 Увеличить |
Глава 18
Кров
Филемона маска эта – под ним Юпитер.
Шекспир,
«Много шума из ничего»
Траппер,
и не думавший стрелять, снова опустил ружье и рассмеялся, радуясь своей
счастливой выдумке. Натуралист отвел глаза от дикаря и уставился на старика.
– Эти
черти, – ответил тот на его удивленный взгляд, – часами лежат вот
так, точно спящие аллигаторы, которые во сне измышляют всякие дьявольские
подвохи; но, когда им покажется, что надвинулась настоящая опасность, они, как
все прочие смертные, думают только о том, как бы вернее спастись. Но это
лазутчик в боевой раскраске; значит, поблизости есть еще воины из его племени.
Надо бы выведать у него правду, потому что отряд враждебных индейцев окажется
для нас опасней, чем скваттер со всей своей семьей.
– Перед
нами поистине весьма отважная и опасная разновидность! – сказал доктор,
когда его оцепенение прошло и он наконец вздохнул всей грудью. – Это
буйная порода, ее нелегко отнести к определенному разделу по общепринятым
признакам различия. Поговорите с ним, но пусть ваши слова будут вполне
миролюбивы.
Старик
бросил острый взгляд в одну сторону, в другую, вперед и назад, чтоб увериться,
в самом ли деле незнакомца не сопровождают другие индейцы, и, подняв раскрытую
ладонь – обычный знак мирных намерений, – смело двинулся вперед.
Индеец между тем не выдавал своего беспокойства – и лицо, и осанка, и весь его
вид выражали удивительное достоинство и бесстрашие. Он дал трапперу подойти
совсем близко – возможно, осторожный воин полагал, что при различии в оружии
сокращение расстояния между ним и пришельцами ставило его в более равные с ними
условия.
Так как
обрисовка этого человека может дать некоторое представление о внешнем облике целой
расы, пожалуй, стоит задержать течение нашего рассказа и предложить читателю
хотя бы несовершенное его описание. Когда бы Олстон или Гриноу[45] хотя бы ненадолго отвели
свой взор от образцов античного искусства и присмотрелись к этому гонимому
народу, тогда немного бы осталось сделать таким, как мы, неискусным художникам.
Индеец
этот, высокий и статный, каждой своей чертою был воин и поражал удивительной соразмерностью
сложения. Сбросив свою маску – наспех собранные разноцветные
листья, – он, как и подобало воину, явил важный, достойный и, мы добавим,
грозный вид. Его лицо было на редкость благородно и приближалось к римскому
типу, хотя кое-какие второстепенные черты указывали скорей на азиатских
предков. Своеобразный оттенок кожи был как будто от природы предназначен создавать
впечатление воинственности, чему немало способствовала особая военная
раскраска, придававшая лицу выражение дикой жестокости. Но, словно презирая
обычные ухищрения своего народа, он не изуродовал лицо свое шрамами, как обычно
делают дети лесов для поддержания славы храбрецов – подобно тому как гордятся
шрамами на лицах наши усачи кавалеристы. Он ограничился тем, что навел на щеки
широкие черные полосы, резко и красиво оттенившие яркий отлив его смуглой кожи.
Голова его была, по обычаю, обрита до самой макушки, а с макушки свешивался,
как вызов врагам, широкий рыцарский чуб – так называемая «скальповая прядь».
Подвески, продеваемые в уши, были сейчас сняты – разведчику они могли помешать.
Несмотря на позднюю осень, тело его было почти обнажено; всю одежду составлял
плащ из тонко выделанной оленьей шкуры, покрытый красивой, хоть и
безыскусственной росписью, изображающей некие славные подвиги. Этот плащ был
накинут небрежно – как будто ради красоты, а не в заботе о тепле, постыдной для
мужчины. На ногах у него были суконные красные гетры – единственное
свидетельство, что он поддерживает некоторое общение с бледнолицыми торговцами.
Но, как будто затем, чтоб искупить эту единственную уступку женственному
тщеславию, они от завязок колен до мокасин на ступнях были сплошь отделаны
страшной бахромой из человеческих волос. Одной рукой он придерживал короткий
лук из гикори, в другой же, почти не опираясь на него, сжимал длинное, с
изящным ясеневым древком копье. За спину был закинут колчан из шкуры кугуара,
украшенный хвостом этого зверя, а с шеи на шнуре, свитом из сухожилий,
свешивался щит в причудливых рисунках, повествующих о других его воинских
подвигах.
Когда
траппер подошел к нему, воин сохранил ту же спокойную, горделивую позу, не
выказывая ни нетерпеливого желания выяснить, что представляет собой
приближающийся, ни хотя бы тень намерения укрыться самому от пытливого осмотра.
Только глаза его, темней и ярче, чем у лани, метали взгляд то на одного, то на
другого пришельца, не успокаиваясь ни на миг.
– Мой
брат далеко ушел от своей деревни? – спросил старик на языке пауни,
вглядевшись в раскраску и приметив другие признаки, по каким наметанный глаз
распознает в американских пустынях воинов разных племен, как моряк различает
далекий парус.
– До
городов Больших Ножей еще дальше, – был лаконичный ответ.
– Почему
Волк-пауни зашел так далеко от излучин родной реки и странствует без коня в пустынном
месте?
– Разве
у бледнолицых женщины и дети могут жить без бизоньего мяса? В моем вигваме
голод.
– Мой
брат слишком юн, чтобы владеть вигвамом, – возразил траппер, неотрывно
глядя в недвижное лицо молодого воина. – Но он, я вижу, смел, и, конечно,
многие вожди предлагали ему в жены своих дочерей. Только он взял по ошибке
(старик указал на стрелу, зажатую в пальцах руки, опиравшейся на лук) стрелы с
зазубренным наконечником – такие не годны в охоте на буйвола. Разве пауни,
убивая дичь, любят сперва истерзать ее ранами?
– Хорошо
быть наготове против сиу. Их не видно, но каждый куст может их скрывать.
– Слова
этого человека дышат правдой, – тихо сказал траппер по-английски. – И
посмотреть на него – он крепкий паренек и храбрый. Только слишком молод – едва
ли какой-нибудь важный вождь. Все-таки разумней будет говорить с ним
по-хорошему; если дойдет до схватки со скваттером и его семейкой, лишняя рука
на той или другой стороне может решить исход. Ты видишь, мои дети устали, –
продолжал он на языке прерий, указывая на свой маленький отряд, уже подошедший
поближе. – Мы хотим сделать привал, и поесть. Мой брат считает это место
своим?
– Скороходы
от народа с Большой реки говорили нам, что ваше племя сговорилось со смуглолицыми,
которые живут за Соленой водой, и что прерии теперь стали полем охоты Длинных
Ножей!
– Это
правда; я слышал то же самое от охотников и звероловов на Платте. Но мой народ
вступил в сделку с французами, а не с теми людьми, которые завладели Мексикой.
– И
воины идут вверх по Большой реке посмотреть, не обманули ли их при продаже?
– Боюсь,
и это отчасти верно; пройдет немного времени, и проклятые шайки лесорубов и дровосеков
двинутся за ними по пятам, чтобы покорить леса и степи, которые раскинулись так
привольно на запад от вод Миссисипи; и тогда земля превратится в населенную пустыню
от берегов Большой реки до подошвы Скалистых гор; она наполнится всем, что
создали мерзость и ловкость человека, и потеряет приятность и красоту, какою ее
одели руки творца!
– А
где были вожди Волков-пауни, когда заключена была сделка? – вдруг спросил
молодой воин, и смуглое его лицо на мгновение зажглось яростью. – Разве
можно продать народ, как шкуру бобра?
– Верно,
очень верно! И где были честность и правда? Но так повелось на земле, что сила
всегда права; и что угодно сильному, то слабый должен называть справедливым.
Если бы законы Ваконды так же чтились пауни, как законы Длинных Ножей, ваши
права на прерию были бы столь же тверды, как право самого великого вождя в
поселениях на дом, где он спит.
– У
путника белая кожа, – сказал молодой индеец и подчеркнул свои слова,
приложив палец к жесткой, сморщенной руке траппера. – Может быть, сердце
его говорит одно, а язык другое?
– Ваконда
белого человека имеет уши, и они у него закрыты для лжи. Взгляни на мою голову:
она как покрытая инеем сосна, и скоро лежать ей в земле. Неужели я захочу,
чтобы Великий дух, когда я буду стоять перед ним, обратил ко мне пасмурное
лицо?
Пауни
грациозным движением перекинул щит на плечо и, положив руку на грудь, склонил голову
в знак почтения к сединам траппера, после чего его глаза стали спокойней, а
лицо смягчилось. Все же он сохранял прежнюю настороженность, как будто
недоверие только убавилось, но не было вовсе отброшено. Когда установилась эта
сомнительная дружба между степным воином и бывалым звероловом, последний стал объяснять
Полю, как располагаться на привал.
Пока
Инес и Эллен сходили с осла, а Мидлтон с бортником помогали им устроиться
поудобнее, старик возобновил свою беседу с индейцем, говоря на языке пауни, но
то и дело переходя на английский, когда ее перебивали своими замечаниями Поль
или доктор. Между пауни и траппером шло своеобразное соревнование: оба
изощрялись как могли, стараясь каждый выяснить цели другого, не подав при этом
виду, что стремятся их узнать. Как это бывает обычно, когда борьба идет между
равными противниками, ни тот, ни другой ничего не добились. Чтобы уяснить себе,
в каком положении находится племя Волков, старик задал все вопросы, какие ему
подсказали его изобретательность и опыт: каков был урожай, большие ли сделаны
запасы на зиму и как сложились у Волков отношения с различными воинственными
соседями, – но не получил ни одного ответа, который хоть
сколько-нибудь объяснил бы ему, почему одинокий воин забрел так далеко от
поселений своего народа. Не менее изобретательны были и вопросы индейца, хотя
он задавал их с большим достоинством и деликатностью. Он высказал свои
соображения о торговле мехами, поговорил об удачах и неудачах белых охотников –
тех, с какими он встречался лично, или тех, кого знал лишь понаслышке; и даже
упомянул о непрестанном вторжении народа «его великого отца» (как он осторожно
именовал правительство Соединенных Штатов) в земли, где ведет охоту племя
Волков-пауни. Однако странная смесь любопытства, презрения и негодования,
временами пробивавшихся сквозь его индейскую сдержанность, позволяла угадать,
что чужеземцев, посягающих на права его племени, он знает больше по рассказам.
Его незнакомство с белыми подтверждалось также и тем, как он глядел на обеих
женщин, и короткими, энергическими возгласами удивления, порою вырывавшимися у
него.
Юный
воин говорил с траппером, а сам то и дело отводил взгляд, чтобы полюбоваться
одухотворенной полудетской красотой Инес. Так мог бы смотреть человек на
неземное, неизъяснимо прелестное существо. Было очевидно, что сейчас он впервые
в жизни видит одну из тех женщин, о которых часто рассказывали старейшины
племени, описывая их как самое прекрасное, что может вообразить человек. На
Эллен он глядел не так восторженно, но все же суровый взор молодого воина
отдавал должное и ее красоте, более зрелой и, пожалуй, более живой. Однако это
восхищение так умеряла привычная сдержанность, так приглушала воинская
гордость, что оно не ускользнуло только от опытного взгляда траппера. Слишком
хорошо знакомый с нравом индейцев и слишком ясно понимая, как важно правильно
понять характер незнакомца, старик самым пристальным образом следил за каждой
черточкой его лица, за малейшим его движением. Между тем сама Эллен, ничего не
подозревая, с обычным своим усердием и нежностью хлопотала вокруг слабенькой и
нерешительной Инес, и на ее открытом лице отражались то радость, то внезапное
смущение – в зависимости от того, надежду или сомнения внушала ей мысль о
совершенном шаге. Как понятны эти колебания в юной девушке, попавшей в такое
положение!
Другое
дело Поль. Осуществились два его заветных желания: во-первых, Эллен была с ним,
во-вторых, он одержал верх над сыновьями Ишмаэла! И теперь, успокоенный, он
исполнял порученное ему дело с таким легким сердцем, как если бы уже вел свою
любезную после торжественного брачного обряда в свой дом, где никто бы не мог
на нее посягнуть. Те долгие месяцы, пока семейство Бушей находилось в дороге,
бортник следовал за ними, скрываясь днем, а ночью (как видел однажды читатель)
пользуясь каждой возможностью повидаться со своей возлюбленной, пока наконец
судьба и собственное бесстрашие не позволили ему достичь успеха в тот самый
час, когда он уже совсем потерял надежду. Теперь ему не страшны были ничьи
угрозы, никакая даль и никакие трудности. Его беззаботному воображению и смелой
решимости все прочее представлялось легко достижимым. Так он чувствовал, и
такими его чувства ясно отражались на его лице. Сдвинув шапку набекрень, тихо
что-то насвистывая, он крушил кусты, расчищая место, чтобы женщины могли
отдохнуть поудобней, и то и дело бросал влюбленный взгляд на быструю Эллен,
когда она пробегала мимо, занятая своими хлопотами.
– Итак,
племя Волков из народа пауни и их соседи конзы зарыли в землю томагавк? –
сказал траппер, возвращаясь к разговору, которому не давал угаснуть, хотя порой
и прерывал его, чтобы дать необходимые указания. (Читатель, вероятно, не забыл,
что если с пауни он вел беседу на его родном языке, то к своим белокожим
спутникам он должен был, конечно, обращаться по-английски.) – Волки и
светлокожие индейцы снова стали друзьями… Доктор, вы, я полагаю, часто читали
про это племя, о котором невежественным людям в поселениях нашептывают немало
пустой лжи. Рассказывают, например, будто в прерии проживают выходцы из Уэльса
и будто бы они явились сюда в незапамятные времена, когда тому беспокойному
человеку, который первым привел христиан в эту землю, чтобы отнять у язычников
их наследие, еще и во сне не снилось, что земля, где заходит солнце, столь же
обширна, как и та, где оно восходит. И будто люди эти знают белые обычаи и
говорят на белых языках – и тысячи других подобных глупостей и праздных
выдумок…
– Слышал
ли я об этом племени! – воскликнул натуралист и выронил из рук кусок
вяленой бизонины, с которым довольно грубым образом расправлялся в эту
минуту. – Я был бы круглым невеждой, когда бы не задумывался часто и с
превеликим удовольствием над этой прекрасной теорией, к тому же блистательно
подтверждающей два положения, которые я неоднократно объявлял бесспорными даже
независимо от этого живого свидетельства в их пользу: первое – что наш континент
приобщился к цивилизации задолго до времен Колумба, и второе – что цвет кожи
является следствием климатических условий, а не установлением природы. Будьте
так любезны, спросите у нашего краснокожего джентльмена, почтенный охотник,
каково его мнение на этот счет: у него самого кожа лишь чуть красноватая, и его
соображения позволят нам, так сказать, взглянуть на этот спорный предмет с
противоположной точки зрения.
– Вы
думаете, пауни читал книги и, подобно городским бездельникам, верит в печатную
ложь? – усмехнулся старик. – Но почему бы не исполнить прихоть
доктора? В ней, очень возможно, сказались его природные наклонности, а им нужно
следовать, хотя они и кажутся нам жалкими. Что думает мой брат? Все, кого он
видит здесь вокруг, имеют бледную кожу, а у воинов пауни она красная; не
полагает ли он, что человек изменяется вместе с временем года и что сын бывает
несхож с отцом?
Молодой
индеец уставил на говорившего задумчивый взгляд; потом поднял палец и с достоинством
ответил:
– Ваконда
льет дождь из своих облаков; когда он говорит, он сотрясает горы, и огонь,
сжигающий деревья, есть гнев его глаза; но детей своих он лепил обдуманно и
бережно. То, что он сотворил, никогда не изменится!
– Да,
доктор, так оно и должно быть по разуму природы, – добавил траппер,
переведя ответ индейца разочарованному натуралисту. – Волки-пауни –
великий и мудрый народ, и у них есть немало благородных преданий. Охотники и
трапперы, пауни, те, с какими я встречаюсь иногда, много рассказывают об одном
великом воине из вашего народа.
– Мое
племя не женщины. Смелый человек в моей деревне не в редкость.
– Да.
Но тот, о ком мне столько говорили, славится выше обычных воинов; он таков, что
им мог бы гордиться некогда могущественный, а ныне почти исчезнувший народ –
делавары с озер.
– Такой
воин должен носить имя.
– Его
называют Твердым Сердцем – за его стойкость и решительность; и он заслужил это
имя, если верно все, что я слышал о его делах.
Незнакомец
посмотрел старику в лицо, как будто читая в его бесхитростной душе, и спросил:
– Видел
бледнолицый великого вождя моего народа?
– Ни
разу. Я теперь не тот, каким был лет сорок назад, когда война и кровопролитие
были моим занятием и дарованием.
Его
перебило громкое гиканье бесшабашного Поля, а секундой позже бортник показался
и сам у другого края зарослей, ведя на поводу индейского боевого коня.
– Ну
и скотинка! Только краснокожему и скакать на ней, – закричал он, заставив
коня пройтись различными аллюрами. – Во всем Кентукки ни один бригадир не
похвалится таким гладким и статным жеребцом! Седельце-то испанское, как у
какого-нибудь мексиканского вельможи! А на гриву поглядите да на хвост – сплошь
перевиты и переплетены серебряными бусами; Эллен и та не убрала бы лучше свои
блестящие волосы, собираясь на танцы или к соседям на вылущивание кукурузы! Ну
скажи, старый траппер, разве пристало такому красавцу коню есть из яслей
дикаря?
– Не
дело говоришь! Волки славятся своими лошадьми, и в прериях ты часто встретишь
воина на таком коне, какого не увидишь под конгрессменом в поселениях. А
впрочем, жеребец и впрямь куда как хорош и принадлежит, наверное, важному
вождю! Ты прав, в этом седле сидел в свое время большой испанский офицер, и он
потерял его вместе с жизнью в одном из боев с пауни – они ведь постоянно воюют
с южными провинциями. Конечно, конечно, этот юноша сын какого-нибудь великого
вождя; может быть, того славного воина, прозванного Твердым Сердцем!
Пауни не
выказал ни тени нетерпения или досады, когда их так грубо перебили, но когда он
нашел, что о его коне поговорили достаточно, он преспокойно, как человек,
привыкший, чтобы его желаниям подчинялись, взял у Поля поводья и, закинув их
через шею коня, вскочил в седло с легкостью опытного берейтора. Его посадка
была на диво тверда и красива. Пышно разукрашенное громоздкое седло, казалось,
служило не так для удобства, как для парада. В самом деле, оно больше мешало,
нежели помогало ногам, не искавшим опоры в стременах – приспособлении,
годном лишь для женщин! Конь, такой же, как наездник, дикий и необученный,
сразу взвился на дыбы. Но если в их движениях и мало чувствовалось искусства,
зато была в них свобода и прирожденная грация.
Своими
превосходными качествами жеребец, возможно, был обязан примеси арабской крови,
пронесенной через всю его длинную родословную, где были и мексиканский
иноходец, и берберийский скакун, и боевой сарацинский конь. Добыв его в
провинциях Центральной Америки, всадник овладел изяществом посадки и уменьем
смело управлять конем, – два свойства, которые в своем сочетании
создают самого бесстрашного и, может быть, самого искусного наездника на свете.
Оказавшись
так нежданно в седле, индеец, однако же, не поспешил ускакать. Почувствовав себя
в безопасности, он спокойно гарцевал на своем коне, вглядываясь в новых своих
знакомцев куда более непринужденно, чем до сих пор. Но всякий раз, как пауни
подъезжал к краю заросли и старый траппер ждал уже, что сейчас он умчится
прочь, он тут же поворачивал коня и скакал обратно то с быстротой убегающего
оленя, то медлительно, со спокойным достоинством в чертах лица и в осанке.
Наконец, желая увериться в некоторых своих догадках, чтобы сообразно с ними
действовать дальше, траппер решил продолжить прерванный разговор. Поэтому он
сделал рукою жест, выражавший одновременно и миролюбие, и приглашение
возобновить беседу. Зоркий глаз индейца уловил это движение; но далеко не
сразу, лишь мысленно взвесив, так ли это будет безопасно, всадник отважился
снова подъехать к отряду, который значительно превосходил его силой, а значит,
в любую минуту мог посягнуть на его жизнь или свободу. Когда он все же подъехал
достаточно близко, чтобы вновь повести беседу, весь его вид говорил о гордости
и недоверии.
– До
деревни Волков далеко, – сказал он, указывая совсем не в ту сторону, где,
как известно было трапперу, жили пауни, – и дорога к ней извилиста. Что
хочет сказать Большой Нож?
– Да,
куда как извилиста, – по-английски проворчал старик, – если ехать тем
путем, как ты показываешь, но далеко не так извилиста, как замыслы индейца…
Скажи, брат мой, вожди племени пауни любят видеть чужие лица в своих жилищах?
Молодой
воин грациозно склонил голову над лукой седла.
– Когда
мой народ забывал дать пищу пришельцу?
– Если
я приведу моих дочерей в селение Волков, возьмут ли их ваши женщины за руки? И
станут ли ваши воины курить трубку с моими молодыми друзьями?
– Страна
бледнолицых у них за спиной. Зачем они прошли так далеко в сторону заходящего
солнца? Они потеряли свою тропу? Или это женщины тех белых воинов, которые, я
слышал, поднимаются вверх по реке с бурными водами?
– Ни
то и ни другое. Те, что поднялись вверх по Миссури, – воины моего великого
отца, который послал их по своему поручению; мы же мирные путешественники.
Белые люди и красные люди – соседи и желают быть друзьями. Разве омахи не
навещают Волков, когда томагавк зарыт на тропе между двумя народами?
– Омахов
мы встречаем приветом.
– А
янктоны и темнолицые тетоны, живущие в излучине реки с мутной водой? Разве не
приходят они в дома к Волкам выкурить трубку?
– Тетоны
лжецы! – воскликнул индеец. – Они не смеют ночью закрыть глаза. Не
смеют; они спят при солнце. Видишь, – добавил он, указывая с лютым
торжеством на страшное украшение своих гетр, – с них столько снято
скальпов, что пауни их топчут! Пусть сиу уходят жить в горные снега; равнины и
бизоны – для мужчин!
– Ага,
вот тайна и раскрылась, – сказал траппер Мидлтону, который внимательно
следил за их беседой – ведь как-никак дело касалось и его. – Красивый
молодой индеец выслеживает сиу – это видно по наконечникам его стрел и по тому,
как он себя раскрасил; и еще по глазам: потому что у краснокожего все его
существо согласуется с делом, которым он занят, будь то мир или война… Тише,
Гектор, спокойно! Разве ты впервые чуешь запах пауни, дружок? Лежать, песик,
лежать! Брат мой прав: сиу – воры. Так о них говорят люди разного цвета и
племени, и говорят справедливо. Но люди из страны, где восходит солнце, не сиу,
и они хотят быть гостями Волков.
– У
моего брата седая голова, – возразил пауни, смерив траппера взглядом,
полным и недоверия, и гордости, и понимания; потом, указывая вдаль на восток,
добавил:
– И
глаза его видели многое. Может он назвать мне, что он видит вдалеке? Не бизон
ли там?
– Это
больше похоже на облако: оно поднимается над границей равнины, и солнце
освещает его края. Это дым неба.
– Это
гора на земле, и на ее вершине – жилища бледнолицых! Пусть женщины моего брата
омоют ноги среди людей одного с ними цвета.
– У
пауни зоркие глаза, если он в такой дали различает бледнолицых.
Индеец
медленно повернулся к говорившему и, помолчав, строго спросил:
– Мой
брат умеет охотиться?
– Увы,
я не более, как жалкий зверолов, и зверя я беру в капканы.
– Когда
равнину покроют бизоны, он различит их?
– Конечно,
конечно!.. Увидеть быка легче, чем уложить его на бегу.
– А
когда птицы улетают от холодов и облака становятся черными от их пера, –
это он тоже видит?
– Еще
бы! Не так уж трудно подстрелить утку или гуся, когда их миллионы и небо от них
черно.
– Когда
падает снег и покрывает хижины Больших Ножей, видит чужеземец его хлопья в воздухе?
– Сейчас
мое зрение не очень хорошо, – чуть печально ответил старик, – но было
время, когда мне дали прозвание по зоркому глазу.
– Краснокожие
различают Больших Ножей так же легко, как вы, чужеземцы, видите бизонов, и
перелетную птицу, и падающий снег. Ваши воины думают, что Владыка Жизни создал
всю землю белой. Они ошибаются. Они сами бледны и видят во всем свое
собственное лицо. Оставь! Пауни не слеп и сразу видит людей твоего племени!
Воин
вдруг замолк и склонил голову набок, как будто напряженно к чему-то
прислушиваясь. Потом, круто повернув коня, проскакал в ближний конец зарослей и
стал внимательно всматриваться в сумрачную прерию, но глядел он не туда, откуда
явился отряд, а в противоположную сторону. Его поведение показалось наблюдавшим
и странным и непонятным. Он вернулся, пристально поглядел на Инес, опять ускакал,
снова вернулся, и так несколько раз – как будто мысленно вел какой-то трудный
спор с самим собой. Он натянул поводья, сдерживая разгоряченного коня, и,
казалось, хотел заговорить, но опять склонил голову на грудь, напряженно
прислушиваясь. С быстротой оленя он проскакал в тот конец, откуда вглядывался в
даль, потом описал несколько стремительных малых кругов, точно все еще не
сделал выбора, и наконец понесся, точно птица, которая вот так же, кружила над
гнездом, перед тем как улететь. С минуту было видно, как всадник мчится по
степи, затем бугор скрыл его из глаз.
Собаки,
уже некоторое время проявлявшие беспокойство, побежали было вслед за индейцем,
но быстро прекратили погоню: сели, как обычно, на задние лапы и жалобно завыли,
как будто предостерегая о близкой опасности.
|
