Глава 20
Турок и футуристы
Мистер Адриан Крук был преуспевающим аптекарем, и аптека его
находилась в фешенебельном квартале, но лицо выражало больше того, чего ожидают
от преуспевающего аптекаря. Лицо было странное, не по возрасту древнее, похожее
на пергамент, и при всем этом умное, тонкое, решительное. Умной была и речь,
когда он нарушал молчание, ибо он много повидал и много мог порассказать о
странных и даже страшных секретах своего ремесла, так что собеседник видел, как
курятся восточные зелья, и узнавал состав ядов, которые приготовляли аптекари
Возрождения. Нечего и говорить, что сам он пользовался прекрасной репутацией,
иначе к его услугам не прибегали бы такие почтенные и знатные семьи; но ему
нравилось погружаться мыслью в те дни и страны, где фармакопея граничит с
магией, если не с преступлением. Поэтому случалось, что люди, убежденные в его
невинности и пользе, уходили от него в туман и тьму, наслушавшись рассказов о
гашише и отравленных розах, и никак не могли побороть ощущения, что алые и
желтые шары, мерцающие в окнах аптеки, наполнены кровью и серой, а в ней самой
пахнет колдовством.
Без сомнения, ради таких бесед и зашел к нему мистер Гиббс,
если не считать скляночки подкрепляющего снадобья. Ливсон увидел друга в окно,
а тот немало удивился, даже растерялся, когда темноволосый секретарь вошел и
тоже спросил скляночку, хотя он и впрямь глядел устало и нуждался в
подкреплении.
– Вас не было в городе? – спросил Ливсон. –
Да, нам не везет. Опять то же самое, ушли. Полиция не решилась схватить их.
Даже старик Мидоус испугался, что это незаконно. Надоело, честное слово! Куда
вы идете?
– Собираюсь зайти на выставку постфутуристов, –
сказал Гиббс. – Там должен быть лорд Айвивуд, он показывает картины
пророку. Я не считаю себя знатоком, но слышал, что они удачны.
Оба помолчали, потом Ливсон сказал:
– Новое всегда ругают.
Они помолчали еще, и высказался Гиббс:
– В конце концов, ругали даже Уистлера.
Ободренный ритуалом, Ливсон вспомнил про аптекаря и резво
спросил:
– Наверное, и у вас то же самое? Ваших великих коллег
не понимали в свое время?
– Возьмите хотя бы Борджиа, – сказал Крук. –
Их терпеть не могли.
– Вы все шутите, – обиделся Ливсон. – Что ж,
до свиданья. Идете, Гиббс?
И оба, в цилиндрах и во фраках, направились дальше по улице.
Сияло солнце, как сияло оно вчера над белой обителью миролюбия, и было приятно
идти вдоль красивых домов и мимо тонких деревьев, глядящихся в реку. Картины
нашли пристанище в маленькой, но знаменитой галерее, а галерея располагалась в
довольно причудливом здании, откуда спускались ступени к самой Темзе. По
сторонам пестрели клумбы, а наверху, перед византийским входом, стоял
небезызвестный Мисисра в пышных одеждах и широко улыбался. Но даже этот
восточный цветок не ободрил печального Ливсона.
– Вы пришли посмотреть декорации? – спросил
сияющий пророк. – Они хороши, Я их одобрил.
– Мы пришли посмотреть картины постфутуристов, –
начал Гиббс; но Ливсон молчал.
– Здесь нет картин, – просто сказал турок. –
Я бы их не одобрил. Картина‑идол, друзья мои. Смотрите. – И он,
обернувшись, торжественно указал куда‑то вглубь. – Смотрите, там нет
картин. Я все разглядел и все принял. Ни одного человека. Ни одного зверя.
Никакого вреда; декорации красивы, как лучшие ковры. Лорд Айвивуд очень рад,
ибо я сказал ему, что ислам про‑грес‑сирует. Раньше у нас разрешали изображать
растения. Я их искал.
Здесь их нет.
Гиббс, тактичный по профессии, счел неудобным, чтобы
прославленный Мисисра вещал с высоких ступеней улице и реке, и вежливо
предложил пройти в залы. Пророк и секретарь последовали за ним и попали в
первый зал, где находился Айвивуд. Он был единственной статуей, которой
разрешали поклоняться новые мусульмане.
На софе, подобной пурпурному острову, сидела леди Энид и
оживленно беседовала с Дорианом, стараясь предотвратить семейную ссору,
неизбежную после случая в парламенте. По следующей зале бродила леди Джоан
Брет. Мы не вправе сказать, что она смиренно или пытливо вглядывалась в
картины, но, дабы не обижать всуе постфутуристов, сообщим, что ее точно так же
утомлял пол, по которому она ступала, и зонтик, который она держала в руке. И
сзади, и спереди, и сбоку медленно плыли люди ее круга. Это очень маленький
круг, но он достаточно велик и достаточно мал, чтобы править страной,
утратившей веру. Он суетен, как толпа, и замкнут, как тайное общество.
Ливсон немедленно подошел к лорду Айвивуду, вынул бумаги из
кармана и рассказал, как преступники поки нули Миролюбец. Лицо Айвивуда почти
не изменилось: он был выше некоторых вещей (или считал, что выше) и мог бранить
слугу только при слугах. Оно по‑прежнему напоминало мрамор.
– Я постарался узнать, куда они поехали, – сказал
секретарь. – Как это ни прискорбно, они направились в Лондон.
– Очень хорошо, – ответила статуя. – Здесь их
легче поймать.
Приведя множество доводов (к сожалению, ложных), леди Энид
предотвратила скандал. Но она плохо знала мужчин, если думала, что поэт не
испытывает глубокой ярости. С тех пор как мистер Гиббс велел арестовать его,
целых четыре дня чувства и мысли Дориана Уим‑пола развивались в направлении,
противоположном идеалам тактичного журналиста, чье неожиданное появление сильно
ускорило процесс. С Гиббсом поэт знаком не был и оскорбить его не мог; не мог
оскорбить и кузена, с которым только что помирился, но кого‑то оскорбить был
непременно должен. Почитатели нового искусства будут огорчены, узнав, что гнев
его обрушился на новую школу живописи. Тщетно повторял Ливсон: «Новое всегда
ругают». Тщетно повторял Гиббс: «Ругали даже Уист‑лера». Избитые фразы не могли
утишить бурю Дорианова гнева.
– Этот турок умнее тебя, – говорил он Айвивуду. –
Он считает, что это хорошие обои. Я бы сказал, плохие обои, от них сильно
мутит. Но это не картины. С таким же успехом можешь назвать их креслами
партера. Партер‑не партер, если нет сцены. Сидеть можно и дома, даже удобнее. И
ходить дома удобнее, чем здесь. Выставка‑это выставка, если там что‑то
выставлено. Ну, покажи мне что‑нибудь.
– Пожалуйста, – благодушно согласился лорд
Айвивуд, подводя его к стене. – Вот «Портрет старухи».
– Который? – спросил упорный Дориан. Гиббс
поспешил помочь, но, к несчастью, показал на «Дождь в Аппенинах», что усилило
гнев поэта. Возможно (как Гиббс потом объяснял), что Дориан толкнул его локтем.
Во всяком случае, журналист, потрясенный своей ошибкой, удалился в буфет, где
съел три пирожка с омаром, а также выпил того самого шампанского, которое
некогда принесло ему столь тяжкий вред. Однако на сей раз он ограничился одним
бокалом и вернулся с достоинством.
Вернувшись, он обнаружил, что Дориан Уимпол, забыв о месте,
времени и гордости, спорит с лордом Айвиву‑дом, как спорил с Патриком в лунном
лесу.
Айвивуд тоже разволновался, его холодные глаза сверкали, ибо
он знал лишь радости ума, но не умел кривить душой.
– Я испытываю неиспытанное, – говорил он, красиво
повышая и понижая голос, – пробую неиспробованное. Ты говоришь, они
изменили самую сущность искусства. Этого я и хочу. Все на свете живет лишь тем,
что превращается во что‑то другое. Без искажения нет роста.
– Что же они исказили? – спросил Дориан. – Я
ничего такого не нашел. Нельзя исказить перья у коровы или лапы у кита. Разве
что шутки ради, но вряд ли ты посмеешься. Как ты не видишь? Даже тогда, дорогой
мой Филип, шутка в том, что корова‑это корова, а не птица. И сочетать, и искать
можно до известных границ, дальше будет уже другая вещь, и все. Кентавр‑и
человек, и лошадь, а не бессмысленное чудище.
– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал лорд
Айвивуд, – но не согласен. Я бы хотел, чтобы кентавр не был ни человеком,
ни лошадью.
– Зачем же он тогда? – спросил поэт. – Если
что‑то изменилось полностью, оно не изменилось. Где перелом? Где память о
перемене? Если завтра ты проснешься в образе миссис Доп, которая сдает комнаты
на Бродси‑эйрс, чем же гы изменишься? Я не сомневаюсь, что миссис Доп
нормальней и счастливей тебя.
Но чем же ты стал лучше? Как же ты не видишь, что каждый
предмет отграничен от другого тождеством с самим собой?
– Нет! – воскликнул Филип, подавляя гнев. – Я
с этим не согласен.
– Тогда я понимаю, – сказал Дориан, – почему
ты, такой хороший оратор, не пишешь стихов.
Леди Джоан, со скукой глядевшая на фиолетово‑зеленое
полотно, которое показывал ей Мисисра, заклиная не обращать внимания на
идолопоклоннические слова «Первое причастие в снегах», резко обернулась к
Дориану. Немногие мужчины оставались равнодушными к ее лицу, особенно если оно
являлось им внезапно.
– Не пишет стихов? – переспросила она. – Вы
считаете, что Филипу мешают рамки ритма и рифмы?
Поэт немного подумал и отвечал:
– Да, из‑за этого тоже. Однако я имел в виду другое. Мы‑свои
люди, и я скажу прямо. Все считают, что у Филипа нет юмора. Но я скорблю не о
том. Я скорблю, что у него нет чувств. Он не ощущает границ. Так стихов не
напишешь.
Лорд Айвивуд холодно разглядывал черно‑желтую картину под
названием «Порыв», но Джоан Брет живо склонилась к нему и воскликнула:
– Дориан говорит, что у вас нет чувств. Есть ли у вас
чувства? Ощущаете ли вы границы?
Не отрывая взгляда от картины, Айвивуд ответил:
– Нет, не ощущаю.
Потом он надел старящее его пенсне; потом снял и обернулся к
Джоан.
Лицо его было очень бледно.
– Джоан, – сказал он. – Я пройду там, где не
был никто. Я проложу дорогу, как римляне. Мне не нужны приключения среди
изгородей и канав. Мои приключения‑у пределов разума. Я буду думать о том, о
чем никто не думал, любить то, чего никто не любил. Я буду одинок, как первый
человек.
– Говорят, – сказала она, – что первый
человек пал.
– Кто говорит, священники? – спросил он. –
Да; но и они признают, что он познал добро и зло. Так и эти художники ищут во
мраке то, что еще неведомо нам.
Джоан взглянула на него с искренним и необычным интересом.
– О!.. – сказала она. – Значит, и вы ничего
не понимаете?
– Я вижу, что они ломают барьеры, – ответил
он, – а больше ничего не вижу.
Она смотрела в пол, рисуя узоры зонтиком, словно должна была
это обдумать. Потом сказала:
– Быть может, разрушая барьеры, они разрушают все?
Ясные бесцветные глаза твердо встретили ее взгляд.
– Вполне может быть, – сказал лорд Айвивуд. Дориан
внезапно отошел от картины и воскликнул:
– Эй, что такое?
Мистер Гиббс изумленно глядел на дверь. В византийской арке
стоял высокий худой мужчина в поношенном, но аккуратном костюме. Темная борода
придавала что‑то пуританское его сухощавому умному лицу. Все его особенности
объяснились, когда он заговорил с северным акцентом:
– Сколько здесь картин, ребятки! Но я бы хотел
кружечку, да.
Ливсон и Гиббс переглянулись, и секретарь выбежал из залы.
Лорд Айвивуд не шевельнулся; но Уимпол, любопытный, как все поэты, подошел к
незнакомцу и вгляделся в него.
– Какой ужас! – проговорила леди Энид. – Он
пьян.
– Нет, красотка, – галантно возразил
незнакомец.Давно я не пил. Я человек приличный, рабочий. Кружечка мне не
повредит.
– Вы уверены, – со странной учтивостью осведомился
Дориан, – вы уверены, что не выпили?
– Не выпил, – добродушно сказал незнакомец.
– Даже если бы здесь была вывеска… – дипломатично начал
поэт.
– Вывеска есть, – отвечал незнакомец. Печальное,
растерянное лицо Джоан Брет мгновенно преобразилось. Она сделала четыре шага,
вернулась и села на софу. Но Дориан, по всей видимости, был в восторге. –
Даже если вывеска есть, – сказал он, – выпивку не отпускают пьяным.
Могли бы вы отличить дождь от хорошей погоды?
– Мог бы, – убежденно ответил незнакомец.
– Что ты делаешь? – испуганно прошептала Энид.
– Я хочу, – ответил поэт, – чтобы приличный
человек не разнес в щепы непотребную лавочку. Простите, сэр. Итак, вы бы узнали
дождь на картине? Вы слышали, что такое пейзаж, а что такое портрет? Простите
меня, служба!..
– Мы не такие дураки, сэр, – отвечал гордый
северянин. – У нас галерея не хуже вашей. В картинах я разбираюсь.
– Благодарю вас, – сказал Уимпол. – Не могли
бы вы посмотреть на эти две картины? На одной изображена старуха, на другой‑дождь
в горах. Это чистая формальность. Вам отпустят выпивку, если вы угадаете, где
что.
Северянин склонился к картинам и терпеливо на них посмотрел.
Тишина оказала странное влияние на Джоан; она поднялась, поглядела в окно и
вышла.
Наконец ценитель искусства поднял озадаченное, но вдумчивое
лицо.
– Это пьяный рисовал, – промолвил он.
– Вы выдержали испытание! – взволнованно вскричал
Дориан. – Вы спасли цивилизацию! Честное слово, выпивка вам будет.
Он принес большой бокал любимого Гиббсом шампанского, денег
не взял и выбежал из галереи.
Джоан стояла в первом зале. Из бокового окна она увидела
немыслимые вещи, которые хотела увидеть. Она увидела ало‑синий флаг, стоящий в
клумбе спокойно, словно тропический цветок. Но пока она шла от окна к двери, он
исчез, напоминая ей, что это‑всего лишь сон. Два человека сидели в автомобиле,
и он уже двигался. Они были в больших очках, но она их узнала.
Вся мудрость ее, весь скепсис, весь стоицизм, все
благородство удержали ее на месте, и она застыла, как изваяние. Собака по имени
Квудл прыгнула на сиденье, обернулась и залаяла от радости. И, хотя леди Джоан
вынесла все остальное, тут она заплакала.
Но и сквозь слезы видела она странные события. Дориан
Уимпол, одетый и модно, и небрежно, как и подобает на выставке, ни в малой мере
не походил на изваяние. Сбежав по ступенькам, он погнался за автомобилем и
вскочил в него так ловко, что далее изящный цилиндр не сдвинулся с места.
– Здравствуйте, – любезно сказал он Дэлрою. –
Я прокатил вас, теперь прокатите меня.
|
