Увеличить |
Глава XI
Мозгляков
вышел от Марьи Александровны, по-видимому вполне утешенный. Она совершенно
воспламенила его. К Бородуеву он не пошел, чувствуя нужду в уединении.
Чрезвычайный наплыв героических и романтических мечтаний не давал ему покоя.
Ему мечталось торжественное объяснение с Зиной, потом благородные слезы
всепрощающего его сердца, бледность и отчаяние на петербургском блистательном
бале, Испания, Гвадалквивир, любовь и умирающий князь, соединяющий их руки
перед смертным часом. Потом красавица жена, ему преданная и постоянно
удивляющаяся его героизму и возвышенным чувствам; мимоходом под шумок, –
внимание какой-нибудь графини из «высшего общества», в которое он непременно
попадет через брак свой с Зиной, вдовой князя К., вице-губернаторское место,
денежки, – одним словом, все, так красноречиво расписанное Марьей
Александровной, еще раз перешло через его вседовольную душу, лаская, привлекая
ее и, главное, льстя его самолюбию. Но вот – и не знаю, право, как это
объяснить, – когда уже он начал уставать от всех этих восторгов, ему вдруг
пришла предосадная мысль: что ведь, во всяком случае, все это еще в будущем, а
теперь-то он все-таки с предлиннейшим носом. Когда пришла к нему эта мысль, он
заметил, что забрел куда-то очень далеко, в какой-то уединенный и незнакомый
ему форштадт Мордасова. Становилось темно. По улицам, обставленным маленькими,
враставшими в землю домишками, ожесточенно лаяли собаки, которые в
провинциальных городах разводятся в ужасающем количестве, именно в тех кварталах,
где нечего стеречь и нечего украсть. Начинал падать мокрый снег. Изредка
встречался какой-нибудь запоздавший мещанин или баба в тулупе и в сапогах. Все
это, неизвестно почему, начало сердить Павла Александровича – признак очень
дурной, потому что, при хорошем обороте дел, все, напротив, кажется нам в милом
и радужном виде. Павел Александрович невольно припоминал, что он до сих пор
постоянно задавал тону в Мордасове; очень любил, когда во всех домах ему
намекали, что он жених, и поздравляли его с этим достоинством. Он даже гордился
тем, что он жених. И вдруг он явится теперь перед всеми – в отставке! Подымется
смех. Ведь не разуверять же их всех в самом деле, не рассказывать же о
петербургских балах с колоннами и о Гвадалквивире! Рассуждая, тоскуя и сетуя,
он набрел наконец на мысль, которая уже давно неприметно скребла ему сердце:
«Да правда ли это все? Да сбудется ли это все так, как Марья Александровна
расписывала?» Тут он, кстати, припомнил, что Марья Александровна – чрезвычайно
хитрая дама, что она, как ни достойна всеобщего уважения, но все-таки
сплетничает и лжет с утра до вечера. Что теперь, удалив его, она, вероятно,
имела к тому свои особые причины и что, наконец, расписывать – всякий мастер.
Думал он и о Зине; припомнился ему прощальный взгляд ее, далеко не выражавший
затаенной страстной любви; да уж вместе с тем, кстати, припомнил, что он
все-таки, час тому, съел от нее дурака. При этом воспоминании Павел Александрович
вдруг остановился как вкопанный и покраснел до слез от стыда. Как нарочно, в
следующую минуту с ним случилось неприятное происшествие: он оступился и слетел
с деревянного тротуара в сугроб снега. Покамест он барахтался в снегу, стая
собак, уже давно преследовавшая его своим лаем, налетела на него со всех
сторон. Одна из них, самая маленькая и задорная, даже повисла на нем,
ухватившись зубами за полу его шубы. Отбиваясь от собак, ругаясь вслух и даже
проклиная судьбу свою, Павел Александрович, с разорванной полой и с невыносимой
тоской на душе, добрел наконец до угла улицы и тут только заметил, что
заблудился. Известно, что человек, заблудившийся в незнакомой части города, особенно
ночью, никак не может идти прямо по улице; его поминутно подталкивает какая-то
неведомая сила непременно сворачивать во все встречающиеся на пути улицы и
переулки. Следуя этой системе, Павел Александрович заблудился окончательно. «А
чтобы черт побрал все эти высокие идеи! – говорил он про себя, плюя от
злости. – А чтобы сам дьявол вас всех побрал с вашими высокими чувствами
да с Гвадалквивирами!» Не скажу, что Мозгляков был привлекателен в эту минуту.
Наконец, усталый, измученный, проплутав два часа, дошел он до подъезда дома
Марьи Александровны. Увидев много экипажей – он удивился. «Неужели же гости,
неужели званый вечер? – подумал он. – С какою же целью?» Справившись
у повстречавшегося слуги и узнав, что Марья Александровна была в деревне и
привезла с собою Афанасия Матвеича, в белом галстухе, и что князь уже
проснулся, но еще не выходил вниз к гостям, Павел Александрович, не говоря ни
слова, поднялся наверх к дядюшке. В эту минуту он был именно в том расположении
духа, когда человек слабого характера в состоянии решиться на какую-нибудь
ужасную, злейшую пакость, из мщения, не думая о том, что, может быть, придется
всю жизнь в том раскаиваться.
Войдя
наверх, он увидел князя, сидящего в креслах, перед дорожным своим туалетом и с
совершенно голою головою, но уже в эспаньолке и в бакенах. Парик его был в
руках седого, старинного камердинера и любимца его, Ивана Пахомыча. Пахомыч
глубокомысленно и почтительно его расчесывал. Что же касается до князя, то он
представлял из себя очень жалкое зрелище, еще не очнувшись после давешней
попойки. Он сидел, как-то весь опустившись, хлопая глазами, измятый и
раскисший, и глядел на Мозглякова, как будто не узнавая его.
– Как
ваше здоровье, дядюшка? – спросил Мозгляков.
– Как...
это ты? – проговорил наконец дядюшка. – А я, брат, немножко заснул.
Ах, боже мой! – вскрикнул он, весь оживившись, – ведь я... без
па-рика!
– Не
беспокойтесь, дядюшка! я... я вам помогу, если вам угодно.
– А
вот ты и узнал теперь мой секрет! Я ведь говорил, что надо дверь за-пи-рать.
Ну, мой друг, ты должен не-мед-ленно дать мне свое честное сло-во, что не
воспользуешься моим секретом и никому не скажешь, что у меня волосы
нак-лад-ные.
– О,
помилуйте, дядюшка! неужели вы меня считаете способным на такую низость! –
вскричал Мозгляков, желая угодить старику для... дальнейших целей.
– Ну
да, ну да! И так как я вижу, что ты благородный человек, то уж так и быть, я
тебя у-див-лю... и открою тебе все мои тай-ны. Как тебе нравятся, мой милый,
мои у-сы?
– Превосходные,
дядюшка! удивительные! как могли вы их сохранить так долго?
– Разуверься,
мой друг, они нак-лад-ные! – проговорил князь, с торжеством смотря на Павла
Александровича.
– Неужели?
Поверить трудно. Ну, а бакенбарды? Признайтесь, дядюшка, вы, верно, черните их?
– Черню?
Не только не черню, но и они совершенно искусственные!
– Искусственные?
Нет, дядюшка, воля ваша, не верю. Вы надо мною смеетесь!
– Parole
d'honneur, mon ami![46]
– вскричал торжествующий князь, – и предс-тавь себе, все, реши-тельно все,
так же как и ты, обма-ны-ваются! Даже Степанида Матвеевна не верит, хотя сама
иногда их нак-ла-ды-вает. Но я уверен, мой друг, что ты сохранишь мою тайну.
Дай мне честное слово...
– Честное
слово, дядюшка, сохраню. Повторяю вам: неужели вы меня считаете способным на
такую низость?
– Ах,
мой друг, как я упал без тебя сегодня! Феофил меня опять из кареты вы-валил.
– Вывалил
опять! когда же?
– А
вот мы уже к мо-нас-тырю подъезжали...
– Знаю,
дядюшка, давеча.
– Нет,
нет, два часа тому назад, не бо-лее. Я в монастырь поехал, а он меня взял да и
вывалил; так на-пу-гал, – даже теперь сердце не на месте.
– Но,
дядюшка, ведь вы почивали! – с изумлением проговорил Мозгляков.
– Ну
да, почивал... а потом и по-е-хал, впрочем, я... впрочем, я это, может быть...
ах, как это странно!
– Уверяю
вас, дядюшка, что вы видели это во сне! Вы преспокойно себе почивали, с самого
послеобеда.
– Неужели? –
И князь задумался. – Ну да, я и в самом деле, может быть, это видел во
сне. Впрочем, я все помню, что я видел во сне. Сначала мне приснился какой-то
престрашный бык с рогами; а потом приснился какой-то про-ку-рор, тоже как будто
с ро-гами...
– Это,
верно, Николай Васильевич Антипов, дядюшка.
– Ну
да, может быть, и он. А потом Наполеона Бона-парте видел. Знаешь, мой друг, мне
все говорят, что я на Наполеона Бона-парте похож... а в профиль будто я
разительно похож на одного старинного папу? Как ты находишь, мой милый, похож я
на па-пу?
– Я
думаю, что вы больше похожи на Наполеона, дядюшка.
– Ну
да, это en-face.[47]
Я, впрочем, и сам то же думаю, мой милый. И приснился он мне, когда уже на
острове сидел, и, знаешь, какой разговорчивый, разбитной, ве-сельчак такой, так
что он чрез-вы-чайно меня позабавил.
– Это
вы про Наполеона, дядюшка? – проговорил Павел Александрович, задумчиво
смотря на дядю. Какая-то странная мысль начинала мелькать у него в
голове, – мысль, в которой он не мог еще себе самому дать отчета.
– Ну
да, про На-по-леона. Мы с ним все про философию рассуждали. А знаешь, мой друг,
мне даже жаль, что с ним так строго поступили... анг-ли-чане. Конечно, не держи
его на цепи, он бы опять на людей стал бросаться. Бешеный был человек! Но
все-таки жалко. Я бы не так поступил. Я бы его посадил на не-о-би-таемый
остров...
– Почему
же на необитаемый? – спросил Мозгляков рассеянно.
– Ну,
хоть и на о-би-таемый, только не иначе, как благоразумными жителями. Ну и
разные разв-ле-чения для него устроить: театр, музыку, балет – и все на
казенный счет. Гулять бы его выпускал, разумеется, под присмотром, а то бы он
сейчас у-лиз-нул. Пирожки какие-то он очень любил. Ну, и пирожки ему каждый
день стряпать. Я бы его, так сказать, о-те-чески содержал. Он бы у меня и
рас-ка-ялся...
Мозгляков
рассеянно слушал болтовню полупроснувшегося старика и грыз ногти от нетерпения.
Ему хотелось навести разговор на женитьбу, – он еще сам не знал зачем; но
безграничная злоба кипела в его сердце. Вдруг старичок вскрикнул от удивления.
– Ах,
mon ami! Я ведь тебе и забыл ска-зать. Представь себе, я ведь сделал сегодня
пред-ло-жение.
– Предложение,
дядюшка? – вскричал Мозгляков, оживляясь.
– Ну
да, пред-ло-жение. Пахомыч, ты уж идешь? Ну, хорошо. C'est une charmante
personne...[48]
Но, признаюсь тебе, милый мой, я поступил необ-ду-манно. Я только теперь это
ви-жу. Ах, боже мой!
– Но
позвольте, дядюшка, когда же вы сделали предложение?
– Признаюсь
тебе, друг мой, я даже и не знаю наверное когда. Не во сне ли я видел и это?
Ах, как это, од-на-ко же, стран-но!
Мозгляков
вздрогнул от восторга. Новая идея блеснула в его голове.
– Но
кому, когда вы сделали предложение, дядюшка? – повторил он в нетерпении.
– Хозяйской
дочери, mon ami... cette belle personne...[49]
впрочем, я забыл, как ее зо-вут. Только, видишь ли, mon ami, я ведь никак не
могу же-нить-ся. Что же мне теперь делать?
– Да,
вы, конечно, погубите себя, если женитесь. Но позвольте мне вам сделать еще
один вопрос, дядюшка. Точно ли вы уверены, что действительно сделали
предложение?
– Ну
да... я уверен.
– А
если все это вы видели во сне, так же как и то, что вы другой раз вывалились из
кареты?
– Ах,
боже мой! И в самом деле, может быть, я и это тоже видел во сне! так что я
теперь и не знаю, как туда по-ка-заться. Как бы это, друг мой, узнать
на-вер-но, каким-нибудь по-сто-рон-ним образом: делал я предложение иль нет? А
то, представь, каково теперь мое положение?
– Знаете
что, дядюшка? Я думаю, и узнавать нечего.
– А
что?
– Я
наверно думаю, что вы видели это во сне.
– Я
сам то же думаю, мой ми-лый, тем более что мне часто снятся по-доб-ные сны.
– Вот
видите, дядюшка. Представьте же себе, что вы немного выпили за завтраком, потом
за обедом и, наконец...
– Ну
да, мой друг; именно, может быть, от э-то-го.
– Тем
более, дядюшка, что, как бы вы ни были разгорячены, вы все-таки никаким образом
не могли сделать такого безрассудного предложения наяву. Сколько я вас знаю,
дядюшка, вы человек в высшей степени рассудительный и...
– Ну
да, ну да.
– Представьте
только одно: если б узнали это ваши родственники, которые и без того дурно
расположены к вам, – что бы тогда было?
– Ах,
боже мой! – вскрикнул испуганный князь. – А что бы тогда было?
– Помилуйте!
да они закричали бы все в один голос, что вы сделали это не в своем уме, что вы
сумасшедший, что вас надо под опеку, что вас обманули, и, пожалуй, посадили бы
вас куда-нибудь под надзор.
Мозгляков
знал, чем можно было напугать старика.
– Ах,
боже мой! – вскричал князь, дрожа как лист. – Неужели бы посадили?
– И
потому рассудите, дядюшка: могли ли бы вы сделать такое безрассудное
предложение наяву? Вы сами понимаете свои выгоды. Я торжественно утверждаю, что
вы все это видели во сне.
– Непременно
во сне, неп-ре-менно во сне! – повторял напуганный князь. – Ах, как
ты умно рассудил все это, мой ми-лый! Я душевно тебе благодарен, что ты меня
вра-зу-мил.
– А
я ужасно рад, дядюшка, что с вами сегодня встретился. Представьте себе: без
меня вы бы действительно могли сбиться, подумать, что вы жених, и сойти туда
женихом. Представьте, как это опасно!
– Ну
да... да, опасно!
– Вспомните
только, что этой девице двадцать три года; ее никто не хочет брать замуж, и
вдруг вы, богатый, знатный, являетесь женихом! да они тотчас ухватятся за эту
идею, уверят вас, что вы и в самом деле жених, и женят вас, пожалуй, насильно.
А там и будут рассчитывать, что, может быть, вы скоро умрете.
– Неужели?
– И
наконец, вспомните, дядюшка: человек с вашими достоинствами...
– Ну
да, с моими достоинствами...
– С
вашим умом, с вашею любезностию...
– Ну
да, с моим умом, да!..
– И
наконец, вы – князь. Такую ли партию вы бы могли себе сделать, если б
действительно почему-нибудь нужно было жениться? Подумайте только, что скажут
ваши родственники?
– Ах,
мой друг, да ведь они меня совсем заедят! Я уж испытал от них столько коварства
и злобы... Представь себе, я подозреваю, что они хотели посадить меня в
су-мас-шедший дом. Ну, помилуй, мой друг, сообразно ли это? Ну, что б я там
стал делать... в сумас-шедшем-то доме?
– Разумеется,
дядюшка, и потому я теперь не отойду от вас, когда вы сойдете вниз. Там теперь
гости.
– Гости?
Ах, боже мой!
– Не
беспокойтесь, дядюшка, я буду при вас.
– Но
как я тебе благо-да-рен, мой милый, ты просто спаситель мой! Но знаешь ли что?
Я лучше уеду.
– Завтра,
дядюшка, завтра, утром, в семь часов. А сегодня вы при всех откланяйтесь и скажите,
что уезжаете.
– Непременно
уеду... к отцу Мисаилу... Но, мой друг, ну, как они меня там сос-ва-тают?
– Не
бойтесь, дядюшка, я буду с вами. И наконец, что бы вам ни говорили, на что бы
вам ни намекали, прямо говорите, что вы все это видели во сне... так, как оно и
действительно было.
– Ну
да, неп-ре-менно во сне! только, знаешь, мой друг, все-таки это был
пре-оча-ро-ва-тельный сон! Она удивительно хороша собой и, знаешь, такие
формы...
– Ну
прощайте, дядюшка, я пойду вниз, а вы...
– Как!
так ты меня одного оставляешь! – вскричал князь в испуге.
– Нет,
дядюшка, мы сойдем только порознь: сначала я, а потом вы. Это будет лучше.
– Ну,
хо-ро-шо. Мне же, кстати, надобно записать одну мысль.
– Именно,
дядюшка, запишите вашу мысль, а потом приходите, не мешкайте. Завтра же
утром...
– А
завтра утром к иеромонаху, непре-менно к ие-ро-мо-наху! Charmant, charmant! А
знаешь, мой друг, она у-ди-ви-тельно хороша собой... такие формы... и если б уж
так мне надо было непременно жениться, то я...
– Боже
вас сохрани, дядюшка!
– Ну
да, боже сохрани!... Ну, прощай, мой милый, я сейчас... только вот за-пи-шу. A
propos, я давно хотел тебя спросить: читал ты мемуары Казановы?
– Читал,
дядюшка, а что?
– Ну
да... Я вот теперь и за-был, что хотел сказать...
– После
вспомните, дядюшка, – до свиданья!
– До
свиданья, мой друг, до свиданья! Только все-таки это был очаровательный сон,
о-ча-ро-ва-тельный сон!..
|