III
– Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну, что, как
ты поживаешь? Здоров ли? – спросил Штольц.
– Ох, нет, плохо, брат Андрей, – вздохнув, сказал
Обломов, – какое здоровье!
– А что, болен? – спросил заботливо Штольц.
– Ячмени одолели: только на той неделе один сошел с
правого глаза, а теперь вот садится другой.
Штольц засмеялся.
– Только? – спросил он. – Это ты наспал себе.
– Какое «только»: изжога мучит. Ты послушал бы, что
давеча доктор сказал. «За границу, говорит, ступайте, а то плохо: удар может
быть».
– Ну, что ж ты?
– Не поеду.
– Отчего же?
– Помилуй! Ты послушай, что он тут наговорил: «живи я
где-то на горе, поезжай в Египет или в Америку…»
– Что ж? – хладнокровно сказал Штольц. – В
Египте ты будешь через две недели, в Америке через три.
– Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и
был, и тот с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те
так господом богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет?
Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
– В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на
корабль, дыши чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все
чудеса… Ах, ты! Ну, скажи, что твои дела, что в Обломовке?
– Ах!.. – произнес Обломов, махнув рукою.
– Что случилось?
– Да что: жизнь трогает!
– И слава богу! – сказал Штольц.
– Как слава богу! Если б она все по голове гладила, а
то пристает, как бывало в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет
исподтишка, то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком… мочи нет!
– Ты уж слишком – смирен. Что же случилось? –
спросил Штольц.
– Два несчастья.
– Какие же?
– Совсем разорился.
– Как так?
– Вот я тебе прочту, что староста пишет… где письмо-то?
Захар, Захар!
Захар отыскал письмо. Штольц пробежал его и засмеялся,
вероятно от слога старосты.
– Какой плут этот староста! – сказал он. –
Распустил мужиков, да и жалуется! Лучше бы дать им паспорты, да и пустить на
все четыре стороны.
– Помилуй, этак, пожалуй, и все захотят, –
возразил Обломов.
– Да пусть их! – беспечно сказал Штольц. –
Кому хорошо и выгодно на месте, тот не уйдет; а если ему невыгодно, то и тебе
невыгодно: зачем же его держать?
– Вон что выдумал! – говорил Илья Ильич. – В
Обломовке мужики смирные, домоседы; что им шататься?..
– А ты не знаешь, – перебил Штольц, – в
Верхл°ве пристань хотят устроить и предположено шоссе провести, так что и
Обломовка будет недалеко от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают…
– Ах, боже мой! – сказал Обломов. – Этого еще
недоставало! Обломовка была в таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка,
большая дорога! Мужики повадятся в город, к нам будут таскаться купцы – все
пропало! Беда!
Штольц засмеялся.
– Как же не беда? – продолжал. Обломов. –
Мужики были так себе, ничего не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое
дело, ни за чем не тянутся; а теперь развратятся! Пойдут чаи, кофеи, бархатные
штаны, гармоники, смазные сапоги… не будет проку!
– Да, если это так, конечно мало проку, – заметил
Штольц… – А ты заведи-ка школу в деревне…
– Не рано ли? – сказал Обломов. – Грамотность
вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет…
– Да ведь мужики будут читать о том, как пахать, –
чудак! Однако послушай: не шутя, тебе надо самому побывать в деревне в этом
году.
– Да, правда; только у меня план еще не весь… робко
заметил Обломов.
– И не нужно никакого! – сказал Штольц. – Ты
только поезжай: на месте увидишь, что надо делать. Ты давно что-то с этим
планом возишься: ужель еще все не готово? Что ж ты делаешь?
– Ах, братец! Как будто у меня только и дела, что по
имению. А другое несчастье?
– Какое же?
– С квартиры гонят.
– Как гонят?
– Так: съезжай, говорят, да и только.
– Ну, так что ж?
– Как – что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от
этих хлопот. Ведь один: и то надо и другое, там счеты сводить, туда плати,
здесь плати, а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам не знаю куда!
Того и гляди, останешься без гроша…
– Вот избаловался-то человек: с квартиры тяжело
съехать! – с удивлением произнес Штольц. – Кстати о деньгах: много их
у тебя? Дай мне рублей пятьсот: надо сейчас послать; завтра из нашей конторы
возьму…
– Постой! Дай вспомнить… Недавно из деревни прислали
тысячу, а теперь осталось… вот, погоди…
Обломов начал шарить по ящикам.
– Вот тут… десять, двадцать, вот двести рублей… да вот
двадцать. Еще тут медные были… Захар, Захар! Захар прежним порядком спрыгнул с
лежанки и вошел в комнату.
– Где тут две гривны были на столе? вчера я положил…
– Что это, Илья Ильич, дались вам две гривны! Я уж вам
докладывал, что никаких тут двух гривен не лежало…
– Как не лежало! С апельсинов сдачи дали…
– Отдали кому-нибудь, да и забыли, – сказал Захар,
поворачиваясь к двери.
Штольц засмеялся.
– Ах вы, обломовцы! – упрекнул он. – Не
знают, сколько у них денег в кармане!
– А давеча Михею Андреичу какие деньги отдавали? –
напомнил Захар.
– Ах, да, вот Тарантьев взял еще десять рублей, –
живо обратился Обломов к Штольцу, – я и забыл.
– Зачем ты пускаешь к себе это животное? – заметил
Штольц.
– Чего пускать! – вмешался Захар. – Придет
словно в свой дом или в трактир. Рубашку и жилет барские взял, да и поминай как
звали! Давеча за фраком пожаловал: «дай надеть!» Хоть бы вы, батюшка, Андрей
Иваныч, уняли его…
– Не твое дело, Захар. Подь к себе! – строго
заметил Обломов.
– Дай мне лист почтовой бумаги, – спросил
Штольц, – записку написать.
– Захар, дай бумаги: вон Андрею Иванычу нужно… – сказал
Обломов.
– Ведь нет ее! Давеча искали, – отозвался из
передней Захар и даже не пришел в комнату.
– Клочок какой-нибудь дай! – приставал Штольц.
Обломов поискал на столе: и клочка не было.
– Ну, дай хоть визитную карточку.
– Давно их нет у меня, визитных-то карточек, –
сказал Обломов.
– Что это с тобой? – с иронией возразил
Штольц. – А собираешься дело делать, план пишешь. Скажи, пожалуйста,
ходишь ли ты куда-нибудь, где бываешь? С кем видишься?
– Да где бываю! Мало где бываю, все дома сижу: вот
план-то тревожит меня, а тут еще квартира… Спасибо, Тарантьев хотел постараться,
приискать…
– Бывает ли кто-нибудь у тебя?
– Бывает… вот Тарантьев, еще Алексеев. Давеча доктор
зашел… Пенкин был, Судьбинский, Волков.
– Я у тебя и книг не вижу, – сказал Штольц.
– Вот книга! – заметил Обломов, указав на лежавшую
на столе книгу.
– Что такое? – спросил Штольц, посмотрев
книгу. – «Путешествие в Африку». И страница, на которой ты остановился,
заплесневела. Ни газеты не видать… Читаешь ли ты газеты?
– Нет, печать мелка, портит глаза… и нет надобности:
если есть что-нибудь новое, целый день со всех сторон только и слышишь об этом.
– Помилуй, Илья! – сказал Штольц, обратив на
Обломова изумленный взгляд. – Сам-то ты что ж делаешь? Точно ком теста,
свернулся и лежишь.
– Правда, Андрей, как ком, – печально отозвался
Обломов.
– Да разве сознание есть оправдание?
– Нет, это только ответ на твои слова; я не
оправдываюсь, – со вздохом заметил Обломов.
– Надо же выйти из этого сна.
– Пробовал прежде, не удалось, а теперь… зачем? Ничто
не вызывает, душа не рвется, ум спит спокойно! – с едва заметною горечью
заключил он. – Полно об этом… Скажи лучше, откуда ты теперь?
– Из Киева. Недели через две поеду за границу. Поезжай
и ты…
– Хорошо; пожалуй… – решил Обломов.
– Так садись, пиши просьбу, завтра и подашь…
– Вот уж и завтра! – начал Обломов
спохватившись. – Какая у них торопливость, точно гонит кто-нибудь!
Подумаем, поговорим, а там что бог даст! Вот разве сначала в деревню, а за
границу… после…
– Отчего же после? Ведь доктор велел? Ты сбрось с себя
прежде жир, тяжесть тела, тогда отлетит и сон души. Нужна и телесная и душевная
гимнастика.
– Нет, Андрей, все это меня утомит: здоровье-то плохо у
меня. Нет, уж ты лучше оставь меня, поезжай себе один…
Штольц поглядел на лежащего Обломова, Обломов поглядел на
него.
Штольц покачал головой, а Обломов вздохнул.
– Тебе, кажется, и жить-то лень? – спросил Штольц.
– А что, ведь и то правда: лень, Андрей.
Андрей ворочал в голове вопрос, чем бы задеть его за живое и
где у него живое, между тем молча разглядывал его и вдруг засмеялся.
– Что это на тебе один чулок нитяный, а другой
бумажный? – вдруг заметил он, показывая на ноги Обломова. – Да и
рубашка наизнанку надета?
Обломов поглядел на ноги, потом на рубашку.
– В самом деле, – смутясь, сознался он. –
Этот Захар в наказанье мне послан! Ты не поверишь, как я измучился с ним!
Спорит, грубиянит, а дела не спрашивай!
– Ах, Илья, Илья! – сказал Штольц. – Нет, я
тебя не оставлю так. Через неделю ты не узнаешь себя. Уже вечером я сообщу тебе
подробный план о том, что я намерен делать с собой и с тобой, а теперь
одевайся. Постой, я встряхну тебя. Захар! – закричал он. – Одеваться
Илье Ильичу!
– Куда, помилуй, что ты? Сейчас придет Тарантьев с
Алексеевым обедать. Потом хотели было…
– Захар, – говорил, не слушая его, Штольц, –
давай ему одеваться.
– Слушаю, батюшка, Андрей Иваныч, вот только сапоги
почищу, – охотливо говорил Захар.
– Как? У тебя не чищены сапоги до пяти часов?
– Чищены-то они чищены, еще на той неделе, да барин не
выходил, так опять потускнели…
– Ну, давай как есть. Мой чемодан внеси в гостиную; я у
вас остановлюсь, Я сейчас оденусь, и ты будь готов, Илья. Мы пообедаем
где-нибудь на ходу, потом поедем дома в два, три, и…
– Да ты того… как же это вдруг… постой… дай подумать…
ведь я не брит…
– Нечего думать да затылок чесать… Дорогой обреешься: я
тебя завезу.
– В какие дома мы еще поедем? – горестно
воскликнул Обломов. – К незнакомым? Что выдумал! Я пойду, лучше к Ивану
Герасимовичу; дня три не был,
– Кто это Иван Герасимыч?
– Что служил прежде со мной…
– А! Этот седой экзекутор: что ты там нашел? Что за
страсть убивать время с этим болваном!
– Как ты иногда резко отзываешься о людях, Андрей, так
бог тебя знает. А ведь это хороший человек: только что не в голландских
рубашках ходит…
– Что ты у него делаешь? О чем с ним говоришь? –
спросил Штольц.
– У него, знаешь, как-то правильно, уютно в доме.
Комнаты маленькие, диваны такие глубокие: уйдешь с головой, и не видать
человека. Окна совсем закрыты плющами да кактусами, канареек больше дюжины, три
собаки, такие добрые! Закуска со стола не сходит. Гравюры все изображают
семейные сцены. Придешь, и уйти не хочется. Сидишь, не заботясь, не думая ни о
чем, знаешь, что около тебя есть человек… конечно, немудрый, поменяться с ним
идеей нечего и думать, зато не хитрый, добрый, радушный, без претензий и не
уязвит тебя за глаза!
– Что ж вы делаете?
– Что? Вот я приду, сядем друг против друга на диваны,
с ногами; он курит…
– Ну, а ты?
– Я тоже курю, слушаю, как канарейки трещат. Потом
Марфа принесет самовар.
– Тарантьев, Иван Герасимыч! – говорил Штольц,
пожимая плечами. – Ну, одевайся скорей, – торопил он. – А
Тарантьеву скажи, как придет, – прибавил он, обращаясь к Захару, –
что мы дома не обедаем и что Илья Ильич все лето не будет дома обедать, а
осенью у него много будет дела, и что видеться с ним не удастся…
– Скажу, не забуду, все скажу, – отозвался Захар, –
а с обедом как прикажете?
– Съешь его с кем-нибудь на здоровье.
– Слушаю, сударь.
Минут через десять Штольц вышел одетый, обритый,
причесанный, а Обломов меланхолически сидел на постели, медленно застегивая
грудь рубашки и не попадая пуговкой в петлю. Перед ним на одном колене стоял
Захар с нечищенным сапогом, как с каким-нибудь блюдом, готовясь надевать и
ожидая, когда барин кончит застегивание груди.
– Ты еще сапог не надел! – с изумлением сказал
Штольц. – Ну, Илья, скорей же, скорей!
– Да куда это? Да зачем? – с тоской говорил
Обломов. – Чего я там не видал? Отстал я, не хочется…
– Скорей, скорей! – торопил Штольц.
|
