокруг них
в общественном месте и не встречались с ними нигде, кроме как в театре: сверх
того, преторы были наделены властью карать изгнанием распущенность зрителей.
78. Испанцам, согласно их просьбе,
было дано разрешение на постройку в Тарраконской колонии храма Августу, и это
послужило примером для всех прочих провинций. Народ обратился с ходатайством
отменить налог с оборота в размере одной сотой его, введенный после
междоусобных войн, на что Тиберий ответил эдиктом, в котором указывал, что у военной
казны нет иных источников пополнения; вместе с тем он заявил, что государство
не выдержит бремени непомерных расходов, если воины будут служить менее двадцати
лет. Таким образом, непродуманные уступки, сделанные в силу необходимости во
время последнего мятежа[113]
и сокращавшие срок службы в войске до шестнадцати лет, были отменены.
79. Затем Аррунцием и Атеем был
поставлен перед сенатом вопрос, считает ли он возможным для уменьшения разливов
Тибра запрудить реки и озера, из-за которых и повышается его уровень; по этому
поводу были выслушаны представители муниципиев и колоний, причем флорентийцы
просили ни в коем случае не отводить Кланиса из привычного русла и не
направлять его в Арн, так как это было бы для них гибельно. Близкое к этому
заявляли и жители Интерамны: плодороднейшие земли Италии придут в запустение,
если река Нар, спущенная в канавы (как это предполагалось), заболотит
близлежащую местность. Не молчали и реатинцы, возражая против постройки плотины
на Велинском озере, в том месте, где из него изливается Нар, и говоря, что оно
выйдет из берегов и затопит окрестности; что природа, определившая рекам их
устья и течение, истоки и разливы, достаточно позаботилась о делах
человеческих; к тому же нельзя не считаться с обычаями и верованьями союзников[114],
посвятивших рекам родной страны обряды, рощи и жертвенники, да и сам Тибр не
желает, чтобы у него отняли соседствующие с ним реки и его течение стало от
этого менее величавым. Оказались ли тут решающими просьбы колоний, или
трудности работ, или, наконец, суеверия, но взяло верх высказанное Гнеем
Пизоном мнение, что все следует оставить как оно есть.
80. За Поппеем Сабином была
сохранена провинция Мезия с добавлением еще Ахайи и Македонии. И вообще у
Тиберия было обыкновение удерживать большинство должностных лиц во главе тех же
войск и тех же гражданских управлений. Объясняют это по-разному: одни говорят,
что он оставлял в силе свои назначения из нежелания затруднять себя
дополнительными заботами, некоторые – что делал это по злобе, чтобы не
расточать милостей многим; есть и такие, которые полагают, что, будучи весьма
проницателен умом, он был столь же нерешителен в суждениях. С одной стороны, он
не выказывал предпочтения добродетелям, а с другой – ненавидел порочность: в
выдающихся людях он видел опасность для себя, в дурных – общественное
бесчестье. В этих колебаниях он дошел до того, что не раз поручал провинции
тем, кого не согласился бы выпустить из Рима.
81. Что касается консульских
выборов, происходивших тогда впервые при этом принцепсе и всех последовавших за
ними в годы его правления, то я едва ли решусь сказать по этому поводу что-либо
определенное: до того разноречивы сведения не только у писавших о них, но и
содержащиеся в речах самого Тиберия. Иногда, не называя имен кандидатов, он с
такими подробностями говорил об их происхождении, образе жизни, проделанных ими
походах, что всем было ясно, о ком идет речь; иногда, воздерживаясь даже и от
таких объяснений, он увещевал кандидатов не осложнять выборов происками и
подкупом и давал обещание взять на себя заботу об их избрании. В большинстве
случаев он утверждал, что о своем желании выступить соискателями ему заявили
лишь те, чьи имена он сообщил консулам; могут сделать подобное заявление и
другие, если рассчитывают на общее расположение и свои заслуги; но это были
красивые слова, на деле пустые и исполненные коварства, и чем больше в них было
видимости свободы, тем большее порабощение они с собою несли.
|