 Увеличить |
Глава VI
Полковница,
Софья Петровна Фарпухина, только нравственно походила на сороку. Физически она
скорее походила на воробья. Это была маленькая пятидесятилетняя дама, с
остренькими глазками, в веснушках и в желтых пятнах по всему лицу. На
маленьком, иссохшем тельце ее, помещенном на тоненьких крепких воробьиных
ножках, было шелковое темное платье, всегда шумевшее, потому что полковница
двух секунд не могла пробыть в покое. Это была зловещая и мстительная
сплетница. Она была помешана на том, что она полковница. С отставным полковником,
своим мужем, она очень часто дралась и царапала ему лицо. Сверх того, выпивала
по четыре рюмки водки утром и по стольку же вечером и до помешательства
ненавидела Анну Николаевну Антипову, прогнавшую ее на прошлой неделе из своего
дома, равно как и Наталью Дмитриевну Паскудину, тому способствовавшую.
– Я
к вам только на минутку, mon ange, – защебетала она. – Я ведь
напрасно и села. Я заехала только рассказать, какие чудеса у нас делаются.
Просто весь город с ума сошел от этого князя! Наши пройдохи – vous comprenez![25] – его ловят,
ищут, тащат его нарасхват, шампанским поят, – вы не поверите! не поверите!
Да как это вы решились его отпустить от себя? Знаете ли, что он теперь у
Натальи Дмитриевны?
– У
Натальи Дмитриевны! – вскричала Марья Александровна, привскакнув на
месте. – Да ведь он к губернатору только поехал, а потом, может быть, к
Анне Николаевне, и то ненадолго!
– Ну
да, ненадолго; вот и ловите его теперь! Он губернатора дома не застал, потом к
Анне Николаевне поехал, дал слово обедать у ней, а Наташка, которая теперь от
нее не выходит, затащила его к себе до обеда завтракать. Вот вам и князь!
– А
что ж... Мозгляков? Ведь он обещался...
– Дался
вам этот Мозгляков! хваленый-то ваш... Да и он с ними туда же! Посмотрите, если
его в картишки там не засадят, – опять проиграется, как прошлый год
проигрался! Да и князя тоже засадят; облупят как липку. А какие она вещи про
вас распускает, Наташка-то! Вслух кричит, что вы завлекаете князя, ну там...
для известных целей, – vous comprenez? Сама ему толкует об этом. Он,
конечно ничего не понимает, сидит, как мокрый кот, да на всякое слово: «ну да!
ну да!» А сама-то, сама-то! вывела свою Соньку – вообразите: пятнадцать лет, а
все еще в коротеньком платье водит! все это только до колен, как можете себе
представить... Послали за этой сироткой Машкой, та тоже в коротеньком платье,
только еще выше колен, – я в лорнет смотрела... На голову им надели
какие-то красные шапочки с перьями, – уж не знаю, что это изображает! –
и под фортепьяно заставила обеих пигалиц перед князем плясать казачка! Ну, вы
знаете слабость этого князя? Он так и растаял: «формы», говорит, «формы!» В
лорнетку на них смотрит, а они-то отличаются, две сороки! раскраснелись, ноги
вывертывают, такой монплезир пошел, что люли, да и только! тьфу! Это – танец! Я
сама танцевала с шалью, при выпуске из благородного пансиона мадам Жарни, –
так я благородный эффект произвела! Мне сенаторы аплодировали! Там княжеские и
графские дочери воспитывались! А ведь это просто канкан! Я сгорела со стыда,
сгорела, сгорела! Я просто не высидела!...
– Но...
разве вы сами были у Натальи Дмитриевны? ведь вы...
– Ну
да, она меня оскорбила на прошлой неделе. Я это прямо всем говорю. Mais, ma
chere,[26]
мне захотелось хоть в щелочку посмотреть на этого князя, я и приехала. А то где
ж бы я его увидала? Поехала бы я к ней, кабы не этот скверный князишка!
Представьте себе: всем шоколад подают, а мне нет, и все время со мной хоть бы
слово. Ведь это она нарочно... Кадушка этакая! Вот я ж ей теперь! Но прощайте,
mon ange, я теперь спешу, спешу... Мне надо непременно застать Акулину
Панфиловну и ей рассказать... Только вы теперь так и проститесь с князем! Он уж
у вас больше не будет. Знаете – памяти-то у него нет, так Анна Николаевна
непременно к себе его перетащит! Они все боятся, чтобы вы не того... понимаете?
насчет Зины...
– Quelle
horreur![27]
– Уж
это я вам говорю! Весь город об этом кричит. Анна Николаевна непременно хочет
оставить его обедать, а потом и совсем. Это она вам в пику делает, mon ange. Я
к ней на двор в щелочку заглянула. Такая там суетня: обед готовят, ножами
стучат... за шампанским послали. Спешите, спешите и перехватите его на дороге,
когда он к ней поедет. Ведь он к вам первой обещался обедать! Он ваш гость, а
не ее! Чтоб над вами смеялась эта пройдоха, эта каверзница, эта сопля! Да она
подошвы моей не стоит, хоть и прокурорша! Я сама полковница! Я в благородном
пансионе мадам Жарни воспитывалась... тьфу! Mais adieu, mon ange![28] У меня свои
сани, а то бы я с вами вместе поехала...
Ходячая
газета исчезла, Марья Александровна затрепетала от волнения, но совет полковницы
был чрезвычайно ясен и практичен. Медлить было нечего, да и некогда. Но
оставалось еще самое главное затруднение. Марья Александровна бросилась в
комнату Зины.
Зина
ходила по комнате взад и вперед, сложив накрест руки, понурив голову, бледная и
расстроенная. В глазах ее стояли слезы; но решимость сверкала во взгляде,
который она устремила на мать. Она поспешно скрыла слезы, и саркастическая
улыбка появилась на губах ее.
– Маменька, –
сказала она, предупреждая Марью Александровну, – сейчас вы истратили со
мною много вашего красноречия, слишком много. Но вы не ослепили меня. Я не
дитя. Убеждать себя, что делаю подвиг сестры милосердия, не имея ни малейшего
призвания, оправдывать свои низости, которые делаешь для одного эгоизма,
благородными целями – все это такое иезуитство, которое не могло обмануть меня.
Слышите: это не могло меня обмануть, и я хочу, чтоб вы это непременно знали!
– Но,
mon ange!.. – вскрикнула оробевшая Марья Александровна.
– Молчите,
маменька! Имейте терпение выслушать меня до конца. Несмотря на полное сознание
того, что все это только одно иезуитство; несмотря на полное мое убеждение в
совершенном неблагородстве такого поступка, – я принимаю ваше предложение
вполне, слышите: вполне, и объявляю вам, что готова выйти за князя и
даже готова помогать всем вашим усилиям, чтобы заставить его на мне жениться.
Для чего я это делаю? – вам не надо знать. Довольно и того, что я
решилась. Я решилась на все: я буду подавать ему сапоги, я буду его служанкой,
я буду плясать для его удовольствия, чтоб загладить перед ним мою низость; я
употреблю все на свете, чтоб он не раскаивался в том, что женился на мне! Но,
взамен моего решения, я требую, чтоб вы откровенно сказали мне: каким образом
вы все это устроите? Если вы начали так настойчиво говорить об этом, то – я вас
знаю – вы не могли начать, не имея в голове какого-нибудь определенного плана. Будьте
откровенны хоть раз в жизни; откровенность – непременное условие! Я не могу решиться,
не зная положительно, как вы все это сделаете?
Марья
Александровна была так озадачена неожиданным заключением Зины, что некоторое
время стояла перед ней, немая и неподвижная от изумления, и глядела на нее во
все глаза. Приготовившись воевать с упорным романтизмом своей дочери, сурового
благородства которой она постоянно боялась, она вдруг слышит, что дочь
совершенно согласна с нею и готова на все, даже вопреки своим убеждениям!
Следственно, дело принимало необыкновенную прочность, – и радость
засверкала в глазах ее.
– Зиночка! –
воскликнула она в увлечении, – Зиночка! ты плоть и кровь моя!
Больше
она ничего не могла выговорить и бросилась обнимать свою дочь.
– Ах,
боже мой! я не прошу ваших объятий, маменька, – вскричала Зина с
нетерпеливым отвращением, – мне не надо ваших восторгов! я требую от вас
ответа на мой вопрос и больше ничего.
– Но,
Зина, ведь я люблю тебя! Я обожаю тебя, а ты меня отталкиваешь... ведь я для
твоего же счастья стараюсь...
И
непритворные слезы заблистали в глазах ее. Марья Александровна действительно
любила Зину, по-своему, а в этот раз, от удачи и от волнения,
чрезвычайно расчувствовалась. Зина, несмотря на некоторую ограниченность своего
настоящего взгляда на вещи, понимала, что мать ее любит, – и тяготилась
этой любовью. Ей даже было бы легче, если б мать ее ненавидела...
– Ну,
не сердитесь, маменька, я в таком волнении, – сказала она, чтоб успокоить
ее.
– Не
сержусь, не сержусь, мой ангельчик! – защебетала Марья Александровна,
мигом оживляясь. – Ведь я и сама понимаю, что ты в волнении. Вот видишь,
друг мой, ты требуешь откровенности... Изволь, я буду откровенна, вполне
откровенна, уверяю тебя! Только бы ты-то мне верила. И, во-первых, скажу тебе,
что вполне определенного плана, то есть во всех подробностях, у меня еще нет,
Зиночка, да и не может быть; ты, как умная головка, поймешь – почему. Я даже
предвижу некоторые затруднения... Вот и сейчас эта сорока натрещала мне всякой
всячины... (Ах, боже мой! спешить бы надо!) Видишь, я вполне откровенна! Но,
клянусь тебе, я достигну цели! – прибавила она в восторге. –
Уверенность моя вовсе не поэзия, как ты давеча говорила, мой ангел; она
основана на деле. Она основана на совершенном слабоумии князя, – а ведь
это такая канва, по которой вышивай что угодно. Главное, чтоб не помешали! Да
этим ли дурам перехитрить меня, – вскричала она, стукнув рукой по столу и
сверкая глазами, – уж это мое дело! А для этого – всего нужнее как можно
скорей начинать, даже чтоб сегодня и кончить все главное, если только возможно.
– Хорошо,
маменька, только выслушайте еще одну... откровенность: знаете ли, почему я так
интересуюсь о вашем плане и не доверяю ему? Потому что на себя не надеюсь. Я
сказала уже, что решилась на эту низость; но если подробности вашего плана
будут уже слишком отвратительны, слишком грязны, то объявляю вам, что я не
выдержу и все брошу. Знаю, что это новая низость: решиться на подлость и
бояться грязи, в которой она плавает, но что делать? Это непременно так
будет!..
– Но,
Зиночка, какая же тут особенная подлость, mon ange? – робко возразила было
Марья Александровна. – Тут только один выгодный брак, а ведь это все
делают! Только надобно с этой точки взглянуть, и все очень благородно
покажется...
– Ах,
маменька, ради бога, не хитрите со мной! Вы видите, я на все, на все согласна!
ну чего ж вам еще? Пожалуйста, не бойтесь, если я называю вещи их именами.
Может быть, это теперь единственное мое утешение!
И
горькая улыбка показалась на губах ее.
– Ну,
ну, хорошо, мой ангельчик, можно быть несогласными в мыслях и все-таки взаимно
уважать друг друга. Только если ты беспокоишься о подробностях и боишься, что
они будут грязны, то предоставь все эти хлопоты мне; клянусь, что на тебя не
брызнет ни капельки грязи. Я ли захочу тебя компрометировать перед всеми?
Положись только на меня, и все превосходно, преблагородно уладится, главное –
преблагородно! Скандалу не будет никакого, а если и будет какой-нибудь
маленький, необходименький скандальчик, – так... как-нибудь! – так
ведь мы уж будем тогда далеко! ведь уж здесь не останемся! Пусть их кричат во
все горло, наплевать на них! Сами же будут завидовать. Да и стоит того, чтоб о
них заботиться! Я даже удивляюсь тебе, Зиночка (но ты не сердись на
меня), – как это ты, с твоей гордостью, их боишься?
– Ах,
маменька, я вовсе не их боюсь! вы совершенно меня не понимаете! – отвечала
раздражительно Зина.
– Ну,
ну, душка, не сердись! Я только к тому, что они сами каждый божий день пакости
строят, а тут ты всего-то какой-нибудь один разочек в жизни... да и что я,
дура! Вовсе не пакость! Какая тут пакость? Напротив, это даже преблагородно. Я
решительно докажу тебе это, Зиночка. Во-первых, повторяю, все оттого, с какой
точки зрения смотреть...
– Да
полноте, маменька, с вашими доказательствами! – с гневом вскрикнула Зина и
нетерпеливо топнула ногою.
– Ну,
душка, не буду, не буду! я опять завралась...
Наступило
маленькое молчание. Марья Александровна смиренно ходила за Зиной и с беспокойством
смотрела ей в глаза, как маленькая провинившаяся собачка смотрит в глаза своей
барыне.
– Я
даже не понимаю, как вы возьметесь за дело, – с отвращением продолжала
Зина. – Я уверена, что вы наткнетесь на один только стыд. Я презираю их
мнение, но для вас это будет позором.
– О,
если только это тебя беспокоит, мой ангел, – пожалуйста, не беспокойся!
прошу тебя, умоляю тебя! Только бы мы согласились, а обо мне не беспокойся. Ох,
если б ты только знала, из каких я передряг суха выходила? Такие ли дела мне
случалось обделывать! ну, да позволь хоть только попробовать! Во всяком случае
прежде всего нужно как можно скорее быть наедине с князем. Это самое первое! а
все остальное будет зависеть от этого! Но уж я предчувствую и остальное. Они
все восстанут, но... это ничего! я их сама отделаю! Пугает меня еще Мозгляков...
– Мозгляков? –
с презрением проговорила Зина.
– Ну
да, Мозгляков; только ты не бойся, Зиночка! клянусь тебе, я его до того доведу,
что он же будет нам помогать! Ты еще не знаешь меня, Зиночка! ты еще не знаешь,
какая я в деле! Ах! Зиночка, душенька! давеча, как я услышала об этом князе, у
меня уж и загорелась мысль в голове! Меня как будто разом всю осветило. И кто
ж, и кто ж мог ожидать, что он к нам приедет? Да ведь в тысячу лет не будет
такой оказии! Зиночка! ангельчик! Не в том бесчестие, что ты выйдешь за старика
и калеку, а в том, если выйдешь за такого, которого терпеть не можешь, а между
тем действительно будешь женой его! А ведь князю ты не будешь настоящей
женой. Это ведь и не брак! Это просто домашний контракт! Ведь ему ж, дураку,
будет выгода, – ему ж, дураку, дают такое неоцененное счастье! Ах, какая
ты сегодня красавица, Зиночка! раскрасавица, а не красавица! Да я бы, если б
была мужчиной, я бы тебе полцарства достала, если б ты захотела! Ослы они все!
Ну, как не поцеловать эту ручку? – И Марья Александровна горячо поцеловала
руку у дочери. – Ведь это мое тело, моя плоть, моя кровь! да хоть насильно
женить его, дурака! А как заживем-то мы с тобой, Зиночка! Ведь ты не
разлучишься со мной, Зиночка? Ведь ты не прогонишь свою мать, как в счастье
попадешь? Мы хоть и ссорились, мой ангельчик, а все-таки у тебя не было такого
друга, как я; все-таки...
– Маменька!
если уж вы решились, то, может быть, вам пора... что-нибудь и делать. Вы здесь
только время теряете! – в нетерпении сказала Зина.
– Пора,
пора, Зиночка, пора! ах! я заболталась! – схватилась Марья
Александровна. – Они там хотят совсем сманить князя. Сейчас же сажусь и
еду! Подъеду, вызову Мозглякова, а там... Да я его силой увезу, если надо!
Прощай, Зиночка, прощай, голубчик, не тужи, не сомневайся, не грусти, главное –
не грусти! все прекрасно, преблагородно обделается! Главное, с какой точки
смотреть... ну, прощай, прощай!..
Марья
Александровна перекрестила Зину, выскочила из комнаты, с минутку повертелась у
себя перед зеркалом, а через две минуты катилась по мордасовским улицам в своей
карете на полозьях, которая ежедневно запрягалась около этого часу в случае
выезда. Марья Александровна жила en grand.[29]
«Нет, не
вам перехитрить меня! – думала она, сидя в своей карете. – Зина
согласна, значит, половина дела сделана, и тут – оборваться! вздор! Ай да Зина!
Согласилась-таки наконец! Значит, и на твою головку действуют иные расчетцы!
Перспективу-то я выставила ей заманчивую! Тронула! Но только ужас как она
хороша сегодня! Да я бы, с ее красотой, пол-Европы перевернула по-своему! Ну,
да подождем... Шекспир-то слетит, когда княгиней сделается да кой с чем
познакомится. Что она знает? Мордасов да своего учителя! Гм... Только какая же
она будет княгиня! Люблю я в ней эту гордость, смелость, недоступная какая!
взглянет – королева взглянула. Ну как, ну как не понимать своей выгоды? Поняла
ж наконец! Поймет и остальное... Я ведь все-таки буду при ней! Согласится же
наконец со мной во всех пунктах! А без меня не обойдется! Я сама буду княгиня;
меня и в Петербурге узнают. Прощай, городишка! Умрет этот князь, умрет этот мальчишка,
и тогда я ее за владетельного принца выдам! Одного боюсь: не слишком ли я ей
доверилась? Не слишком ли откровенничала, не слишком ли я расчувствовалась?
Пугает она меня, ох, пугает!»
И Марья
Александровна погрузилась в свои размышления. Нечего сказать: они были хлопотливы.
Но ведь говорится же, что охота пуще неволи.
Оставшись
одна, Зина долго ходила взад и вперед по комнате, скрестив руки, задумавшись. О
многом она передумала. Часто и почти бессознательно повторяла она: «Пора, пора,
давно пора!» Что значило это отрывочное восклицание? Не раз слезы блистали на
ее длинных шелковистых ресницах. Она не думала отирать их, –
останавливать. Но напрасно беспокоилась ее маменька и старалась проникнуть в
мысли своей дочери: Зина совершенно решилась и приготовилась ко всем
последствиям...
– «Постой
же! – думала Настасья Петровна, выбираясь из своего чуланчика по отъезде
полковницы. – А я было и бантик розовый хотела приколоть для этого князишки!
И поверила же, дура, что он на мне женится! Вот тебе и бантик! А, Марья
Александровна! Я у вас чумичка, я нищая, я взятки по двести целковых беру. Еще
бы с тебя упустить, не взять, франтиха ты этакая! Я взяла благородным образом;
я взяла на сопряженные с делом расходы... Может, мне самой пришлось бы взятку
дать! Тебе какое дело, что я не побрезгала, своими руками замок взломала? Для
тебя же работала, белоручка ты этакая! Тебе бы только по канве вышивать! Погоди
ж, я тебе покажу канву. Я покажу вам обеим, какова я чумичка! Узнаете Настасью
Петровну и всю ее кротость!»
|
