6
Потом, при воспоминании об этой минуте, Раскольникову
представлялось все в таком виде.
Послышавшийся за дверью шум вдруг быстро увеличился, и дверь
немного приотворилась.
– Что такое? – крикнул с досадой Порфирий
Петрович. – Ведь я предупредил…
На мгновение ответа не было, но видно было, что за дверью
находилось несколько человек и как будто кого-то отталкивали.
– Да что там такое? – встревоженно повторил
Порфирий Петрович.
– Арестанта привели, Николая, – послышался чей-то
голос.
– Не надо! Прочь! Подождать!.. Зачем он сюда залез! Что
за беспорядок!
– закричал Порфирий, бросаясь к дверям.
– Да он… – начал было опять тот же голос и вдруг
осекся.
Секунды две не более происходила настоящая борьба; потом
вдруг как бы кто-то кого-то с силою оттолкнул, и вслед за тем какой-то очень
бледный человек шагнул прямо в кабинет Порфирия Петровича.
Вид этого человека с первого взгляда был очень странный. Он
глядел прямо перед собою, но как бы никого не видя. В глазах его сверкала
решимость, но в то же время смертная бледность покрывала лицо его, точно его
привели на казнь. Совсем побелевшие губы его слегка вздрагивали.
Он был еще очень молод, одет как простолюдин, роста
среднего, худощавый, с волосами, обстриженными в кружок, с тонкими, как бы
сухими чертами лица. Неожиданно оттолкнутый им человек первый бросился было за
ним в комнату и успел схватить его за плечо: это был конвойный; но Николай
дернул руку и вырвался от него еще раз.
В дверях затолпилось несколько любопытных. Иные из них
порывались войти. Все описанное произошло почти в одно мгновение.
– Прочь, рано еще! Подожди, пока позовут!.. Зачем его
раньше привели?
– бормотал в крайней досаде, как бы сбитый с толку
Порфирий Петрович. Но Николай вдруг стал на колени.
– Чего ты? – крикнул Порфирий в изумлении.
– Виноват! Мой грех! Я убивец! – вдруг произнес
Николай, как будто несколько задыхаясь, но довольно громким голосом.
Секунд десять продолжалось молчание, точно столбняк нашел на
всех; даже конвойный отшатнулся и уже не подходил к Николаю, а отретировался
машинально к дверям и стал неподвижно.
– Что такое? – вскричал Порфирий Петрович, выходя
из мгновенного оцепенения.
– Я… убивец… – повторил Николай, помолчав
капельку.
– Как… ты… Как… Кого ты убил?
Порфирий Петрович, видимо, потерялся.
Николай опять помолчал капельку.
– Алену Ивановну и сестрицу ихнюю, Лизавету Ивановну,
я… убил… топором. Омрачение нашло… – прибавил он вдруг и опять замолчал.
Он все стоял на коленях.
Порфирий Петрович несколько мгновений стоял, как бы
вдумываясь, но вдруг опять вспорхнулся и замахал руками на непрошеных
свидетелей. Те мигом скрылись, и дверь притворилась. Затем он поглядел на
стоявшего в углу Раскольникова, дико смотревшего на Николая, и направился было
к нему, но вдруг остановился, посмотрел на него, перевел тотчас же свой взгляд
на Николая, потом опять на Раскольникова, потом опять на Николая и вдруг, как
бы увлеченный, опять набросился на Николая.
– Ты мне что с своим омрачением-то вперед
забегаешь? – крикнул он на него почти со злобой. – Я тебя еще не
спрашивал: находило или нет на тебя омрачение… говори: ты убил?
– Я убивец… показание сдаю… – произнес Николай.
– Э-эх! Чем ты убил?
– Топором. Припас.
– Эх, спешит! Один?
Николай не понял вопроса.
– Один убил?
– Один. А Митька неповинен и всему тому непричастен.
– Да не спеши с Митькой-то! Э-эх!
– Как же ты, ну, как же ты с лестницы-то тогда сбежал?
Ведь дворники вас обоих встретили?
– Это я для отводу… тогда… бежал с Митькой, – как
бы заторопясь и заранее приготовившись, ответил Николай.
– Ну, так и есть! – злобно вскрикнул
Порфирий, – не свои слова говорит! – пробормотал он как бы про себя и
вдруг опять увидал Раскольникова.
Он, видимо, до того увлекся с Николаем, что на одно
мгновение даже забыл о Раскольникове. Теперь он вдруг опомнился, даже смутился…
– Родион Романович, батюшка! Извините-с, – кинулся
он к нему, – этак нельзя-с; пожалуйте-с… вам тут нечего… я и сам… видите,
какие сюрпризы!.. пожалуйте-с!..
И, взяв его за руку, он показал ему на дверь.
– Вы, кажется, этого не ожидали? – проговорил
Раскольников, конечно, ничего еще не понимавший ясно, но уже успевший сильно
ободриться.
– Да и вы, батюшка, не ожидали. Ишь ручка-то как
дрожит! хе-хе!
– Да и вы дрожите, Порфирий Петрович.
– И я дрожу-с; не ожидал-с!..
Они уже стояли в дверях. Порфирий нетерпеливо ждал, чтобы
прошел Раскольников.
– А сюрпризик-то так и не покажете? – проговорил
вдруг Раскольников.
– Говорит, а у самого еще зубки во рту один о другой
колотятся, хе-хе!
Иронический вы человек! Ну-с, до свидания-с.
– По-моему, так прощайте!
– Как бог приведет-с, как бог приведет-с! –
пробормотал Порфирий с искривившеюся как-то улыбкой.
Проходя канцелярию, Раскольников заметил, что многие на него
пристально посмотрели. В прихожей, в толпе, он успел разглядеть обоих дворников
из того дома, которых он подзывал тогда ночью к квартальному. Они стояли и
чего-то ждали. Но только что он вышел на лестницу, вдруг услышал за собой опять
голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел, что тот догонял его, весь
запыхавшись.
– Одно словцо-с, Родион Романович; там насчет всего
этого прочего, как бог приведет, а все-таки по форме кой о чем придется
спросить-с… так мы еще увидимся, так-с.
И Порфирий остановился перед ним с улыбкой.
– Так-с, – прибавил он еще раз.
Можно было предположить, что ему еще что-то хотелось
сказать, но как-то не выговаривалось.
– А вы меня, Порфирий Петрович, извините насчет
давешнего… я погорячился, – начал было совершенно уже ободрившийся, до
неотразимого желания пофорсить, Раскольников.
– Ничего-с, ничего-с… – почти радостно подхватил
Порфирий. – Я и сам-то-с… Ядовитый характер у меня, каюсь, каюсь! Да вот
мы увидимся-с.
Если бог приведет, так и очень, и очень увидимся-с!..
– И окончательно познаем друг друга? – подхватил
Раскольников.
– И окончательно познаем друг друга, – поддакнул
Порфирий Петрович и, прищурившись, весьма серьезно посмотрел на него. –
Теперь на именины-с?
– На похороны-с.
– Да, бишь, на похороны! Здоровье-то свое берегите,
здоровье-то-с…
– А уж я и не знаю, чего вам пожелать с своей
стороны! – подхватил Раскольников, уже начинавший спускаться с лестницы,
но вдруг опять оборачиваясь к Порфирию, – пожелал бы бо льших успехов, да
ведь видите, какая ваша должность комическая!
– Почему же комическая-с? – тотчас навострил уши
Порфирий Петрович, тоже повернувшийся было уйти.
– Да как же, вот этого бедного Миколку вы ведь как,
должно быть, терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он не
сознался; день и ночь, должно быть, доказывали ему: «Ты убийца, ты убийца…» –
ну а теперь, как он уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете:
«Врешь, дескать, не ты убийца! Не мог ты им быть! Не свои ты слова говоришь!»
Ну, так как же после этого должность не комическая?
– Хе-хе-хе! А таки заметили, что я сказал сейчас
Николаю, что он «не свои слова говорит»?
– Как не заметить?
– Хе-хе! Остроумны, остроумны-с. Все-то замечаете!
Настоящий игривый ум-с! И самую-то комическую струну и зацепите… хе-хе! Это
ведь у Гоголя, из писателей, говорят, эта черта была в высшей-то степени?
– Да, у Гоголя.
– Да-с, у Гоголя-с… до приятнейшего свидания-с.
– До приятнейшего свидания…
Раскольников прошел прямо домой. Он до того был сбит и
спутан, что, уже придя домой и бросившись на диван, с четверть часа сидел,
только отдыхая и стараясь хоть сколько-нибудь собраться с мыслями. Про Николая
он и рассуждать не брался: он чувствовал, что поражен; что в признании Николая
есть что-то необъяснимое, удивительное, чего теперь ему не понять ни за что. Но
признание Николая был факт действительный. Последствия этого факта ему тотчас
же стали ясны: ложь не могла не обнаружиться, и тогда примутся опять за него.
Но, по крайней мере, до того времени он свободен и должен непременно что-нибудь
для себя сделать, потому что опасность неминуемая.
Но, однако ж, в какой степени? Положение начало выясняться.
Припоминая, вчерне, в общей связи, всю свою давешнюю сцену с
Порфирием, он не мог еще раз не содрогнуться от ужаса. Конечно, он не знал еще
всех целей Порфирия, не мог постигнуть всех давешних расчетов его. Но часть
игры была обнаружена, и уж, конечно, никто лучше его не мог понять, как страшен
был для него этот «ход» в игре Порфирия. Еще немного, и он мог выдать себя
совершенно, уже фактически. Зная болезненность его характера и с первого
взгляда верно схватив и проникнув его, Порфирий действовал хотя слишком
решительно, но почти наверное. Спору нет, Раскольников успел уже себя и давеча
слишком скомпрометировать, но до фактов все-таки еще не дошло; все еще это
только относительно. Но так ли, однако же, так ли он это все теперь понимает?
Не ошибается ли он? К какому именно результату клонил сегодня Порфирий?
Действительно ли было у него что-нибудь приготовлено сегодня? Да и что именно?
Действительно ли он ждал чего или нет? Как именно расстались бы они сегодня,
если бы не подошла неожиданная катастрофа через Николая?
Порфирий почти всю игру свою показал; конечно, рискнул, но
показал, и (все казалось Раскольникову) если бы действительно у Порфирия было
что-нибудь более, то он показал бы и то. Что такое этот «сюрприз»?
Насмешка, что ли? Значило это что-нибудь или нет? Могло ли
под этим скрываться хоть что-нибудь похожее на факт, на положительное
обвинение?
Вчерашний человек? Куда же он провалился? Где он был
сегодня? Ведь если только есть что-нибудь у Порфирия положительного, то уж,
конечно, оно в связи со вчерашним человеком…
Он сидел на диване, свесив вниз голову, облокотясь на колени
и закрыв руками лицо. Нервная дрожь продолжалась еще во всем его теле. Наконец
он встал, взял фуражку, подумал и направился к дверям.
Ему как-то предчувствовалось, что, по крайней мере на
сегодняшний день, он почти наверное может считать себя безопасным. Вдруг в
сердце своем он ощутил почти радость: ему захотелось поскорее к Катерине
Ивановне. На похороны он, разумеется, опоздал, но на поминки поспеет, и там,
сейчас, он увидит Соню.
Он остановился, подумал, и болезненная улыбка выдавилась на
губах его.
– Сегодня! Сегодня! – повторял он про себя, –
да, сегодня же! Так должно…
Только что он хотел отворить дверь, как вдруг она стала
отворяться сама. Он задрожал и отскочил назад. Дверь отворялась медленно и
тихо, и вдруг показалась фигура – вчерашнего человека из-под земли.
Человек остановился на пороге, посмотрел молча на
Раскольникова и ступил шаг в комнату. Он был точь-в-точь как и вчера, такая же
фигура, так же одет, но в лице и во взгляде его произошло сильное изменение: он
смотрел теперь как-то пригорюнившись и, постояв немного, глубоко вздохнул.
Недоставало только, чтоб он приложил при этом ладонь к щеке,
а голову скривил на сторону, чтоб уж совершенно походить на бабу.
– Что вам? – спросил помертвевший Раскольников.
Человек помолчал и вдруг глубоко, чуть не до земли,
поклонился ему. По крайней мере тронул землю перстом правой руки.
– Что вы? – вскричал Раскольников.
– Виноват, – тихо произнес человек.
– В чем?
– В злобных мыслях.
Оба смотрели друг на друга.
– Обидно стало. Как вы изволили тогда приходить, может
во хмелю, и дворников в квартал звали и про кровь спрашивали, обидно мне стало,
что втуне оставили и за пьяного вас почли. И так обидно, что сна решился. А
запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и спрашивали…
– Кто приходил? – перебил Раскольников, мгновенно
начиная припоминать.
– Я, то есть, вас обидел.
– Так вы из того дома?
– Да я там же, тогда же в воротах с ними стоял, али
запамятовали? Мы и рукомесло свое там имеем, искони. Скорняки мы, мещане, на
дом работу берем… а паче всего обидно стало…
И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего
дня под воротами; он сообразил, что кроме дворников там стояло тогда еще
несколько человек, стояли и женщины. Он припомнил один голос, предлагавший
вести его прямо в квартал. Лицо говорившего не мог вспомнить и даже теперь не
признавал, но ему памятно было, что он даже что-то ответил ему тогда, обернулся
к нему…
Так вот, стало быть, чем разрешился весь этот вчерашний
ужас. Всего ужаснее было думать, что он действительно чуть не погиб, чуть не
погубил себя из-за такого ничтожного обстоятельства. Стало быть, кроме найма
квартиры и разговоров о крови, этот человек ничего не может рассказать.
Стало быть, и у Порфирия тоже нет ничего, кроме этого бреда,
никаких фактов, кроме психологии, которая о двух концах, ничего положительного.
Стало быть, если не явится никаких больше фактов (а они не
должны уже более явиться, не должны!), то… то что же могут с ним сделать? Чем
же могут его обличить окончательно, хоть и арестуют? И, стало быть, Порфирий
только теперь, только сейчас узнал о квартире, а до сих пор и не знал.
– Это вы сказали сегодня Порфирию… о том, что я
приходил? – вскричал он, пораженный внезапною идеей.
– Какому Порфирию?
– Приставу следственных дел.
– Я сказал. Дворники не пошли тогда, я и пошел.
– Сегодня?
– Перед вами за минуточку был. И все слышал, все, как
он вас истязал.
– Где? Что? Когда?
– Да тут же, у него за перегородкой, все время
просидел.
– Как? Так это вы-то были сюрприз? Да как же это могло
случиться?
Помилуйте!
– Видемши я, – начал мещанин, – что дворники
с моих слов идти не хотят, потому, говорят, уже поздно, а пожалуй, еще
осерчает, что тем часом не пришли, стало мне обидно, и сна решился, и стал
узнавать. А разузнамши вчера, сегодня пошел. Впервой пришел – его не было.
Часом помедля пришел – не приняли, в третий пришел – допустили. Стал я ему
докладывать все, как было, и стал он по комнате сигать и себя в грудь кулаком
бил: «Что вы, говорит, со мной, разбойники, делаете? Знал бы я этакое дело, я б
его с конвоем потребовал!» Потом выбежал, какого-то позвал и стал с ним в углу
говорить, а потом опять ко мне – и стал спрашивать и ругать. И много попрекал;
а донес я ему обо всем и говорил, что с моих вчерашних слов ничего вы не посмели
мне отвечать и что вы меня не признали. И стал он тут опять бегать, и все бил
себя в грудь, и серчал, и бегал, а как об вас доложили, – ну, говорит,
полезай за перегородку, сиди пока, не шевелись, что бы ты ни услышал, и стул
мне туда сам принес и меня запер; может, говорит, я тебя и спрошу. А как
привели Николая, тут он меня, после вас, и вывел: я тебя еще, говорит, потребую
и еще спрашивать буду…
– А Николая при тебе спрашивал?
– Как вас вывел, и меня тотчас вывел, а Николая
допрашивать начал.
Мещанин остановился и вдруг опять положил поклон, коснувшись
перстом пола.
– За оговор и за злобу мою простите.
– Бог простит, – ответил Раскольников, и как
только произнес это, мещанин поклонился ему, но уже не земно, а в пояс,
медленно повернулся и вышел из комнаты. «Все о двух концах, теперь все о двух
концах», – твердил Раскольников и более чем когда-нибудь бодро вышел из
комнаты.
«Теперь мы еще поборемся», – с злобною усмешкой
проговорил он, сходя в лестницы. Злоба же относилась к нему самому: он с
презрением и стыдом вспоминал о своем «малодушии».
|
