 Увеличить |
11
Остаток дня мы провели в каком-то оцепенении, тупо глядя
вслед удаляющемуся судну, пока темнота, скрывшая его из глаз, не вернула нас к
действительности. Нас снова стали мучить голод и жажда, заглушив все остальные
горести и заботы. До утра, однако, ничего нельзя было сделать, и, привязавшись
поплотнее, мы постарались хоть немного уснуть. Сверх всякого ожидания, мне это
удалось, и я проспал до рассвета, когда мои менее удачливые спутники разбудили
меня, чтобы возобновить поиски съестного.
Стоял мертвый штиль, поверхность воды казалась удивительно
гладкой, было тепло и ясно. Бриг давно скрылся из глаз. Мы начали с того, что
выдернули из гнезда, правда не без труда, еще один кусок цепи и прикрепили оба
к ногам Петерсу. Он снова хотел донырнуть до двери кладовой в надежде открыть
ее, если у него будет достаточно времени, на что он рассчитывал, поскольку бриг
держался более устойчиво, чем прежде.
Ему удалось довольно быстро добраться до двери, и, сняв одну
цепь с ноги, он изо всех сил старался с ее помощью открыть ход, однако дверная
рама оказалась гораздо крепче, чем он ожидал. Долгое пребывание под водой
абсолютно вымотало его, и вместо него должен был спуститься кто-то другой.
Немедленно вызвался Паркер, но, нырнув три раза, он не сумел даже приблизиться
к злосчастной двери. Августу из-за раненой руки вообще было бесполезно
предпринимать такую попытку, потому что он не смог бы открыть дверь, даже если
доплыл бы до нее, и соответственно настала моя очередь попытать счастья.
Как на грех, Петерс где-то у входа в кают-компанию обронил
цепь, и, нырнув, я почувствовал, что не могу устойчиво находиться под водой
из-за недостаточного груза. Поэтому на первый раз я решил ограничиться тем, что
достану цепь. Шаря по полу коридора, я наткнулся на какой-то твердый предмет,
схватил его, не успев даже ощупать, и тут же поднялся на поверхность. Моей
добычей оказалась бутылка, и можно представить нашу радость, если я скажу, что
это была бутылка портвейна. Возблагодарив небо за этот своевременный и приятный
дар, мы вытащили моим перочинным ножом пробку и, сделав по умеренному глотку,
почувствовали невыразимое облегчение: алкоголь согрел нас и придал нам силы.
Затем мы тщательно закупорили бутылку и подвесили на носовом платке, чтобы она
никоим образом не разбилась.
Немного отдохнув поело этой счастливой находки, я снова
нырнул и достал цепь. Привязав ее, я погрузился в воду третий раз, но лишь затем,
чтобы полностью убедиться, что никакой силой дверь под водой не открыть.
Отчаявшись, я вернулся.
Все наши надежды, казалось, рухнули, и по липам моих
спутников я понял, что они решили безучастно ждать гибели. Очевидно, вино
все-таки вызвало опьянение, которого я избежал благодаря тому, что несколько
раз погружался в воду. Они же бессвязно говорили о чем-то совершенно
невообразимом. Петерс несколько раз спросил меня о Нантакете. Август, как
сейчас помню, с серьезным видом приблизился ко мне и попросил одолжить
расческу: в волосы ему набилась рыбья чешуя, и он хотел счесать ее перед тем,
как сойти на берег. На Паркера вино подействовало меньше, и он убеждал меня
нырнуть в кают-компанию еще раз и достать, что попадется под руку. Я
согласился, и с первого же раза, пробыв под водой целую минуту, вытащил
небольшой кожаный саквояж, принадлежавший капитану Барнарду. Мы немедленно
раскрыли саквояж в надежде найти что-нибудь съестное, но там были только
коробка с бритвами и пара льняных рубашек. Я снова нырнул, но безуспешно. Едва
я выплыл на поверхность, как услышал какой-то треск, а поднявшись на палубу,
увидел, что мои спутники, неблагодарно воспользовавшись моим отсутствием,
выпили остатки вина, но нечаянно разбили, бутылку, намереваясь подвесить ее на
прежнее место. Я пристыдил их за эгоизм, и Август даже расплакался. Другие двое
смеялись, пытаясь свести все к шутке; лица у них при этом так чудовищно
искажались, что не приведи бог мне снова стать свидетелем такого веселья.
Выпитое на пустой желудок вино немедленно оказало свое губительное действие —
они были совершенно пьяны. С большим трудом я уговорил их лечь, и скоро они
погрузились в тяжелый сон, сопровождаемый оглушительным храпом.
Теперь на бриге, можно сказать, я остался совсем один и
предался мрачным размышлениям. Я не видел для нас иного исхода, кроме медленной
смерти от голода или, в лучшем случае, гибели в морской пучине при первом же
шторме, ибо нам, дошедшим до крайней степени изнеможения, бороться со стихией
было не под силу.
Муки голода к этому времени стали просто невыносимы, и я
чувствовал, что способен на что угодно, лишь бы только утишить их. Я отрезал
ножом немного кожи от саквояжа и попробовал съесть, но не смог проглотить ни
кусочка, хотя и вообразил, что чувствуешь некоторое облегчение, если жевать
небольшие дольки, а после выплевывать их. Вечером мои спутники пробудились один
за другим в состоянии неописуемой подавленности и слабости, вызванных
алкоголем, пары которого, правда, к этому моменту уже улетучились. Их трясло,
как в лихорадке, и все жалобно просили пить. Их состояние безмерно огорчило
меня, и в то же время я порадовался, что благодаря счастливому стечению
обстоятельств не злоупотребил вином и теперь не испытываю таких же неприятных
ощущений. Своим поведением они, однако, доставили мне немало неприятностей и
хлопот и не могли ничего делать для нашего самосохранения до того, как придут в
себя. Я отнюдь не отказался от мысли достать что-нибудь в кают-компании, но не
мог снова приступить к делу, пока кто-нибудь не будет в состоянии держать
веревку. Паркер, казалось, чувствовал себя лучше других, хотя мне пришлось
достаточно повозиться, прежде чем я окончательно растолкал его. Подумав, что
лучше всего окунуть Паркера в морскую воду, я обвязал его веревкой и, отведя до
сходного трапа (все это время он оставался совершенно пассивным), столкнул вниз
и тут же вытащил. Я имел право поздравить себя с результатами этого
эксперимента, ибо Паркер словно ожил и, выбравшись на палубу, вполне нормально
спросил, зачем я это сделал. Я объяснил, а он сказал, что премного обязан мне,
ибо в самом деле чувствует себя гораздо лучше. Спокойно обсудив ситуацию, мы
решили применить то же самое к Августу и Петерсу, после чего им немедленно
стало лучше. На идею внезапного погружения в воду меня натолкнула читанная
когда-то медицинская книга, где говорилось о благотворном действии душа в
случаях mania о pоtu[3].
Убедившись, что снова могу доверить своим спутникам держать
конец веревки, я нырнул еще несколько раз в кают-компанию, хотя совсем стемнело
и с севера пошла слабая, но длинная зыбь и судно стало неустойчивым. Мне
удалось достать лишь два ножа в футлярах, пустой кувшин на три галлона и
одеяло, но никакой еды не было. Я продолжал поиски, пока не выбился из сил, но
ничего не нашел. Ночью Петерс и Паркер поочередно несколько раз спускались под
воду, и тоже неудачно, так что в конце концов мы отказались от своих намерений,
решив, что понапрасну тратим силы.
Трудно себе представить, в каких душевных и физических
страданиях мы провели остаток ночи. Настало утро шестнадцатого числа, мы жадно
всматривались в горизонт, мы ждали помощи — но все напрасно! Море было
спокойно, только с севера, как и вчера, шла длинная зыбь. Не считая бутылки
портвейна, мы шестой день жили без пищи и воды и понимали, что если не
раздобудем что-нибудь, то долго не протянем. Ни до, ни после я не видел такой
степени истощения, в каком пребывали Петерс и Август. Повстречай я их сейчас на
суше, мне и в голову бы не пришло, что я знаю этих людей. Они совершенно
изменились в лице, и трудно было поверить, что именно с ними я был вместе всего
лишь несколько дней назад. Паркер выглядел немного лучше, хотя отчаянно исхудал
и ослаб так, что не поднимал с груди головы. Он переносил страдания с завидным
терпением, нисколько не жалуясь и пытаясь хоть как-нибудь приободрить других.
Что до меня, то, несмотря на плохое самочувствие в начале путешествия и вообще
хрупкое сложение, я не так страдал, как остальные, похудел гораздо меньше, а
главное, в удивительной мере сохранял силу ума, тогда как мои товарищи находились
в своего рода умственной прострации, казалось, совсем впали в детство и,
по-идиотски ухмыляясь, несли какую-то околесицу. Временами, однако, они
приходили в себя и сознавали, что с ними творится, и тогда они энергично
вскакивали на ноги и начинали рассуждать вполне разумно, хотя рассуждения эти
были полны безнадежности. Очень может быть, что мои товарищи вовсе не считали
свое состояние плачевным; равно не исключено, что и я впал во временное
умопомешательство и тоже был повинен во всяких экстравагантных выходках, —
судить об этом не дано никому.
После полудня Паркер вдруг громогласно заявил, что слева по
борту видит землю, и хотел броситься в море, чтобы плыть туда. Мне едва удалось
удержать его от этой затеи. Петерс и Август почти не обратили на него внимание
— оба, как видно, были погружены в мрачное оцепенение. Я пристально
всматривался туда, куда показывал Паркер, но ничего похожего на сушу не видел;
впрочем, я хорошо знал, как далеко мы от земли, и не питал никаких иллюзий на
этот счет. Мне пришлось, однако, долго убеждать Паркера, что он ошибся. Он
разрыдался, как ребенок; крики и слезы продолжались часа два-три, потом он
устал и забылся сном.
Петерс и Август безуспешно пытались проглотить кусочки кожи.
Хотя я рекомендовал им жевать их и выплевывать, у них не хватало сил внять
моему совету. Что до меня, то я неоднократно принимался жевать кожу и
чувствовал определенное облегчение; теперь меня более всего мучила жажда, я был
готов выпить даже морской воды, но меня останавливала единственно мысль об
ужасных последствиях, которые выпадают на долю тех, кто оказывался в подобном
положении.
Так тянулся еще один бесконечный день, как вдруг на востоке,
левее от нас, впереди, я увидел парус. Какое-то большое судно шло почти
перпендикулярным к нам курсом на расстоянии двенадцати — пятнадцати миль. Никто
из моих спутников не заметил судно, а я решил пока молчать, чтобы нам снова не
обмануться в надеждах. Но судно приближалось, я отчетливо видел, что оно на
всех парусах направляется к нам. Я не мог больше сдержаться и показал на него
моим товарищам по несчастью. Они тут же повскакали с мест, самыми немыслимыми
способами выражая свою радость; они рыдали и заливались глупым смехом, прыгали,
топали ногами, рвали на себе волосы и то молились, то исторгали проклятья. На
меня так подействовал их бурный восторг, в ту минуту я так уверовал в близость
избавления, что не мог более оставаться спокойным и, целиком отдавшись экстазу,
в порыве благодарности небесам бросился на палубу и стал кататься по ней,
хлопая в ладоши и что-то вскрикивая, как вдруг внезапно опомнился и снова
испытал всю бездну человеческого отчаяния и горя, увидев, что судно повернулось
к нам кормой и полным ходом идет почти в противоположном от нас направлении,
удаляясь от нашего брига.
Потом мне еще долго пришлось убеждать своих спутников, что
судьба действительно отвернулась от нас. Каждым своим взглядом и жестом они
давали понять, что не желают слушать моих обманных уверений. Особое
беспокойство вызвал у меня Август. Несмотря на все мои доводы, он продолжал
твердить, что судно быстро приближается, и уже начал собираться, чтобы перейти
на его борт. Какие-то водоросли, проплывающие мимо нашего брига, он принял за
лодку с того корабля и хотел спрыгнуть в нее, а когда мне пришлось силой
удержать его от падения в воду, разразился душераздирающими стонами.
Отчасти примирившись с новым разочарованием, мы провожали
неизвестный корабль взглядами, пока горизонт не подернулся дымкой и не подул
легкий бриз. Как только он окончательно скрылся из вида, Паркер вдруг
повернулся ко мне с таким странным выражением на лице, что я вздрогнул. В облике
его была решимость, какую я до того не замечал в нем, и не успел он раскрыть
рта, как я чутьем понял, что он хочет сказать. Он заявил, что один из нас
должен умереть, чтобы остальные могли жить.
|
