 Увеличить |
Глава 28
Колдунью
эту в Смитфильде сожгут,
А вас троих
на виселицу вздернут.
Шекспир,
«Генрих VI»
Сиу с
похвальным терпением ждали конца приведенного выше диалога. Большинство сдерживалось,
испытывая тайный трепет перед непостижимым Овидом. И только некоторые вожди,
более умные, с радостью воспользовались передышкой, чтобы собраться с мыслями
перед неизбежной схваткой. Матори же, далекий от того и от другого, был
доволен, что может показать трапперу, насколько он считается с его прихотями;
и, когда старик оборвал наконец разговор, вождь бросил на него взгляд,
выразительно напомнивший, что переводчик должен оценить такое снисхождение. Воцарилась
глубокая тишина. Затем Матори встал, собираясь, видимо, заговорить. Приняв
позу, полную достоинства, он внимательно и сурово оглядел собравшихся. Однако
выражение его лица менялось, по мере того как он переводил взгляд с
приверженцев на противников. На первых он смотрел хотя и строго, но не грозно,
вторым же этот взгляд, казалось, обещал всяческие беды, если они посмеют пойти
наперекор могучему вождю.
Но и в
час торжества благоразумие и хитрость не покинули тетона. Бросив вызов всему
племени и тем самым утвердив свое право на главенство, он был как будто
удовлетворен, и взор его смягчился. Только тогда среди мертвой тишины вождь
наконец заговорил, меняя свой голос в соответствии с тем, о чем вел он речь и к
каким прибегал красноречивым сравнениям.
– Кто
есть сиу? – начал он размеренно. – Он властитель прерии и хозяин над
всеми ее зверями. Рыбы реки с замутненными водами знают его и приходят на его
зов. В совете он лиса, взором – орел, в битве – медведь. Дакота –
мужчина! – Выждав, пока не улеглись одобрительные возгласы, которыми
соплеменники встретили столь лестное для них определение, вождь продолжал:
– А
кто такой пауни? Вор, крадущий только у женщин; краснокожий, лишенный доблести;
охотник, выклянчивающий у других свою оленину. В совете он белка, что скачет с
ветки на ветку; он сова, что кружит над прерией ночью; а в битве он –
длинноногий лось. Пауни – женщина.
Он снова
умолк, потому что из нескольких глоток вырвался вопль восторга, и толпа потребовала,
чтобы презрительные слова были переведены тому, против кого была направлена их
жалящая насмешка. Прочитав приказ во взгляде Матори, траппер подчинился.
Твердое Сердце невозмутимо выслушал старика и, очевидно заключив, что еще не
настал его черед говорить, снова устремил взор в пустынную даль. Матори
внимательно наблюдал за пленником, и его глаза отразили неугасимую ненависть,
питаемую им к единственному в прериях вождю, чья слава превосходила его собственную.
Его снедала досада, что не удалось задеть соперника – и кого? –
мальчишку! Однако он поспешил перейти к тому, что, как ему представлялось,
вернее должно было возбудить злобу соплеменников и толкнуть их на выполнение
его жестокого замысла.
– Если
бы землю переполнили ни к чему не пригодные крысы, – сказал он, – на
ней не стало бы места для бизонов, которые кормят и одевают индейца. Если
прерию переполнят пауни, на ней не будет места, куда могла бы ступить нога
дакоты. Волк-пауни – крыса, сиу – могучий бизон. Так пусть же бизоны растопчут
крыс и расчистят себе место. Братья, к вам обращался с речью малый ребенок. Он
сказал, что волосы его не поседели, а замерзли; что трава не растет на том
месте, где умер бледнолицый! А знает он цвет крови Большого Ножа? Нет! Мне
ведомо, что не знает; он никогда не видел ее. Кто из дакотов, кроме Матори,
сразил хоть одного бледнолицего? Никто. Но Матори должен молчать. Когда он
говорит, все тетоны закрывают уши. Скальпы над его жилищем добыты женщинами. Их
добыл Матори, а он – женщина. Его губы немы. Он ждет празднества, чтобы запеть
среди девушек!
Эти
слова, полные притворного самоуничижения, встретил шумный ропот, но вождь, не
слушая, вернулся на свое место, точно и впрямь решил больше не говорить. Ропот,
однако, возрастал, постепенно охватив все собрание; казалось, в совете вот-вот
начнется разброд и смятение. И тогда Матори выпрямился во весь рост и стал
продолжать свою речь, на этот раз разразившись яростным потоком обличений, как
воин, жаждущий мести.
– Пусть
мои молодые воины пойдут искать Тетао! – восклицал он. – Они найдут
его продымленный скальп над очагом пауни. Где сын Боречины? Его кости белее,
чем лица его убийц. Спит ли Маха в своем жилище? Вы знаете, что прошло уже
много лун, как он отправился в блаженные прерии. О, если бы он был здесь и
сказал бы нам, какого цвета была рука, снявшая с него скальп!
Так
хитрый вождь говорил еще долго, перечисляя имена воинов, которые встретили
смерть кто в битвах с пауни, кто в пограничных схватках между сиу и теми
белыми, что по духовному развитию недалеко ушли от дикарей. Он не давал им
времени вспомнить достоинства, а вернее сказать – недостатки отдельных
воинов, которых он называл, продолжая быстро перечислять все новые имена;
однако так умело подбирал он примеры, так были горячи его призывы, которым его
звучный голос придавал особую силу, что каждый из них будил отклик в груди того
или другого слушателя.
И вот,
когда красноречие вождя достигло еще небывалого жара, в середину круга вышел глубокий
старец, с трудом передвигавший ноги под бременем лет, и стал прямо перед
говорившим. Чуткое ухо могло бы уловить, как оратор чуть запнулся, когда его
пламенный взгляд впервые упал на неожиданно возникшую перед ним фигуру; но
изменение тона было так незначительно, что только тот и мог его заметить, кому
хорошо были известны отношения между ними двумя. Этот старец некогда славился
красотой и стройностью, а его глаза – орлиным взором, неотразимым и
пронизывающим. Но теперь его кожа сморщилась, а лицо было изрезано множеством
шрамов – из-за них-то полвека назад он и получил от канадских французов
прозвище, которое носили столь многие из славных героев Франции и которое затем
вошло в язык дикого племени сиу, так как оно отлично выражало заслуги храброго
воина. Шепот: «Ле Балафре!»[52],
пронесшийся в толпе при появлении старца, не только выдал его имя и всеобщее к
нему уважение, но и позволил догадаться что его приход был из ряда вон
выходящим событием. Старец, однако, стоял молча и недвижно, а потому волнение
быстро улеглось; все взоры вновь обратились на оратора, все уши вновь впивали
отраву его одурманивающих призывов.
Лица
слушателей все явственней отражали успех Матори. Скоро в угрюмых глазах большинства
воинов зажегся злобный, мстительный огонь, а каждый новый хитрый довод за то,
чтобы уничтожить врагов, встречался все менее сдержанным одобрением.
Окончательно покорив толпу, тетон коротко воззвал к гордости и доблести своих
соплеменников и внезапно снова сел.
Замечательное
красноречие вождя было вознаграждено бурей восторженных криков, среди которых
вдруг послышался глухой, дрожащий голос, словно исходивший из самых глубин
человеческой груди и набиравший силу и звучность по мере того, как он доходил
до слуха собравшихся. Наступила торжественная тишина, и только теперь толпа
заметила, что губы древнего старца шевелятся.
– Дни
Ле Балафре близятся к концу, – таковы были первые внятные слова. – Он
как бизон, чья шерсть уже не растет. Скоро он покинет свое жилище и пойдет
искать другое, вдали от селений сиу. А потому он будет говорить не ради себя, а
ради тех, кого он оставляет здесь. Слова его – как плод на дереве, зрелый и
достойный стать подарком вождям. Много раз земля покрывалась снегом, с тех пор
как Ле Балафре перестал выходить на тропу войны. Кровь его когда-то была очень
горячей, но она успела остыть. Ваконда более не посылает ему снов о битвах, и
он видит, что жить в мире лучше, чем воевать. Братья, одна моя нога уже сделала
шаг к полям счастливой охоты, скоро сделает шаг другая, и тогда старый вождь
разыщет следы мокасин своего отца, чтобы не сбиться с пути и явиться на суд
Владыки Жизни по той же тропе, по какой уже прошло столько славных индейцев. Но
кто пойдет по его следу? У Ле Балафре нет сыновей. Старший отбил слишком много
коней у пауни; кости младшего обглодали собаки конзов! Ле Балафре пришел искать
молодое плечо, на которое он мог бы опереться, пришел найти себе сына, чтобы,
уйдя, не оставить свое жилище пустым. Тачичена, Быстрая Лань тетонов, слаба и
не может служить опорой воину, когда он стар. Она глядит вперед, а не назад. Ее
мысли – в жилище ее мужа.
Престарелый
воин говорил спокойно, но слова его были ясны и решительны. Их приняли молча.
И, хотя кое-кто из вождей, приверженцев Матори, покосился на своего
предводителя, ни у кого не достало дерзости возразить такому дряхлому и такому
почитаемому герою, тем более что в своем решении он опирался на исконный,
освященный временем обычай своего народа. Даже Матори промолчал и ожидал
дальнейшего с внешним спокойствием; но яростные огоньки в его глазах показывали,
с каким чувством наблюдал он за обрядом, грозившим вырвать у него самую
ненавистную из намеченных жертв.
Между
тем Ле Балафре медленной и неверной походкой направился к пленникам. Он остановился
перед Твердым Сердцем и долго, с откровенным удовольствием любовался его
безупречным сложением, гордым лицом, неколебимым взглядом. Затем, сделав
властный жест, он подождал, чтобы его распоряжение выполнили, и один удар ножа
освободил юношу от всех ремней – и тех, которыми был он связан, и тех, что
притягивали его к столбу. Когда юного воина подвели к старику, чтобы тусклые,
гаснущие глаза могли рассмотреть его лучше, Ле Балафре снова внимательно его
оглядел с тем восхищением, какое физическое совершенство всегда вызывает в
груди дикаря.
– Хорошо! –
пробормотал осторожный старец, убедившись, что в юноше соединились все качества,
необходимые для славного воина. – Это кидающийся на добычу кугуар. Мой сын
говорит на языке тетонов?
Глаза
пленника выдали, что он понял вопрос, но высокомерие не позволило ему высказать
свои мысли на языке врагов. Стоявшие рядом воины объяснили старому вождю, что
пленник – Волк-пауни.
– Мой
сын открыл свои глаза у вод Волчьей реки, – сказал Ле Балафре на языке
пауни. – Но сомкнет он их в излучине реки с замутненными водами. Он
родился пауни, но умрет дакотой. Взгляни на меня. Я клен, некогда своею тенью
укрывавший многих. Листья все опали, никнут голые ветви. Один зеленый росток
еще поднимается от моих корней. Это маленькая лоза, она обвилась вокруг зеленого
дерева. Я долго искал того, кто был бы достоин расти со мною рядом. Я его нашел.
Ле Балафре уже не одинок. Имя его не будет забыто, когда он уйдет. Люди
тетонов, я беру этого юношу в свое жилище.
Никто не
посмел оспаривать право, которым так часто пользовались воины, далеко не столь
заслуженные, как Ле Балафре, и формула усыновления была выслушана в глубоком
почтительном молчании. Ле Балафре взял избранного им сына за плечо, вывел его
на самую середину круга, а затем с торжеством во взгляде отступил в сторону,
чтобы зрители могли одобрить его выбор. Матори ничем не выдал своих намерений,
очевидно решив дождаться более подходящей минуты, как того требовали
свойственные ему осторожность и хитрость. Самые дальновидные среди вождей ясно
понимали, что два исконных врага и соперника, столь знаменитые, как их пленник
и главный вождь их народа, все равно не уживутся в одном племени. Однако Ле
Балафре пользовался таким почетом, обычай, которому он следовал, был так
священен, что никто не осмелился поднять свой голос для возражения. Они с живым
интересом наблюдали за происходившим, скрыв, однако, свою тревогу под маской
невозмутимого спокойствия. Этой растерянности, которая легко могла привести к
разладу в племени, нежданно положил конец тот, кому решение престарелого вождя,
казалось бы, наиболее благоприятствовало.
Пока
длилась описанная выше сцена, в чертах пленника невозможно было прочесть
никакого чувства. Он принял приказ о своем освобождении так же безучастно, как
раньше приказ привязать его к столбу. Но теперь, когда настала минута объявить
свой выбор, он произнес слова, доказавшие, что твердость и отвага, за которые
он получил свое славное имя, его не покинули.
– Мой
отец очень стар, но он еще многого не видел, – сказал Твердое Сердце так
громко, что его должен был услышать каждый. – Он не видел, чтобы бизон
превратился в летучую мышь, и он никогда не увидит, чтобы пауни стал сиу.
Как ни
были неожиданны эти слова, ровный, спокойный голос пленника показал окружающим,
что его решение твердо. Но сердце Ле Балафре уже тянулось к юноше, а старость
не так-то легко отступается от своих чувств. Дряхлый воин обвел соплеменников
сверкающим взглядом, оборвав возгласы восхищения и торжества, которые исторгла
у них смелая речь пленника и вспыхнувшая вновь надежда на отмщение; затем он
снова обратился к своему нареченному сыну, как будто не принимая отказа.
– Хорошо! –
сказал он. – Так и должен говорить храбрец, открывая свое сердце воинам.
Был день, когда голос Ле Балафре звучал громче других в селении конзов. Но
корень седых волос – мудрость. Мой сын докажет тетонам, что он – великий воин,
поражая их врагов. Дакоты, это мой сын!
Пауни
мгновение стоял в нерешительности, затем, приблизившись к старцу, взял его
сухую морщинистую руку и почтительно положил ее себе на голову в знак глубокой
благодарности. Затем, отступив на шаг, он выпрямился во весь рост и, бросив на
окружающих врагов взгляд, исполненный надменного презрения, громко произнес на
языке сиу:
– Твердое
Сердце осмотрел себя и внутри и снаружи. Он вспомнил все, что делал на охоте и
на войне. Он во всем одинаков. Нет ни в чем перемены. Он во всем пауни. Его
рука сразила столько тетонов, что он не может есть в их жилищах. Его стрелы
полетят вспять; острие его копья будет не на том конце. Их друзья будут
плакать, заслышав его боевой клич, их враги будут смеяться. Знают ли тетоны
Волка? Пусть они еще раз посмотрят на него. Его лицо в боевой раскраске; его
руки из плоти; сердце его – камень. Когда тетоны увидят, как солнце взошло
из-за Скалистых гор и плывет в страну бледнолицых, Твердое Сердце изменится, и
духом он станет сиу. А до того дня он будет жить Волком-пауни и умрет
Волком-пауни.
Вопль
торжества, в котором странно мешались восхищение и ярость, прервал говорившего,
ясно возвещая его участь. Пленник выждал, когда шум улегся, и, повернувшись к
Ле Балафре, продолжал ласковым голосом, как будто чувствуя себя обязанным
смягчить свой отказ и не поранить гордости человека, который с радостью спас бы
ему жизнь.
– Пусть
мой отец тверже обопрется на Лань дакотов, – сказал он. – Сейчас она
слаба, но, когда ее жилище наполнится детьми, она будет сильнее. Взгляни, –
добавил он, указывая на траппера, с напряженным вниманием прислушивавшегося к
его словам, – у Твердого Сердца уже есть седой проводник, чтобы указать
ему тропу в блаженные прерии. Если будет у него второй отец, то только этот
справедливый воин.
Ле Балафре
огорченно отвернулся от юноши и ближе подошел к тому, кто успел опередить его.
Оба старика долго с любопытством глядели друг на друга. Годы трудов и лишений
наложили маску на лицо траппера; и эта маска и дикий, своеобразный наряд мешали
распознать, что он собой представлял. Тетон заговорил не сразу, и нетрудно было
догадаться, что он не знает, обращается ли он к индейцу или к одному из тех
бледнолицых скитальцев, которые, он слышал, распространились по земле голодной
саранчой.
– Голова
моего брата бела, – сказал он. – Но глаза Ле Балафре больше не похожи
на глаза орла. Какого цвета кожа моего брата?
– Ваконда
создал меня подобным тем, кто, как ты видишь, ждет решения дакотов, но солнце и
непогода сделали мою кожу темнее меха лисицы. Но что в том! Пусть кора иссохла
и виснет лохмотьями, сердцевина дерева крепка.
– Значит,
мой брат – Длинный Нож? Пусть он обратит свое лицо к заходящему солнцу и тире
откроет глаза. Видит он Соленую Воду за этими горами?
– Было
время, тетон, когда я первым из многих различал белое перо на голове орла. Но
снега восьмидесяти семи зим своим блеском затуманили мои глаза, и в последние
годы я не могу похвалиться зоркостью. Или сиу думает, что бледнолицые – боги и
видят сквозь горы?
– Так
пусть мой брат посмотрит на меня. Я рядом, в он увидит, что я только глупый
индеец. Почему не могут люди из его народа видеть все, если они тянут руки ко
всему?
– Я
понял тебя, вождь, и не стану перечить твоим словам, потому что в них, к
сожалению, много правды. Но, хоть я и рожден в ненавистном тебе племени, даже
мой худший враг, даже лживый минг не посмел бы сказать, что я хоть раз присвоил
себе чужое добро, если только не добыл его в честном бою. И ни разу я не
пожелал больше земли, чем господь предназначил человеку для упокоения.
– Однако
мой брат пришел к краснокожим искать себе сына?
Траппер
коснулся пальцем обнаженного плеча Ле Балафре и, с грустной доверчивостью поглядев
в его изрезанное шрамами лицо, ответил:
– Это
правда. Но думал я только о пользе самого юноши. Если ты полагаешь, дакота, что
я усыновил его, чтобы найти опору в старости, то ты так же несправедлив ко мне,
как, по-видимому, мало знаешь о жестоком замысле своих соплеменников. Я сделал
его своим сыном, чтобы он знал, что на земле останется кто-то, кто оплачет его…
Тише, Гектор, тише! Прилично ли тебе, песик, прерывать беседу стариков своим
воем? Пес совсем одряхлел, тетон, и, хотя был хорошо обучен правилам поведения,
он, подобно нам, иногда забывает добрые манеры своей молодости.
Дальнейшую
их беседу заглушил разноголосый вопль, вырвавшийся из уст десятка древних
старух, которые, как мы уже упоминали, пробрались на видное место в первом ряду
воинов.
Он был
вызван внезапной переменой в поведении Твердого Сердца. Когда старики
повернулись к юноше, они увидели, что он стоит в самой середине круга, вскинув
голову, устремив глаза вдаль, приподняв руку и выставив ногу вперед, как будто
к чему-то прислушиваясь. На миг его лицо осветила улыбка; потом, словно вновь
овладев собой, он принял прежнюю позу холодного достоинства. Зрителям почудилась
в этом движении презрительная насмешка, и даже вождей она вывела из себя.
Женщины же, не в силах сдержать свою ярость, всей толпой ворвались в середину
круга и принялись осыпать пленника самой злобной бранью. Они похвалялись
подвигами своих сыновей, чинивших немало вреда различным племенам пауни. Они
умаляли его славу и советовали ему поглядеть на Матори – вот настоящий
воин, не ему чета! Они кричали, что его вскормила косуля и он всосал трусость с
молоком матери. Словом, они изливали на невозмутимого пленника поток
язвительных оскорблений, в чем индианки, как известно, большие мастерицы; но,
так как подобные сцены описывались уже не раз, мы не станем докучать читателю
подробностями.
Следствием
этой вспышки могло быть только одно. Печально отвернувшись, Ле Балафре скрылся
в толпе, а траппер, на чьем лице отразилось сильное чувство, приблизился к
своему молодому другу. Так родные преступника, пренебрегая людским осуждением,
нередко подходят вплотную к эшафоту, чтобы поддержать того, кто им дорог, в его
смертный час. Простые воины были вне себя от возбуждения, но вожди все еще не
подавали знака, который отдал бы жертву в их власть. Матори, однако, давно
выжидал такой минуты. Не желая, чтобы его ревнивая ненависть стала слишком
явной, он воспользовался настроением своих сторонников и не замедлил бросить им
выразительный взгляд, побуждая их приступить к пытке.
Уюча, не
спускавший глаз с лица вождя, только того и ждал: он кинулся вперед, точно
гончая, спущенная со к своры. Растолкав воющих старух, которые уже накинулись
на пленника, он укорил их за нетерпеливость; пусть подождут – пытку должен
начать воин, и тогда они увидят: пауни заплачет, как женщина!
Жестокий
дикарь принялся размахивать томагавком над головою пленника таким образом, что,
казалось, вот-вот должен был нанести ему смертельный удар, хотя лезвие ни разу
не коснулось даже кожи. Это было обычное начало пытки, и Твердое Сердце, не
дрогнув, выдержал испытание. По-прежнему его глаза неотрывно глядели вдаль,
хотя блестящий топор описывал сверкающие круги прямо перед его лицом. Потерпев
неудачу, бездушный сиу прижал холодное лезвие к обнаженному лбу своей жертвы и
начал изображать различные способы скальпирования. Женщины же осыпали пауни
злобными насмешками, надеясь увидеть, как сойдет с его лица каменное
равнодушие, но пленник, как видно, берег свои силы для вождей и для тех
мгновений невыразимой муки, когда его благородный дух мог бы наиболее достойно
поддержать его незапятнанную славу.
Траппер
с истинно отцовской тревогой следил за каждым движением томагавка и наконец, не
сдержав негодования, воскликнул:
– Мой
сын забыл свою хитрость. Этот индеец подл и всегда готов наделать глупостей. Я
сам не могу так посту пить, ибо моя вера запрещает умирающему воину поносить
своих врагов, по у краснокожих другие обычаи. Пусть же пауни скажет жалящие
слова и купит легкую смерть. Я знаю, это ему легко удастся, только нужно, чтобы
он заговорил прежде, чем мудрость вождей укажет путь глупости дурака.
Взбешенный
Уюча, хоть и не понял этих слов, сказанных на языке пауни, тут же повернулся к
трапперу, угрожая ему смертью за дерзкое вмешательство.
Делай со
мной, что хочешь, – сказал бесстрашный старик. – Мне все равно,
умру ли я сегодня или завтра, хоть это и не та смерть, которой пожелал бы себе
честный человек. Погляди на благородного пауни, тетон, и ты увидишь, каким
может стать краснокожий, почитающий Владыку Жизни и исполняющий его законы.
Сколько твоих соплеменников послал он в дальние прерии! – продолжал
траппер, не брезгуя благочестивой уловкой: раз опасность угрожает ему самому
рассудил он, то нет греха в том, чтобы похвалить достоинства другого
человека. – Сколько воющих сиу сразил он в открытом бою, когда стрел в
воздухе было больше, чем хлопьев снега в метель! А назовет ли Уюча имя хоть
одного врага, сраженного его рукой?
– Твердое
Сердце! – взревел сиу и в ярости повернулся, чтобы нанести своей жертве
смертельный удар.
Но рука
пленника сжала его запястье. На мгновение они словно застыли в этой позе
– Уюча окаменел от неожиданного сопротивления, а Твердое Сердце наклонил
голову, но не готовясь встретить смерть, а напряженно вслушиваясь. Старухи
испустили вопль торжества, вообразив, что твердость духа наконец оставила
пауни. Траппер испугался, как бы его друг не обесчестил себя, а Гектор, как
будто понимая, что происходит, задрал голову и жалобно заскулил.
Но пауни
колебался только секунду. Другая его рука взметнулась вверх; как молния
сверкнуло лезвие, и Уюча с рассеченным черепом упал к его ногам. Потом,
размахивая окровавленным томагавком, пленник кинулся вперед, и старухи
отпрянули в испуге, открыв ему дорогу. Одним прыжком он исчез в лощине.
Тетоны,
точно громом пораженные, смотрели вслед отчаянному храбрецу. Из уст всех женщин
вырвался пронзительный жалобный крик, и даже старейших воинов, казалось,
охватило замешательство. Однако оно длилось лишь миг. Из сотен глоток вырвался
гневный рев, и сотни воинов ринулись вперед, охваченные жаждой кровавой мести.
Но властный окрик Матори заставил их остановиться. Вождь, на чьем лице
разочарование и ярость боролись с напускной невозмутимостью, приличной его
сану, протянул руку в сторону реки, и тайна объяснилась.
Твердое
Сердце был уже на полпути к реке, когда из-за холма появился конный отряд вооруженных
пауни, подскакавший к самой воде. Еще мгновение, и громкий плеск возвестил, что
пленник бросился в реку. Его сильным рукам потребовалось немного времени, чтобы
одолеть течение, и вот уже крик с противного берега доказал одураченным
тетоном, что враг восторжествовал над ними.
|
