 Увеличить |
Тень
Перевод: В.Рогов
Парабола
Если я пойду
и долиною тени...
Псалом
Давида
Вы,
читающие, находитесь еще в числе живых; но я, пишущий, к этому времени
давно уйду в край теней. Ибо воистину странное свершится и странное откроется,
прежде чем люди увидят написанное здесь. А увидев, иные не поверят,
иные усумнятся, и все же немногие найдут пищу для долгих размышлений в
письменах, врезанных здесь железным стилосом.
Тот
год был годом ужаса и чувств, более сильных, нежели ужас, для коих на земле
нет наименования. Ибо много было явлено чудес и знамений, и повсюду, над
морем и над сушею, распростерлись черные крыла Чумы. И все же тем, кто
постиг движения светил, не было неведомо, что небеса предвещают зло; и мне,
греку Ойносу, в числе прочих, было ясно, что настало завершение того семьсот
девяносто четвертого года, когда с восхождением Овна планета Юпитер сочетается
с багряным кольцом ужасного Сатурна. Особенное состояние небес, если я не
ошибаюсь, сказалось не только на вещественной сфере земли, но и на душах,
мыслях и воображении человечества.
Над
бутылями красного хиосского вина, окруженные стенами роскошного зала, в
смутном городе Птолемаиде, сидели мы ночью, всемером. И в наш покой вел только
один вход: через высокую медную дверь; и она, вычеканенная искуснейшим
мастером Коринносом, была заперта изнутри. Черные завесы угрюмой комнаты
отгораживали от нас Луну, зловещие звезды и безлюдные улицы -- но предвещанье
и память Зла они не могли отгородить. Вокруг нас находилось многое -- и материальное
и духовное, -- что я не могу точно описать: тяжесть в атмосфере... ощущение
удушья.... тревога и, прежде всего, то ужасное состояние, которое
испытывают нервные люди, когда чувства бодрствуют и живут, а силы разума
почиют сном. Мертвый груз давил на нас. Он опускался на наши тела, на убранство
зала, на кубки, из которых мы пили; и все склонялось и никло -- все, кроме
языков пламени в семи железных светильниках, освещавших наше пиршество.
Вздымаясь высокими, стройными полосами света, они горели, бледные и
недвижные; и в зеркале, образованном их сиянием на поверхности
круглого эбенового стола, за которым мы сидели, каждый видел бледность
своего лица и непокойный блеск в опущенных глазах сотрапезников. И все же мы смеялись
и веселились присущим нам образом, то есть истерично; и пели песни
Анакреона, то есть безумствовали; и жадно пили, хотя багряное вино напоминало
нам кровь. Ибо в нашем покое находился еще один обитатель -- юный Зоил.
Мертвый, лежал он простертый, завернутый в саван -- гений и демон сборища. Увы!
Он не участвовал- в нашем веселье, разве что его облик, искаженный
чумою, и его глаза, в которых смерть погасила моровое пламя лишь наполовину,
казалось, выражали то любопытство к нашему веселью, какое, быть может,
умершие способны выразить к веселью обреченных смерти. Но хотя я, Ойнос,
чувствовал, что глаза почившего остановились на мне, все же я заставил
себя не замечать гнева в их выражении и, пристально вперив мой взор в глубину
эбенового зеркала, громко и звучно пел песни теосца. Но понемногу песни мои
прервались, а их отголоски, перекатываясь в черных, как смоль, завесах
покоя, стали тихи, неразличимы и, наконец, заглохли. И внезапно из черных
завес, заглушивших напевы, возникла темная, зыбкая тень -- подобную тень
низкая луна могла бы отбросить от человеческой фигуры -- но то не была тень
человека или бога или какого-либо ведомого нам существа. И, зыблясь меж завес
покоя, она в конце концов застыла на меди дверей. Но тень была неясна,
бесформенна и неопределенна, не тень человека и не тень бога -- ни бога
Греции, ни бога Халдеи, ни какого-либо египетского бога. И тень застыла на
меди дверей, под дверным сводом, и не двинулась, не проронила ни слова, но
стала недвижно на месте, и дверь, на которой застыла тень, была, если
правильно помню, прямо против ног юного Зоила, облаченного в саван. Но мы
семеро, увидев тень выходящего из черных завес, не посмели взглянуть на нее в
упор, но опустили глаза и долго смотрели в глубину эбенового зеркала. И
наконец я, Ойнос, промолвив несколько тихих слов, вопросил тень об ее
обиталище и прозвании. И тень отвечала: "Я -- Тень, и обиталище мое
вблизи от птолемаидских катакомб, рядом со смутными равнинами
Элизиума, сопредельными мерзостному Харонову проливу". И тогда мы
семеро в ужасе вскочили с мест и стояли, дрожа и трепеща, ибо звуки ее
голоса были не звуками голоса какого-либо одного существа, но звуками голосов
бесчисленных существ, и, переливаясь из слога в слог, сумрачно поразили наш
слух отлично памятные и знакомые нам голоса многих тысяч ушедших друзей.
Тишина
Перевод: В.Рогов
Притча
Горные
вершины дремлют;
В долинах,
утесах и пещерах тишина.
Алкман
--
Внемли мне, -- молвил Демон, возлагая мне руку на голову. -- Край, о котором
я повествую, -- унылый край в Ливии, на берегах реки Заиры, и нет там ни
покоя, ни тишины.
Воды реки болезненно-шафранового цвета; и они не струятся к морю, но всегда
и всегда вздымаются, бурно и судорожно, под алым оком солнца. На многие
мили по обеим сторонам илистого русла реки тянутся бледные заросли
гигантских водяных лилий. Они вздыхают в безлюдье, и тянут к небу длинные,
мертвенные шеи, и вечно кивают друг другу. И от них исходит неясный ропот,
подобный шуму подземных вод. И они вздыхают.
Но
есть граница их владениям -- ужасный, темный, высокий лес. Там, наподобие
волн у Гебридских островов, непрестанно колышется низкий кустарник.
Но нет ветра в небесах. И высокие первобытные деревья вечно качаются с
могучим шумом и грохотом. И с их уходящих ввысь вершин постоянно, одна за
другою, надают капли росы. И у корней извиваются в непокойной дремоте
странные ядовитые цветы. И над головою, громко гудя, вечно стремятся на запад
серые тучи, пока не перекатятся, подобно водопаду, за огненную стену
горизонта. Но нет ветра в небесах. И по берегам реки Заиры нет ни покоя,
ни тишины.
Была ночь, и падал дождь; и, падая, то был дождь, но, упав, то была кровь.
И я стоял в трясине среди высоких лилий, и дождь падал мне на голову -- и
лилии кивали друг другу и вздыхали в торжественном запустении.
И
мгновенно сквозь прозрачный мертвенный туман поднялась багровая луна. И взор
мой упал на громадный серый прибрежный утес, озаренный светом луны. И утес был
сер, мертвен, высок, -- и утес был сер. На нем были высечены письмена. И
по трясине, поросшей водяными лилиями, я подошел к самому берегу, дабы
прочитать письмена, высеченные на камне. Но я не мог их постичь. И я
возвращался в трясину, когда еще багровей засияла луна, и я повернулся и
вновь посмотрел на утес и на письмена, и письмена гласили: запустение.
И я
посмотрел наверх, и на краю утеса стоял человек; и я укрылся в водяных
лилиях, дабы узнать его поступки. И человек был высок и величав и завернут от
плеч до ступней в тогу Древнего Рима. И очертания его фигуры были неясны
-- но лик его был ликом божества; и ризы ночи, тумана, луны и росы не скрыли
черт его лица. И чело его было высоко от многих дум, и взор его был
безумен от многих забот; и в немногих бороздах его ланит я прочел повествование
о скорби, усталости, отвращении к роду людскому и жажде уединения.
И
человек сел на скалу и склонил голову на руку и смотрел на
запустение. Он смотрел на низкий непокойный кустарник, и на высокие
первобытные деревья, и на полные гула небеса, и на багровую луну. И я
затаился в сени водяных лилий и следил за человеком. И человек дрожал в
уединении; но убывала ночь, а он сидел на утесе.
И
человек отвел взор от неба и взглянул на унылую реку Заиру, и на мертвенную
желтую воду, и на бледные легионы водяных лилий. И человек внимал вздохи
водяных лилий и ропот, не умолкавший среди них. И я притаился в моем укрытии
и следил за человеком. И человек дрожал в уединении; но убывала ночь, а он
сидел на утесе.
Тогда я спустился в трясину и направился по воде в глубь зарослей
водяных лилий и позвал гиппопотамов, живущих на островках среди топи. И
гиппопотамы услышали мой зов и пришли с бегемотом к подножью утеса и рычали,
громко и устрашающе, под луной. И я притаился в моем укрытии и следил за
человеком. И человек дрожала уединении; но убывала ночь, а он сидел на
утесе.
Тогда я проклял стихии проклятием буйства; и страшная буря разразилась на
небесах, где до того не было ветра. И небо потемнело от ярости бури -- и дождь
бил по голове человека -- и река вышла из берегов -- и воды ее
вспенились от мучений -- и водяные лилии пронзительно кричали -- и деревья
рушились под натиском ветра -- и перекатывался гром -- и низвергалась молния --
и утес был сотрясен до основания. И я притаился в моем укрытии и следил за
человеком. И человек дрожал в уединении; но убывала ночь, а он сидел на утесе.
Тогда я разгневался и проклял проклятием тишины реку и лилии, ветер и лес,
небо и гром и вздохи водяных лилий. И они стали прокляты и затихли. И луна
перестала карабкаться ввысь по небесной тропе, и гром заглох, и молния не
сверкала, и тучи недвижно повисли, и воды вернулись в берега и застыли, и
деревья более не качались, и водяные лилии не кивали друг другу и не
вздыхали, и меж ними не слышался ропот, не слышалось и тени звука в
огромной, бескрайней пустыне. И я взглянул на письмена утеса и увидел, что
они изменились; и они гласили: тишина.
И взор
мой упал на лицо человека, и лицо его было бледно от ужаса. И он поспешно
поднял голову и встал на утесе во весь рост и слушал. Но не было ни звука в
огромной бескрайней пустыне, и письмена на утесе были: тишина. И человек
затрепетал и отвернулся и кинулся прочь, так что я его более не
видел".
Да,
прекрасные сказания заключены в томах Волхвов, в окованных железом печальных
томах Волхвов. Там, говорю я, чудесные летописи о Небе и о Земле, и о могучем
море, и о Джиннах, что завладели морем и землей и высоким небом. Много мудрого
таилось и в речениях Сивилл; и священные, священные слова были услышаны встарь
под тусклой листвой, трепетавшей вокруг Додоны, но, клянусь Аллахом, ту
притчу, что поведал мне Демон, восседая рядом со мною в тени могильного
камня, я числю чудеснейшей всех! И, завершив свой рассказ, Демон снова упал в
разверстую могилу и засмеялся. И я не мог смеяться с Демоном, и он проклял
меня, потому что я не мог смеяться. И рысь, что вечно живет в могиле, вышла и
простерлась у ног Демона и неотрывно смотрела ему в лицо.
|
