 Увеличить |
7
Дверь, как и тогда, отворилась на крошечную щелочку, и опять
два вострые и недоверчивые взгляда уставились на него из темноты. Тут
Раскольников потерялся и сделал было важную ошибку.
Опасаясь, что старуха испугается того, что они одни, и не
надеясь, что вид его ее разуверит, он взялся за дверь и потянул ее к себе,
чтобы старуха как-нибудь не вздумала опять запереться. Увидя это, она не
рванула дверь к себе обратно, но не выпустила и ручку замка, так что он чуть не
вытащил ее, вместе с дверью, на лестницу. Видя же, что она стоит в дверях
поперек и не дает ему пройти, он пошел прямо на нее. Та отскочила в испуге,
хотела было что-то сказать, но как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.
– Здравствуйте, Алена Ивановна, – начал он как
можно развязнее, но голос не послушался его, прервался и задрожал, – я
вам… вещь принес… да вот лучше пойдемте сюда… к свету… – И, бросив ее, он
прямо, без приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за ним; язык ее
развязался.
– Господи! Да чего вам?.. Кто такой? Что вам угодно?
– Помилуйте, Алена Ивановна… знакомый ваш…
Раскольников… вот, заклад принес, что обещался намедни… – И он протягивал
ей заклад.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась
глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и
недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде
насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется,
что ему почти страшно, до того страшно, что кажется, смотри она так, не говори
ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
– Да что вы так смотрите, точно не узнали? –
проговорил он вдруг тоже со злобой. – Хотите берите, а нет – я к другим
пойду, мне некогда.
Он и не думал это сказать, а так, само вдруг выговорилось.
Старуха опомнилась, и решительный тон гостя ее, видимо,
ободрил.
– Да чего же ты, батюшка, так вдруг… что такое? –
спросила она, смотря на заклад.
– Серебряная папиросочница: ведь я говорил прошлый раз.
Она протянула руку.
– Да чтой-то вы какой бледный? Вот и руки дрожат!
Искупался, что ль, батюшка?
– Лихорадка, – отвечал он отрывисто. –
Поневоле станешь бледный… коли есть нечего, – прибавил он, едва
выговаривая слова. Силы опять покидали его. Но ответ показался правдоподобным;
старуха взяла заклад.
– Что такое? – спросила она, еще раз пристально
оглядев Раскольникова и взвешивая заклад на руке.
– Вещь… папиросочница… серебряная… посмотрите.
– Да чтой-то, как будто и не серебряная… Ишь навертел.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все
окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем
его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из
петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой.
Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением,
все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг голова
его как бы закружилась.
– Да что он тут навертел! – с досадой вскричала
старуха и пошевелилась в его сторону.
Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор
совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия,
почти машинально, опустил на голову обухом. Силы его тут как бы не было. Но как
только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила.
Старуха, как и всегда, была простоволосая. Светлые с
проседью, жиденькие волосы ее, по обыкновению жирно смазанные маслом, были
заплетены в крысиную косичку и подобраны под осколок роговой гребенки, торчавшей
на ее затылке. Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост.
Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу,
хотя и успела еще поднять обе руки к голове. В одной руке еще продолжала
держать «заклад».
Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом и все
по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось
навзничь. Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже
мертвая.
Глаза были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и
все лицо были сморщены и искажены судорогой.
Он положил топор на пол, подле мертвой, и тотчас же полез ей
в карман, стараясь не замараться текущею кровию, – в тот самый правый
карман, из которого она в прошлый раз вынимала ключи. Он был в полном уме, затмений
и головокружений уже не было, но руки все еще дрожали. Он вспомнил потом, что
был даже очень внимателен, осторожен, старался все не запачкаться… Ключи он
тотчас же вынул; все, как и тогда, были в одной связке, на одном стальном обручке.
Тотчас же он побежал с ними в спальню. Это была очень небольшая комната, с
огромным киотом образов. У другой стены стояла большая постель, весьма чистая,
с шелковым, наборным из лоскутков, ватным одеялом.
У третьей стены был комод. Странное дело: только что он
начал прилаживать ключи к комоду, только что услышал их звякание, как будто
судорога прошла по нем. Ему вдруг опять захотелось бросить все и уйти. Но это
было только мгновение; уходить было поздно. Он даже усмехнулся на себя, как
вдруг другая тревожная мысль ударила ему в голову. Ему вдруг почудилось, что
старуха, пожалуй, еще жива и еще может очнуться. Бросив ключи, и комод, он побежал
назад, к телу, схватил топор и намахнулся еще раз над старухой, но не опустил.
Сомнения не было, что она мертвая. Нагнувшись и рассматривая ее опять ближе, он
увидел ясно, что череп был раздроблен и даже сворочен чуть-чуть на сторону. Он
было хотел пощупать пальцем, но отдернул руку; да и без того было видно. Крови
между тем натекла уже целая лужа. Вдруг он заметил на ее шее снурок, дернул
его, но снурок был крепок и не срывался; к тому же намок в крови. Он попробовал
было вытащить так, из-за пазухи, но что-то мешало, застряло. В нетерпении он
взмахнул было опять топором, чтобы рубнуть по снурку тут же, по телу, сверху,
но не посмел, и с трудом, испачкав руки и топор, после двухминутной возни,
разрезал снурок, не касаясь топором тела, и снял; он не ошибся – кошелек, На
снурке были два креста, кипарисный и медный, и, кроме того, финифтяный образок;
и тут же вместе с ними висел небольшой, замшевый, засаленный кошелек, с
стальным ободком и колечком. Кошелек был очень туго набит; Раскольников сунул
его в карман, не осматривая, кресты сбросил старухе на грудь и, захватив на
этот раз и топор, бросился обратно в спальню.
Он спешил ужасно, схватился за ключи и опять начал возиться
с ними. Но как-то все неудачно: не вкладывались они в замки. Не то чтобы руки
его так дрожали, но он все ошибался: и видит, например, что ключ не тот, не
подходит, а все сует. Вдруг он припомнил и сообразил, что этот большой ключ, с
зубчатою бородкой, который тут же болтается с другими маленькими, непременно
должен быть вовсе не от комода (как и в прошлый раз ему на ум пришло), а от какой-нибудь
укладки, и что в этой-то укладке, может быть, все и припрятано. Он бросил комод
и тотчас же полез под кровать, зная, что укладки обыкновенно ставятся у старух
под кроватями. Так и есть: стояла значительная укладка, побольше аршина в
длину, с выпуклою крышей, обитая красным сафьяном, с утыканными по нем
стальными гвоздиками. Зубчатый ключ как раз пришелся и отпер. Сверху, под белою
простыней, лежала заячья шубка, крытая красным гарнитуром; под нею было
шелковое платье, затем шаль, и туда, вглубь, казалось, все лежало одно тряпье.
Прежде всего он принялся было вытирать об красный гарнитур свои запачканные в
крови руки. «Красное, ну а на красном кровь неприметнее», – рассудилось
было ему, и вдруг он опомнился: «Господи! С ума, что ли, я схожу?» – подумал он
в испуге.
Но только что он пошевелил это тряпье, как вдруг, из-под
шубки, выскользнули золотые часы. Он бросился все перевертывать. Действительно,
между тряпьем были перемешаны золотые вещи – вероятно, все заклады, выкупленные
и невыкупленные, – браслеты, цепочки, серьги, булавки и проч.
Иные были в футлярах, другие просто обернуты в газетную
бумагу, но аккуратно и бережно, в двойные листы, и кругом обвязаны тесемками.
Нимало не медля, он стал набивать ими карманы панталон и пальто, не разбирая и
не раскрывая свертков и футляров; но он не успел много набрать…
Вдруг послышалось, что в комнате, где была старуха, ходят.
Он остановился и притих, как мертвый. Но все было тихо, стало быть,
померещилось. Вдруг явственно послышался легкий крик, или как будто кто-то тихо
и отрывисто простонал и замолчал. Затем опять мертвая тишина, с минуту или с
две. Он сидел на корточках у сундука и ждал едва переводя дух, но вдруг вскочил,
схватил топор и выбежал из спальни.
Среди комнаты стояла Лизавета, с большим узлом в руках, и
смотрела в оцепенении на убитую сестру, вся белая как полотно и как бы не в силах
крикнуть. Увидав его выбежавшего, она задрожала как лист, мелкою дрожью, и по
всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но
все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол,
пристально, в упор, смотря на него, но все не крича, точно ей воздуху
недоставало, чтобы крикнуть. Он бросился на нее с топором; губы ее перекосились
так жалобно, как у очень маленьких детей, когда, они начинают чего-нибудь
пугаться, пристально смотрят на пугающий их предмет и собираются закричать. И
до того эта несчастная Лизавета было проста, забита и напугана раз навсегда,
что даже руки не подняла защитить себе лицо, хотя это был самый необходимо-естественный
жест в эту минуту, потому что топор был прямо поднят над ее лицом. Она только
чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко не до лица, и медленно
протянула ее к нему вперед, как бы отстраняя его. Удар пришелся прямо по
черепу, острием, и сразу прорубил всю верхнюю часть лба, почти до темени. Она
так и рухнулась.
Раскольников совсем было потерялся, схватил ее узел, бросил
его опять и побежал в прихожую.
Страх охватывал его все больше и больше, особенно после
этого второго, совсем неожиданного убийства. Ему хотелось поскорее убежать
отсюда. И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и
рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все
отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений,
а может быть, и злодейств еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы
вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы все и
тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного
только ужаса и отвращения к тому, что он сделал. Отвращение особенно
поднималось и росло в нем с каждою минутою. Ни за что на свете не пошел бы он теперь
к сундуку и даже в комнаты.
Но какая-то рассеянность, как будто даже задумчивость, стала
понемногу овладевать им: минутами он как будто забывался или, лучше сказать,
забывал о главном и прилеплялся к мелочам. Впрочем, взглянув на кухню и увидав
на лавке ведро, наполовину полное воды, он догадался вымыть себе руки и топор.
Руки его были в крови и липли. Топор он опустил лезвием
прямо в воду, схватил лежавший на окошке, на расколотом блюдечке, кусочек мыла
и стал, прямо в ведре, отмывать себе руки. Отмыв их, он вытащил и топор, вымыл
железо, и долго, минуты с три, отмывал дерево, где закровянилось, пробуя кровь
даже мылом. Затем все оттер бельем, которое тут же сушилось на веревке, протянутой
через кухню, и потом долго, со вниманием, осматривал топор у окна. Следов не
осталось, только древко еще было сырое. Тщательно вложил он топор в петлю, под
пальто. Затем, сколько позволял свет в тусклой кухне, осмотрел пальто,
панталоны, сапоги. Снаружи, с первого взгляда, как будто ничего не было; только
на сапогах были пятна. Он помочил тряпку и оттер сапоги. Он знал, впрочем, что
нехорошо разглядывает, что, может быть, есть что-нибудь в глаза бросающееся,
чего он не замечает. В раздумье стал он среди комнаты. Мучительная, темная
мысль поднималась в нем, – мысль, что он сумасшествует и что в эту минуту
не в силах ни рассудить, ни себя защитить, что вовсе, может быть, не то надо
делать, что он теперь делает…
«Боже мой! Надо бежать, бежать!» – пробормотал он и бросился
в переднюю. Но здесь ожидал его такой ужас, какого, конечно, он еще ни разу не
испытывал.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная
дверь, из прихожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел,
стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все
время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из
осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он
не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
Он кинулся к дверям и наложил запор.
«Но нет, опять не то! Надо идти, идти…»
Он снял запор, отворил дверь и стал слушать на лестницу.
Долго он выслушивал. Где-то далеко, внизу, вероятно под
воротами, громко и визгливо кричали чьи-то два голоса, спорили и бранились.
«Что они?..» Он уже хотел выйти, на вдруг этажом ниже с шумом растворилась
дверь на лестницу, и кто-то стал сходить вниз, напевая какой-то мотив. «Как это
они так все шумят!» – мелькнуло в его голове. Он опять притворил за собою дверь
и переждал. Наконец все умолкло, ни души. Он уже ступил было шаг на лестницу,
как вдруг опять послышались чьи-то новые шаги.
Эти шаги послышались очень далеко, еще в самом начале
лестницы, но он очень хорошо и отчетливо помнил, что с первого же звука, тогда
же стал подозревать почему-то, что это непременно сюда, в четвертый этаж, к
старухе. Почему? Звуки, что ли, были такие особенные, знаменательные? Шаги были
тяжелые, ровные, неспешные. Вот уж он прошел первый этаж, вот поднялся еще; все
слышней и слышней! Послышалась тяжелая одышка входившего. Вот уж и третий
начался… Сюда! И вдруг показалось ему, что он точно окостенел, что это точно во
сне, когда снится, что догоняют, близко, убить хотят, а сам точно прирос к
месту и руками пошевелить нельзя.
И наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый
этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко
проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем
схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив
все, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у
дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда
дверь разделяла их, а он прислушивался.
Гость несколько раз тяжело отдыхнулся. «Толстый и большой,
должно быть», – подумал Раскольников, сжимая топор в руке. В самом деле,
точно все это снилось. Гость схватился за колокольчик и крепко позвонил.
Как только звякнул жестяной звук колокольчика, ему вдруг как
будто почудилось, что в комнате пошевелились. Несколько секунд он даже серьезно
прислушивался. Незнакомец звякнул еще раз, еще подождал и вдруг, в нетерпении,
изо всей силы стал дергать ручку у дверей. В ужасе смотрел Раскольников на
прыгавший в петле крюк запора и с тупым страхом ждал, что вот-вот и запор
сейчас выскочит. Действительно, это казалось возможным: так сильно дергали. Он
было вздумал придержать запор рукой, но тот мог догадаться. Голова его как
будто опять начинала кружиться. «Вот упаду!» – промелькнуло в нем, но
незнакомец заговорил, и он тотчас же опомнился.
– Да что они там, дрыхнут или передушил их кто?
Тррреклятые! – заревел он как из бочки. – Эй, Алена Ивановна, старая
ведьма! Лизавета Ивановна, красота неописанная! Отворяйте! V, треклятые, спят
они, что ли?
И снова, остервенясь, он раз десять сразу, из всей мочи,
дернул в колокольчик. Уж, конечно, это был человек властный и короткий в доме.
В самую эту минуту вдруг мелкие, поспешные шаги послышались
недалеко на лестнице. Подходил еще кто-то. Раскольников и не расслышал сначала.
– Неужели нет никого? – звонко и весело закричал
подошедший, прямо обращаясь к первому посетителю, все еще продолжавшему дергать
звонок. – Здравствуйте, Кох!
«Судя по голосу, должно быть, очень молодой», – подумал
вдруг Раскольников.
– Да черт их знает, замок чуть не разломал, –
отвечал Кох. – А вы как меня изволите знать?
– Ну вот! А третьего-то дня, в «Гамбринусе», три партии
сряду взял у вас на биллиарде!
– А-а-а…
– Так нет их-то? Странно. Глупо, впрочем, ужасно. Куда
бы старухе уйти? У меня дело.
– Да и у меня, батюшка, дело!
– Ну, что же делать? Значит, назад. Э-эх! А я было
думал денег достать! – вскричал молодой человек.
– Конечно, назад, да зачем назначать? Сама мне, ведьма,
час назначила.
Мне ведь крюк. Да и куда к черту ей шляться, не понимаю?
Круглый год сидит ведьма, киснет, ноги болят, а тут вдруг и на гулянье!
– У дворника не спросить ли?
– Чего?
– Куда ушла и когда придет?
– Гм… черт… спросить… Да ведь она ж никуда не
ходит… – и он еще раз дернул за ручку замка. – Черт, нечего делать,
идти!
– Стойте! – закричал вдруг молодой человек, –
смотрите: видите, как дверь отстает, если дергать?
– Ну?
– Значит, она не за замке, а на запоре, на крючке то
есть! Слышите, как запор брякает?
– Ну?
– Да как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них
дома. Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А
тут, – слышите, как запор брякает? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!
– Ба! Да и в самом деле! – закричал удивившийся
Кох. – Так что ж они там! – И он неистово начал дергать дверь.
– Стойте! – закричал опять молодой человек, –
не дергайте! Тут что-нибудь да не так… вы ведь звонили, дергали – не отпирают;
значит, или они обе в обмороке, или…
– Что?
– А вот что: пойдемте-ка за дворником; пусть он их сам
разбудит.
– Дело! – Оба двинулись вниз.
– Стойте! Останьтесь-ка вы здесь, а я сбегаю вниз за
дворником.
– Зачем оставаться?
– А мало ли что?..
– Пожалуй…
– Я ведь в судебные следователи готовлюсь! Тут
очевидно, оч-че-в-видно что-то не так! – горячо вскричал молодой человек и
бегом пустился вниз по лестнице.
Кох остался, пошевелил еще раз тихонько звонком, и тот
звякнул один удар; потом тихо, как бы размышляя и осматривая, стал шевелить
ручку двери, притягивая и опуская ее, чтоб убедиться еще раз, что она на одном
запоре.
Потом пыхтя нагнулся и стал смотреть в замочную скважину; но
в ней изнутри торчал ключ и, стало быть, ничего не могло быть видно.
Раскольников стоял и сжимал топор. Он был точно в бреду. Он
готовился даже драться с ними, когда они войдут. Когда стучались и
сговаривались, ему несколько раз вдруг приходила мысль кончить все разом и
крикнуть им из-за дверей. Порой хотелось ему начать ругаться с ними, дразнить
их, покамест не отперли. «Поскорей бы уж»! – мелькнуло в его голове.
– Однако он, черт…
Время проходило, минута, другая, – никто не шел. Кох
стал шевелиться.
– Однако черт!.. – закричал он вдруг и в
нетерпении, бросив свой караул, отправился тоже вниз, торопясь и стуча по
лестнице сапогами. Шаги стихли.
– Господи, что же делать!
Раскольников снял запор, приотворил дверь – ничего не
слышно, и вдруг, совершенно уже не думая, вышел, притворил как мог плотнее
дверь за собой и пустился вниз.
Он уже сошел три лестницы, как вдруг послышался сильный шум
ниже, – куда деваться! Никуда-то нельзя было спрятаться. Он побежал было
назад, опять в квартиру.
– Эй, леший, черт! Держи!
С криком вырвался кто-то внизу из какой-то квартиры и не то
что побежал, а точно упал вниз, по лестнице, крича во всю глотку:
– Митька! Митька! Митька! Митька! Митька! Шут те
дери-и-и!
Крик закончился взвизгом; последние звуки послышались уже на
дворе; все затихло. Но в то же самое мгновение несколько человек, громко и
часто говоривших, стали шумно подниматься на лестницу. Их было трое или
четверо.
Он расслышал звонкий голос молодого. «Они!»
В полном отчаянии пошел он им прямо навстречу: будь что
будет!
Остановят, все пропало, пропустят, тоже все пропало:
запомнят. Они уже сходились; между ними оставалась всего одна только лестница –
и вдруг спасение! В нескольких ступеньках от него, направо, пустая и настежь
отпертая квартира, та самая квартира второго этажа, в которой красили рабочие,
а теперь, как нарочно, ушли. Они-то, верно, и выбежали сейчас с таким криком.
Полы только что окрашены, среди комнаты стоят кадочка и черепок с краской и с
мазилкой. В одно мгновение прошмыгнул он в отворенную дверь и притаился за
стеной, и было время: они уже стояли на самой площадке. Затем повернули вверх и
прошли мимо, в четвертый этаж, громко разговаривая. Он выждал, вышел на
цыпочках и побежал вниз.
Никого на лестнице! Под воротами тоже. Быстро прошел он
подворотню и повернул налево по улице.
Он очень хорошо знал, он отлично хорошо знал, что они, в это
мгновение, уже в квартире, что очень удивились, видя, что она отперта, тогда
как сейчас была заперта, что они уже смотрят на тела и что пройдет не больше
минуты, как они догадаются и совершенно сообразят, что тут только что был
убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть мимо них, убежать; догадаются,
пожалуй, и о том, что он в пустой квартире сидел, пока они вверх проходили. А
между тем ни под каким видом не смел он очень прибавить шагу, хотя до первого
поворота шагов сто оставалось. «Не скользнуть ли разве в подворотню
какую-нибудь и переждать где-нибудь на незнакомой лестнице? Нет, беда! А не
забросить ли куда топор? Не взять ли извозчика? Беда! беда!»
Наконец, вот и переулок; он поворотил в него полумертвый;
тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же
тут сильно народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но все эти мучения
до того его обессилили, что он едва двигался. Пот шел из него каплями; шея была
вся смочена. «Ишь нарезался!» – крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он
помнил, однако, как вдруг, выйдя на канаву, испугался, что мало народу и что
тут приметнее, и хотел было поворотить назад в переулок. Несмотря на то, что
чуть не падал, он все-таки сделал крюку и пришел домой с другой совсем стороны.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по
крайней мере он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А
между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно и как можно
незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо
лучше было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его,
хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Но все обошлось благополучно. Дверь в дворницкую была
притворена, но не на замке, стало быть, вероятнее всего было, что дворник дома.
Но до того уже он потерял способность сообразить что-нибудь, что прямо подошел
к дворницкой и растворил ее. Если бы дворник спросил его: «что надо?» – он,
может быть, так прямо и подал бы ему топор. Но дворника опять не было, и он
успел уложить топор на прежнее место под скамью; даже поленом прикрыл
по-прежнему. Никого, ни единой души, не встретил он потом до самой своей
комнаты; хозяйкина дверь была заперта. Войдя к себе, он бросился на диван, так,
как был. Он не спал, но был в забытьи. Если бы кто вошел тогда в его комнату,
он бы тотчас же вскочил и закричал. Клочки и отрывки каких-то мыслей так и
кишели в его голове; но он ни одной не мог схватить, ни на одной не мог остановиться,
несмотря даже на усилия…
|
