 Увеличить |
3
Да, у меня тут же промелькнула мысль, что листок бумаги —
записка от Августа, что случилось что-то непредвиденное, помешавшее ему
вызволить меня из заточения, и он прибегнул к этому способу, чтобы уведомить
меня об истинном положении дел. Дрожа от нетерпения, я возобновил поиски
фосфорных спичек и свечей. Я смутно помнил, что тщательно припрятал их перед
тем, как заснуть, да и до последней моей вылазки к люку я в точности знал, куда
я их положил. Однако сейчас я тщетно пытался припомнить место и убил целый час
на бесплодные и нервные поиски пропажи — наверное, никогда я так не мучился от
тревожного нетерпения. Но вот, высунувшись из ящика и принявшись шарить подле
балласта, я вдруг заметил слабое свечение в той стороне, где находится руль. Я
был поражен: оно казалось всего лишь в нескольких футах от меня, и я решительно
двинулся вперед. Едва я тронулся с места, как свет пропал из виду, и мне
пришлось возвращаться, ощупывая ящик, обратно, пока я не принял прежнее
положение и не увидел свет снова. Осторожно наклоняя голову из стороны в
сторону, я понял, что, если медленно, тщательно следя за светом, пробираться в
направлении, противоположном тому, куда я было направился, можно приблизиться к
нему, не теряя из виду. Протиснувшись сквозь множество узких поворотов, я
вскоре достиг источника света — на опрокинутом бочонке валялись обломки моих
спичек. Я удивился, как они сюда попали, и в ту же секунду моя рука нащупала
два-три куска воска, побывавших, очевидно, в пасти Тигра. Я сразу понял, что он
сожрал все мои свечи и теперь я вообще не сумею прочитать записку. Несколько
мелких комков воска смешались с мусором в бочонке, так что я отчаялся извлечь
из них пользу. Однако я как можно бережнее собрал крупицы фосфора и с большим
трудом вернулся к своему ящику, где меня все это время ждал Тигр.
Я решительно не знал, что предпринять дальше. В трюме было
так темно, что я не видел собственной руки, даже поднося ее к самым глазам.
Клочок белой бумаги был едва различим, да и то лишь тогда, когда я смотрел на
него не прямо, а немного скосив глаза. Можно представить, какой мрак царил в
моей темнице и как записка, написанная моим другом, если это в самом деле была
записка, лишь причинила мне еще больше огорчений, бесцельно обеспокоив мой и
без того ослабленный и смятенный ум. Тщетно перебирал я в воспаленном мозгу
самые нелепые средства раздобыть огонь, — такие в точности привиделись бы
в лихорадочном сне курильщику опиума, — каждое из которых само по себе и
все вместе казались то необыкновенно резонными, то ни с чем не сообразными,
равно как попеременно брала верх склонность к фантазии или способность
рассуждать здраво. Наконец мне пришла в голову мысль, которая представлялась
вполне разумной, и я справедливо удивился, почему не напал на нее раньше. Я
положил листок бумаги на переплет книги и бережно ссыпал остатки фосфорных
спичек, которые я собрал с бочонка, на записку. Затем я принялся быстро, с
нажимом растирать их ладонью. Немедленно по всей поверхности бумаги
распространилось ясное свечение, и, если бы на ней было что-нибудь написано, я
наверняка без малейшего труда прочитал бы это. Однако на листке не было ни
слова — я видел только мучительную, пугающую белизну: через несколько секунд
свечение померкло, наступила тьма, и сердце у меня замерло.
Я уже не раз говорил о том, что последнее время мой разум
находился в состоянии, близком к помешательству. Были, разумеется, недолгие
периоды абсолютного здравомыслия, иногда даже подъема, но не часто. Не нужно
забывать, что на протяжении многих дней я дышал затхлым воздухом трюма на
китобойном судне и большую часть этого времени испытывал недостаток воды.
Последние четырнадцать или пятнадцать часов во рту у меня не было ни капли и я
ни на минуту не сомкнул глаз. Если не считать галет, то мои запасы пищи
состояли преимущественно — а после пропажи баранины единственно — из
копченостей, вызывающих нестерпимую жажду: что до галет, я никак не мог их
есть, ибо они были как камень и не лезли в пересохшее и распухшее горло. Сейчас
меня трясло, как в лихорадке, и вообще я был совершенно разбит. Это объяснит то
обстоятельство, что после неудачи со спичками я провел несколько часов в
полнейшей безнадежности, прежде чем сообразил, что осмотрел-то я лишь одну
сторону листка! Не берусь описывать свою ярость (именно это чувство владело
мной более всего), когда меня внезапно осенило, какой дурацкий промах я
совершил.
Сама по себе неудача не имела бы особого значения, если бы я
по глупости не поддался первому побуждению: увидев, что на листке ничего не
написано, я с досады по-ребячьи порвал его в клочки и бросил неизвестно куда.
Наиболее трудную часть этой задачи решила сообразительность
моего Тигра. Разыскав после долгих поисков какой-то клочок записки, я дал
понюхать бумагу псу, пытаясь заставить его понять, что он должен принести
остальные куски. К моему удивлению (ибо я не обучал его разным штукам, какими
славится его порода), Тигр как будто бы сразу же постиг, чего я добиваюсь от
него, кинулся искать и через несколько секунд притащил другую, немалую часть
записки. Затем он принялся тереться носом о мою руку, очевидно ожидая похвалы
за выполнение приказа. Я ласково похлопал его по шее, и он бросился искать
снова. На этот раз прошло несколько минут, зато, вернувшись, он притащил в зубах
большой клочок бумаги, благодаря которому записка составлялась целиком: как
оказалось, я порвал ее всего лишь на три части. К счастью, мне не доставило
труда найти оставшиеся обломки фосфора, поскольку две-три крупицы испускали
тусклый свет. Неудачи научили меня быть в высшей степени осторожным, и поэтому
я медлил, еще раз обдумывая то, что собирался предпринять. Весьма вероятно,
рассуждал я, на той стороне бумаги, которую я не видал, что-то написано, —
но которая это сторона? Да, я сложил клочки вместе, но это не давало ответа,
хотя и убеждало, что слова (если таковые имеются) находятся все на одной
стороне, представляя собой связный текст, как он и был написан. На этот счет не
должно быть ни тени сомнения, поскольку оставшегося фосфора явно не хватит для
третьей попытки, если та, которую я собирался предпринять, тоже окончится
неудачей. Как и в прошлый раз, я сложил вместе клочки записки на переплете
книги и сидел несколько минут, еще и еще взвешивая свой план. Не исключено,
подумал я наконец, что исписанная сторона бумаги имеет на поверхности некоторую
неровность, которую, по-видимому, можно ощутить, обладая тонким осязанием. Я
решил попробовать и осторожно провел пальцем по записке, но ничего не
почувствовал. Тогда я перевернул клочки другой стороной, сложил их на переплете
и снова стал вести указательным пальцем вдоль записки. И здесь я различил
тусклое мерцание, которое двигалось за моим пальцем. Я понял, что оно исходит
от мельчайших частиц фосфора, которые остались на бумаге. Значит, надпись, если
в конце концов окажется, что она все-таки существует, находится на другой, то
есть нижней, стороне бумаги. Я опять перевернул записку и проделал ту же
операцию, что и при первой попытке. Я быстро растер крупицы фосфора, появилось
свечение, и на этот раз я отчетливо увидел несколько строчек, написанных
крупным почерком и, очевидно, красными чернилами. Свет был достаточно яркий, но
тут же погас. И все же, уйми я свое чрезмерное волнение, я успел бы прочитать
все три фразы — а их было именно три, это я заметил. Однако горячее желание
схватить весь текст сразу помешало мне, и я сумел прочитать лишь семь последних
слов: «…кровью… Хочешь жить, не выходи из убежища».
Знай я даже полное содержание записки, сообщающей о каких-то
неслыханных несчастьях, уясни я весь смысл увещания, переданного моим другом,
то и тогда — я твердо убежден в этом — я не испытал бы и десятой доли того
мучительного и непонятного ужаса, какой вселило в меня это отрывочное
предупреждение. И это слово — «кровь»… сколько тайн, страданий, страха несло
оно во все времена… какая утроенная сила заключалась сейчас в нем (хотя и
оторванном от предыдущих слов и потому неясном и неопределенном)… как холодно и
тяжело, посреди глухого мрака моей темницы, падали его звуки в отдаленнейшие
уголки моей души!
У Августа, без сомнения, были веские причины предупредить,
чтобы я оставался в убежище, и я строил тысячи предположений на этот счет, но
ни одно не давало удовлетворительного объяснения тайне. Сразу же поело
последней вылазки к люку и до того, как мое внимание переключилось на странное
поведение Тигра, я пришел к решению сделать так, чтобы меня во что бы то ни
стало услышали наверху, или, если это не удастся, попытаться прорезать ход
наверх через нижнюю палубу. Доля уверенности в том, что в случае крайней необходимости
я сумею осуществить одно из этих намерений, придавала мне мужество вынести все
беды (в противном случае оно покинуло бы меня). Однако несколько слов, которые
я успел прочитать, окончательно отрезали мне оба пути к отступлению, и сейчас я
в первый раз вполне постиг безвыходность моего положения. В припадке отчаяния я
упал на матрац и пролежал пластом около суток в каком-то оцепенении, лишь на
короткие промежутки приходя в себя.
В конце концов я снова очнулся и задумался над своим ужасным
положением. Ближайшие двадцать четыре часа я еще смогу кое-как продержаться без
воды, но дольше меня не хватит. В первые дни моего заключения я довольно часто
потреблял горячительные напитки, которыми снабдил меня Август, но они только
возбуждали нервы и ни в какой мере не утоляли жажду. Теперь у меня оставалось
всего лишь с четверть пинты крепкого персикового ликера, которого решительно не
принимал мой желудок. Колбасы я все съел, от окорока сохранился только
небольшой кусок кожи, а сухари сожрал Тигр, за исключением
одного-единственного, да и от того осталось только несколько крошечных
кусочков. В довершение к моим бедам с каждым часом усиливалась головная боль и
повышался лихорадочный жар, который мучил меня в большей или меньшей мере с
того момента, когда я в первый раз забылся сном. Последние несколько часов мне
было трудно дышать, и сейчас каждый вдох сопровождался болезненными спазмами в
груди. Но было еще одно обстоятельство, причинявшее мне беспокойство,
обстоятельство особого рода, и именно его тревожные последствия и заставили
меня побороть оцепенение и подняться с матраца. Я имею в виду поведение моего
Тигра.
Какую-то перемену в нем я заметил еще тогда, когда в
последний раз растирал крупицы фосфора на бумаге. Он сунул морду к моей
движущейся руке и негромко зарычал, но я был слишком взволнован в тот момент,
чтобы обращать на него внимание. Напомню, что вскоре после этого я бросился на
матрац и впал в своего рода летаргический сон. Через некоторое время, однако, я
услышал у себя над ухом свистящий звук — это был Тигр. Он весь дергался в
каком-то крайнем возбуждении, дыхание со свистом вырывалось у него из пасти,
зрачки яростно сверкали во тьме. Я что-то сказал ему, он тихонько заскулил и
затих. Я снова забылся и снова был разбужен таким же манером. Это повторялось
раза три или четыре, пока, наконец, поведение Тигра не внушило мне такой страх,
что я окончательно проснулся. Он лежал у выхода ящика, угрожающе, хотя и
негромко рыча и щелкая зубами, как будто его били судороги. У меня не
оставалось сомнения, что он взбесился из-за недостатка воды и спертого воздуха
трюма, и я положительно не знал, как мне быть. Мысль о том, чтобы убить его,
была нестерпима, и все же это казалось абсолютно необходимым для собственной
безопасности. Я отчетливо различал его глаза, устремленные на меня с выражением
смертельной враждебности, и каждое мгновение ожидал, что он кинется на меня. В
конце концов я не выдержал чудовищного напряжения и решил выйти из ящика во что
бы то ни стало; если же Тигр воспрепятствует мне, я буду вынужден покончить с
ним. Для того чтобы выбраться наружу, я должен, был перешагнуть через него, а
он как будто уже разгадал мои намерения: поднялся, опираясь на передние лапы (я
заметил это по тому, как изменилось положение его глаз), и оскалил белые клыки,
которые легко можно было разглядеть во тьме. Я сунул в карманы остаток кожи от
окорока, бутылку с ликером, взял большой охотничий нож, который оставил мне
Август, и, как можно плотнее запахнувшись в плащ, шагнул было к выходу. Едва я
двинулся с места, как собака с громким рычанием кинулась вперед, чтобы
вцепиться мне в горло. Всем весом своего тела она ударила меня в правое плечо,
я опрокинулся на левый бок, и разъяренное животное перескочило через меня. Я
упал на колени и зарылся головой в одеяла — это и спасло меня. Последовало
второе бешеное нападение, я чувствовал, как плотно сжимались челюсти на
шерстяном одеяле, которое окутывало мою шею, и все же, к счастью, его острые
клыки не прокусили складки насквозь. Пес навалился на меня, — через
несколько секунд я буду в его власти. Отчаяние придало мне энергии, и, собрав
последние силы, я скинул с себя собаку и поднялся на ноги. Одновременно я
быстро стянул с матраца одеяла, накинул их на пса, и, прежде чем он успел
выпутаться, я выскочил из ящика и плотно захлопнул за собой дверцу, избежав
таким образом преследования. В момент схватки я выронил кожу от окорока, и
теперь все мои запасы свелись к четверти пинты ликера. Как только эта мысль
промелькнула у меня в сознании, на меня вдруг что-то нашло; как избалованному
ребенку, мне захотелось во что бы то ни стало осуществить свою вздорную затею,
и, поднеся бутылку ко рту, я осушил ее до капли и со злостью швырнул на пол.
Едва замер треск разбившейся бутылки, как я услышал свое
имя, произнесенное со стороны помещения для команды настойчивым, но
приглушенным голосом. Настолько неожиданно было что-либо подобное, так
напряглись все мои чувства при этом звуке, что я не смог отозваться. Я лишился
дара речи, и в мучительном опасении, что мой друг уверится в моей смерти и
вернется на палубу, бросив поиски, я выпрямился между клетями близ входа в мой
ящик, содрогаясь всем телом, ловя ртом воздух и силясь выдавить хоть слово.
Даже если бы мне обещали тысячу жизней за один звук, то и тогда я не смог бы
произнести его. Где-то впереди между досками послышалось движение. Вскоре звук
стал слабее, потом еще слабее и еще. Разве можно когда-нибудь забыть, что я
почувствовал в тот миг? Он уходил… мой друг… мой спутник, от которого я вправе
ожидать помощи… он уходил… неужели он покинет меня?.. Ушел!.. Ушел, оставив
меня умирать медленной смертью, оставил угасать в этой ужасной и отвратительной
темнице… а ведь одно-единственное слово… едва слышимый шепот спас бы меня… но я
не мог произнести ни звука! Я испытывал муки в тысячу раз страшнее самой смерти.
Сознание у меня помутилось, мне стало дурно, и я упал на край ящика.
Когда я падал, из-за пояса у меня выскользнул нож и со
звоном стукнулся об пол. Самая волшебная мелодия не показалась бы столь
сладостной! Весь сжавшись от напряжения, я ждал, услышал ли Август шум.
Поначалу все было тихо. Потом раздался негромкий неуверенный шепот: «Артур?..
Это ты?..» Возродившаяся надежда вернула мне дар речи, и я закричал во всю силу
моих легких: «Август! Август!» — «Тише! Молчи ты, ради бога, — ответил он дрожащим
от волнения голосом. — Сейчас я приду… Вот только проберусь здесь». Я
слышал, как он медленно двигался между грудами клади, и каждая секунда казалась
мне вечностью. Наконец я почувствовал у себя на плече его руку, и он тотчас
поднес к моим губам бутылку с водой. Лишь тот, кто стоял на краю могилы или
познал нестерпимые муки жажды, усугублявшиеся такими обстоятельствами, в каких
находился я в этой мрачной темнице, — лишь тот способен представить себе
неземное блаженство, которое я испытал от одного большого глотка самой чудесной
жидкости на свете.
Когда я отчасти утолил жажду, Август вытащил из кармана три
или четыре вареных картофелины, которые я тут же с жадностью проглотил. Он
принес с собой также летучий фонарь, и его теплый свет доставил мне, пожалуй, не
меньшее наслаждение, чем еда и вода. Однако же мне не терпелось узнать причину
затянувшегося отсутствия моего друга, и он приступил к рассказу о том, что
произошло на судне во время моего заточения.
|
