Увеличить |
Глава X
Карета
летела. Мы сказали уже, что в голове Марьи Александровны еще утром, в то время
когда она гонялась за князем по городу, блеснула гениальная мысль. Об этой
мысли мы обещали упомянуть в своем месте. Но читатель уже знает ее. Эта мысль
была: в свою очередь конфисковать князя и, как можно скорее, увезти его в
подгородную деревню, где безмятежно процветал блаженный Афанасий Матвеич. Не
скроем, что на Марью Александровну все более и более находило какое-то
необъяснимое беспокойство. Это бывает даже с настоящими героями, именно в то
время, когда они достигают цели. Какой-то инстинкт подсказывал ей, что опасно
оставаться в Мордасове. «А уж раз в деревне, – рассуждала она, – так
тут хоть весь город вверх ногами!» Конечно, и в деревне нельзя было терять
времени. Все могло случиться, все, решительно все, хотя мы, конечно, не верим
слухам, распространенным впоследствии про мою героиню ее злоумышленниками, что
она в эту минуту боялась даже полиции. Одним словом, она видела, что надо как
можно скорее обвенчать Зину с князем. Средства же были под руками. Обвенчать
мог на дому и деревенский священник. Можно было обвенчать даже послезавтра; в
самом крайнем случае даже и завтра. Ведь бывали же свадьбы, которые в два часа
обделывались! Князю представить эту поспешность, это отсутствие всяких
праздников, сговоров, девичников за необходимое comme il faut; внушить ему, что
это будет приличнее, грандиознее. Наконец, можно было все выставить как
романическое приключение и затронуть таким образом самую чувствительную струну
в сердце князя. В крайнем случае можно даже и напоить его или, еще лучше,
держать его постоянно пьяным. А потом, что бы ни случилось, Зина все-таки будет
княгиней! Если же не обойдется потом без скандалу, например, хоть в Петербурге
или в Москве, где у князя были родные, то и тут было свое утешение. Во-первых,
все это еще впереди; а во-вторых, Марья Александровна верила, что в высшем
обществе почти никогда не обходится без скандалу, особенно в делах свадебных;
что это даже в тоне, хотя скандалы высшего общества, по ее понятиям, должны
быть всегда какие-нибудь особенные, грандиозные, что-нибудь вроде
«Монте-Кристо» или «Mémoires du Diable».[45]
Что, наконец, стоило только показаться в высшем обществе Зине, а маменьке
поддержать ее, то все, решительно все, будут в ту же минуту побеждены и что
никто из всех этих графинь и княгинь не в состоянии будет выдержать той
мордасовской головомойки, которую способна задать им одна Марья Александровна,
всем вместе или поодиночке. Вследствие всех этих соображений Марья
Александровна и летела теперь в свое поместье за Афанасьем Матвеевичем, в
котором, по ее расчету, предстояла теперь необходимая надобность. Действительно:
вести князя в деревню значило везти его к Афанасию Матвеичу, с которым князь,
может быть, и не захотел бы знакомиться. Если же сам Афанасий Матвеич
произнесет приглашение, тогда дело принимало совсем другой вид. К тому же
явление пожилого и сановитого отца семейства, в белом галстуке и во фраке, со
шляпой в руке, приехавшего нарочно из дальних стран по первому слуху о князе,
могло произвести чрезвычайно приятный эффект, могло даже польстить самолюбию
князя. От такого настойчивого и парадного приглашения трудно и отказаться, думала
Марья Александровна. Наконец, карета пролетела три версты, и кучер Сафрон
осадил своих коней у подъезда длинного одноэтажного деревянного строения,
довольно ветхого и почерневшего от времени, с длинным рядом окон и
обставленного со всех сторон старыми липами. Это был деревенский дом и летняя
резиденция Марьи Александровны. В доме уже горели огни.
– Где
болван? – закричала Марья Александровна, как ураган врываясь в
комнаты. – Зачем тут это полотенце? А! он утирался! Опять был в бане? И
вечно-то хлещет свой чай! Ну, что на меня глаза выпучил, отпетый дурак? Зачем у
него волосы не выстрижены? Гришка! Гришка! Гришка! Зачем ты не обстриг барина,
как я тебе на прошлой неделе приказывала?
Марья
Александровна, входя в комнаты, собиралась поздороваться с Афанасием Матвеичем
гораздо мягче, но, увидев, что он из бани и с наслаждением попивает чай, она не
могла удержаться от самого горького негодования. В самом деле: столько хлопот и
забот с ее стороны и столько самого блаженного квиетизма со стороны ни к чему
не нужного и не способного к делу Афанасия Матвеича; такой контраст немедленно
ужалил ее в самое сердце. Между тем болван, или, если сказать учтивее, тот,
которого называли болваном, сидел за самоваром и, в бессмысленном испуге,
раскрыв рот и выпуча глаза, глядел на свою супругу, почти окаменившую его своим
появлением. Из передней выставилась заспанная и неуклюжая фигура Гришки, хлопавшего
глазами на всю эту сцену.
– Да
не даются, оттого и не стриг, – проговорил он ворчливым и осиплым
голосом. – Десять раз с ножницами подходил, – вот, говорю, барыня
ужо-тка приедет, – нам обоим достанется, тогда чего станем делать? Нет,
говорят, подожди, я к воскресенью завьюсь; мне надо, чтоб волосы длинные были.
– Как?
так он завивается! так ты еще выдумал без меня завиваться? Это что за фасоны?
Да идет ли это к тебе, к твоей глупой башке? Боже, какой здесь беспорядок! Чем
это пахнет? Я тебя спрашиваю, изверг, чем это здесь пахнет? – кричала
супруга, накидываясь все более и более на невинного и совершенно уже ошалевшего
Афанасья Матвеича.
– Ма-матушка! –
пробормотал запуганный супруг, не вставая с места и смотря умоляющими глазами
на свою повелительницу, – ма-ма-матушка!..
– Сколько
раз я вбивала в твою ослиную голову, что я тебе вовсе не матушка? Какая я тебе
матушка, пигмей ты этакой! Как смеешь ты давать такое название благородной
даме, которой место в высшем обществе, а не подле такого осла, как ты!
– Да...
да ведь ты, Марья Александровна, все же законная жена моя, так вот я и говорю...
по-супружески... – возразил было Афанасий Матвеич и в ту же минуту поднес
обе руки свои к голове, чтоб защитить свои волосы.
– Ах
ты, харя! ах ты, осиновый кол! Ну, слыхано ли что-нибудь глупее такого ответа?
Законная жена! Да какие теперь законные жены? Употребит ли теперь хоть
кто-нибудь в высшем обществе это глупое, это семинарское, это
отвратительно-низкое слово: «законная» – и как смеешь ты напоминать мне,
что я твоя жена, когда я стараюсь забыть об этом всеми силами, всеми средствами
моей души? Что руками-то голову закрываешь? Посмотрите, какие у него волосы?
совсем, совсем мокрые! В три часа не обсохнут! Как теперь везти его? Как теперь
людям показать? Что теперь делать?
И Марья
Александровна ломала свои руки от бешенства, бегая взад и вперед по комнате.
Беда, конечно, была небольшая и исправимая; но дело в том, что Марья
Александровна не могла совладать со всепобеждающим и властолюбивым свои духом.
Она находила потребность в беспрерывном излиянии своего гнева на Афанасья
Матвеича, потому что тирания есть привычка, обращающаяся в потребность. Да и,
наконец, всем известно, к какому контрасту способны некоторые утонченные дамы
известного общества у себя за кулисами, и мне именно хотелось изобразить этот
контраст. Афанасий Матвеич с трепетом следил за эволюциями своей супруги и даже
вспотел, на нее глядя.
– Гришка! –
вскричала наконец она, – тотчас же барину одеваться! фрак, брюки, белый
галстук, жилет, – живее! Да где его головная щетка, где щетка?
– Матушка!
да ведь я из бани: простудиться могу, если в город ехать...
– Не
простудишься!
– Да
вот и волосы мокрые...
– А
вот мы их сейчас высушим! Гришка, бери головную щетку, три его досуха; крепче!
крепче! вот так! вот так!
Под эту
команду усердный и преданный Гришка что есть силы начал оттирать волосы своего
барина, для большего удобства схватив его за плечо и несколько принагнув к
дивану. Афанасий Матвеич морщился и чуть не плакал.
– Теперь
пошел сюда! подыми его, Гришка! где помада? Нагнись, нагнись, негодяй, нагнись,
дармоед!
И Марья
Александровна собственноручно принялась помадить своего супруга, безжалостно
теребя его густые с проседью волосы, которые он, на беду свою, не остриг.
Афанасий Матвеич кряхтел, вздыхал, но не вскрикнул и с покорностию выдержал всю
операцию.
– Соки
ты мои высосал, пачкун ты такой! – проговорила Марья Александровна. –
Да нагнись еще больше, нагнись!
– Чем
же я, матушка, высосал твои соки? – промямлил супруг, нагибая как только
мог более голову.
– Болван!
аллегории не понимает! Теперь причешись; а ты одевай его, да живее!
Героиня
наша уселась в кресла и инквизиторски наблюдала весь церемониал облачения
Афанасия Матвеича. Между тем он успел несколько отдохнуть и собраться с духом,
и когда дело дошло до повязки белого галстука, то даже осмелился изъявить
какое-то собственное мнение насчет формы и красоты узла. Наконец, надевая фрак,
почтенный муж совершенно ободрился и начал поглядывать на себя в зеркало с
некоторым уважением.
– Куда
ж это ты везешь меня, Марья Александровна? – проговорил он, охорашиваясь.
Марья
Александровна не поверила было ушам своим.
– Слышите!
ах ты, чучело! Да как ты смеешь спрашивать меня, куда я везу тебя!
– Матушка,
да ведь надо же знать...
– Молчать!
Вот только назови еще раз меня матушкой, особенно там, куда теперь едем! Целый
месяц просидишь без чаю.
Испуганный
супруг умолк.
– Ишь!
ни одного креста ведь не выслужил, чумичка ты этакая, – продолжала она, с
презрением смотря на черный фрак Афанасия Матвеича.
Афанасий
Матвеич наконец обиделся.
– Кресты,
матушка, начальство дает, а я советник, а не чумичка, – проговорил он в
благородном негодовании.
– Что,
что, что? Да ты здесь рассуждать научился! ах ты, мужик ты этакой! ах ты,
сопляк! Ну, жаль, некогда мне теперь с тобой возиться, а то бы я... Ну да потом
припомню! Давай ему шляпу, Гришка! Давай ему шубу! Здесь без меня все эти три
комнаты прибрать; да зеленую, угловую комнату тоже прибрать. Мигом щетки в
руки! С зеркал снять чехлы, с часов тоже, да чтоб через час все было готово. Да
сам надень фрак, людям выдай перчатки, слышишь, Гришка, слышишь?
Сели в
карету. Афанасий Матвеич недоумевал и удивлялся. Между тем Марья Александровна
думала про себя, – как бы понятнее вбить в голову своего супруга некоторые
наставления, необходимые в теперешнем его положении. Но супруг предупредил ее.
– А
я вот, Марья Александровна, сегодня сон преоригинальный видел, – возвестил
он, совсем неожиданно, посреди обоюдного молчания.
– Тьфу
ты, проклятое чучело! Я думала и бог знает что! Какой-то сон! да как ты смеешь
лезть ко мне с своими мужицкими снами! Оригинальный! понимаешь ли еще, что
такое оригинальный? Слушай, говорю в последний раз, если ты у меня сегодня
осмелишься только слово упомянуть про сон или про что-нибудь другое, то
я, – я уж и не знаю, что с тобой сделаю! Слушай хорошенько: ко мне приехал
князь К. Помнишь князя К.?
– Помню,
матушка, помню. Зачем же это он пожаловал?
– Молчи,
не твое дело! Ты должен с особенною любезностию, как хозяин, просить его сейчас
же к нам в деревню. За тем я и везу тебя. Сегодня же сядем и уедем. Но если ты
только осмелишься хоть одно слово сказать в целый вечер, или завтра, или
послезавтра, или когда-нибудь, то я тебя целый год заставлю гусей пасти! Ничего
не говори, ни единого слова. Вот вся твоя обязанность, понимаешь?
– Ну,
а если что-нибудь спросят?
– Все
равно молчи.
– Но
ведь нельзя же все молчать, Марья Александровна.
– В
таком случае отвечай односложно, что-нибудь этакое, например: «гм!» или
что-нибудь такое же, чтоб показать, что ты умный человек и обсуживаешь прежде,
чем отвечаешь.
– Гм.
– Пойми
ты меня! Я тебя везу для того, что ты услышал о князе и тотчас же, в восторге
от его посещения, прилетел к нему засвидетельствовать свое почтение и просить к
себе в деревню; понимаешь?
– Гм.
– Да
ты не теперь гумкай, дурак! ты мне-то отвечай.
– Хорошо,
матушка, все будет по-твоему; только зачем я приглашать-то буду князя?
– Что,
что? опять рассуждать! А тебе какое дело: зачем? да как ты смеешь об этом спрашивать?
– Да
я все к тому, Марья Александровна: как же приглашать-то его буду, коли ты мне
велела молчать?
– Я
буду говорить за тебя, а ты только кланяйся, слышишь, только кланяйся, а шляпу
в руках держи. Понимаешь?
– Понимаю,
мат... Марья Александровна.
– Князь
чрезвычайно остроумен. Если что-нибудь он скажет хоть и не тебе, то ты на все
отвечай добродушной и веселой улыбкой, слышишь?
– Гм.
– Опять
загумкал! Со мной не гумкать! Прямо и просто отвечай: слышишь или нет?
– Слышу,
Марья Александровна, слышу, как не услышать, а гумкаю для того, что приучаюсь,
как ты велела. Только я все про то же, матушка; как же это: если князь что
скажет, то ты приказываешь глядеть на него и улыбаться. Ну, а все-таки если что
меня спросит?
– Экой
непонятливый балбес! Я уже сказала тебе: молчи. Я буду за тебя отвечать, а ты
только смотри да улыбайся.
– Да
ведь он подумает, что я немой, – проворчал Афанасий Матвеич.
– Велика
важность! пусть думает; зато скроешь, что ты дурак.
– Гм...
Ну, а если другие об чем-нибудь спрашивать будут?
– Никто
не спросит, никого не будет. А если, на случай, – чего боже сохрани! –
кто и приедет, да если что тебя спросит или что-нибудь скажет, то немедленно
отвечай саркастической улыбкой. Знаешь, что такое саркастическая улыбка?
– Это
остроумная, что ли, матушка?
– Я
тебе дам, болван, остроумная! Да кто с тебя, дурака, будет спрашивать
остроумия? Насмешливая улыбка, понимаешь, – насмешливая и презрительная.
– Гм.
«Ох,
боюсь я за этого болвана! – шептала про себя Марья Александровна. –
Решительно, он поклялся высосать все мои соки! Право бы, лучше было его совсем
не брать!»
Рассуждая
таким образом, беспокоясь и сетуя, Марья Александровна беспрерывно выглядывала
из окошка своего экипажа и погоняла кучера. Лошади летели, но ей все казалось
тихо. Афанасий Матвеич молча сидел в своем углу и мысленно повторял свои уроки.
Наконец карета въехала в город и остановилась у дома Марьи Александровны. Но только
что успела наша героиня выпрыгнуть на крыльцо, как вдруг увидела подъезжавшие к
дому парные двуместные сани с верхом, те самые, в которых обыкновенно
разъезжала Анна Николаевна Антипова. В санях сидели две дамы. Одна из них была,
разумеется, сама Анна Николаевна, а другая – Наталья Дмитриевна, с недавнего
времени ее искренний друг и последователь. У Марьи Александровны упало сердце.
Но не успела она вскрикнуть, как подъехал экипаж, возок, в котором, очевидно,
заключалась еще какая-то гостья. Раздались радостные восклицания:
– Марья
Александровна! и вместе с Афанасием Матвеичем! приехали! откуда? Как кстати, а
мы к вам, на весь вечер! Какой сюрприз!
Гостьи
выпрыгнули на крыльцо и защебетали, как ласточки. Марья Александровна не верила
глазам и ушам своим.
«Провалились
бы вы! – подумала она про себя. – Это пахнет заговором! Надо
исследовать! Но... не вам, сорокам, перехитрить меня!.. Подождите!..»
|