
Увеличить |
I
Иисуса Христа много раз предупреждали, что Иуда из Кариота –
человек очень дурной славы и его нужно остерегаться. Одни из учеников, бывавшие
в Иудее, хорошо знали его сами, другие много слыхали о нем от людей, и не было никого,
кто мог бы сказать о нем доброе слово. И если порицали его добрые, говоря, что
Иуда корыстолюбив, коварен, наклонен к притворству и лжи, то и дурные, которых
расспрашивали об Иуде, поносили его самыми жестокими словами. «Он ссорит нас
постоянно, – говорили они, отплевываясь, – он думает что-то свое и в
дом влезает тихо, как скорпион, а выходит из него с шумом. И у воров есть
друзья, и у грабителей есть товарищи, и у лжецов есть жены, которым говорят они
правду, а Иуда смеется над ворами, как и над честными, хотя сам крадет искусно,
и видом своим безобразнее всех жителей в Иудее. Нет, не наш он, этот рыжий Иуда
из Кариота», – говорили дурные, удивляя этим людей добрых, для которых не
было большой разницы между ним и всеми остальными порочными людьми Иудеи.
Рассказывали далее, что свою жену Иуда бросил давно, и живет
она несчастная и голодная, безуспешно стараясь из тех трех камней, что
составляют поместье Иуды, выжать хлеб себе на пропитание. Сам же он много лет
шатается бессмысленно в народе и доходил даже до одного моря и до другого моря,
которое еще дальше, и всюду он лжет, кривляется, зорко высматривает что-то
своим воровским глазом, и вдруг уходит внезапно, оставляя по себе неприятности
и ссору – любопытный, лукавый и злой, как одноглазый бес. Детей у него не было,
и это еще раз говорило, что Иуда – дурной человек и не хочет бог потомства от
Иуды.
Никто из учеников не заметил, когда впервые оказался около
Христа этот рыжий и безобразный иудей, но уж давно неотступно шел он по ихнему
пути, вмешивался в разговоры, оказывал маленькие услуги, кланялся, улыбался и
заискивал. И то совсем привычен он становился, обманывая утомленное зрение, то
вдруг бросался в глаза и в уши, раздражая их, как нечто невиданно-безобразное,
лживое и омерзительное. Тогда суровыми словами отгоняли его, и на короткое
время он пропадал где-то у дороги, – а потом снова незаметно появлялся,
услужливый, льстивый и хитрый, как одноглазый бес. И не было сомнения для
некоторых из учеников, что в желании его приблизиться к Иисусу скрывалось
какое-то тайное намерение, был злой и коварный расчет.
Но не послушал их советов Иисус, не коснулся его слуха их
пророческий голос. С тем духом светлого противоречия, который неудержимо влек
его к отверженным и нелюбимым, он решительно принял Иуду и включил его в круг
избранных. Ученики волновались и сдержанно роптали, а он тихо сидел, лицом к
заходящему солнцу, и слушал задумчиво, может быть, их, а может быть, и
что-нибудь другое. Уж десять дней не было ветра, и все тот же оставался, не
двигаясь и не меняясь, прозрачный воздух, внимательный и чуткий. И казалось,
будто бы сохранил он в своей прозрачной глубине все то, что кричалось и пелось
в эти дни людьми, животными и птицами, – слезы, плач и веселую песню.
молитву и проклятия, и от этих стеклянных, застывших голосов был он такой
тяжелый, тревожный, густо насыщенный незримой жизнью. И еще раз заходило
солнце. Тяжело пламенеющим шаром скатывалось оно книзу, зажигая небо, и все на
земле, что было обращено к нему: смуглое лицо Иисуса, стены домов и листья деревьев, –
все покорно отражало тот далекий и страшно задумчивый свет. Белая стена уже не
была белою теперь, и не остался белым красный город на красной горе.
И вот пришел Иуда.
Пришел он, низко кланяясь, выгибая спину, осторожно и
пугливо вытягивая вперед свою безобразную бугроватую голову – как раз такой,
каким представляли его знающие. Он был худощав, хорошего роста, почти такого
же, как Иисус, который слегка сутулился от привычки думать при ходьбе и от
этого казался ниже, и достаточно крепок силою был он, по-видимому, но зачем-то
притворялся хилым и болезненным и голос имел переменчивый: то мужественный и
сильный, то крикливый, как у старой женщины, ругающей мужа, досадно-жидкий и
неприятный для слуха, и часто слова Иуды хотелось вытащить из своих ушей, как
гнилые, шероховатые занозы. Короткие рыжие волосы не скрывали странной и
необыкновенной формы его черепа: точно разрубленный с затылка двойным ударом
меча и вновь составленный, он явственно делился на четыре части и внушал
недоверие, даже тревогу: за таким черепом не может быть тишины и согласия, за
таким черепом всегда слышится шум кровавых и беспощадных битв. Двоилось так же
и лицо Иуды: одна сторона его, с черным, остро высматривающим глазом, была
живая, подвижная, охотно собиравшаяся в многочисленные кривые морщинки. На
другой же не было морщин, и была она мертвенно-гладкая, плоская и застывшая, и
хотя по величине она равнялась первой, но казалась огромною от широко открытого
слепого глаза. Покрытый белесой мутью, не смыкающийся ни ночью, ни днем, он
одинаково встречал и свет и тьму, но оттого ли, что рядом с ним был живой и
хитрый товарищ, не верилось в его полную слепоту. Когда в припадке робости или
волнения Иуда закрывал свой живой глаз и качал головой, этот качался вместе с
движениями головы и молчаливо смотрел. Даже люди, совсем лишенные
проницательности, ясно понимали, глядя на Искариота, что такой человек не может
принести добра, а Иисус приблизил его и даже рядом с собою – рядом с собою
посадил Иуду.
Брезгливо отодвинулся Иоанн, любимый ученик, и все
остальные, любя учителя своего, неодобрительно потупились. А Иуда сел – и,
двигая головою направо и налево, тоненьким голоском стал жаловаться на болезни,
на то, что у него болит грудь по ночам, что, всходя на горы, он задыхается, а
стоя у края пропасти, испытывает головокружение и едва удерживается от глупого
желания броситься вниз. И многое другое безбожно выдумывал он, как будто не
понимая, что болезни приходят к человеку не случайно, а родятся от
несоответствия поступков его с заветами предвечного. Потирал грудь широкою
ладонью и даже кашлял притворно этот Иуда из Кариота при общем молчании и
потупленных взорах.
Иоанн, не глядя на учителя, тихо спросил Петра Симонова,
своего друга:
– Тебе не наскучила эта ложь? Я не могу дольше выносить
ее и уйду отсюда.
Петр взглянул на Иисуса, встретил его взор и быстро встал.
– Подожди! – сказал он другу. Еще раз взглянул на
Иисуса, быстро, как камень, оторванный от горы, двинулся к Иуде Искариоту и
громко сказал ему с широкой и ясной приветливостью:
– Вот и ты с нами, Иуда.
Ласково похлопал его рукою по согнутой спине и, не глядя на
учителя, но чувствуя на себе взор его, решительно добавил своим громким
голосом, вытеснявшим всякие возражения, как вода вытесняет воздух:
– Это ничего, что у тебя такое скверное лицо: в наши
сети попадаются еще и не такие уродины, а при еде-то они и есть самые вкусные.
И не нам, рыбарям господа нашего, выбрасывать улов только потому, что рыба
колюча и одноглаза. Я видел однажды в Тире осьминога, пойманного тамошними
рыбаками, и так испугался, что хотел бежать. А они посмеялись надо мною,
рыбаком из Тивериады, и дали мне поесть его, и я попросил еще, потому что было
очень вкусно. Помнишь, учитель, я рассказывал тебе об этом, и ты тоже смеялся.
А ты, Иуда, похож на осьминога – только одною половиною.
И громко захохотал, довольный своею шуткой. Когда Петр
что-нибудь говорил, слова его звучали так твердо, как будто он прибивал их
гвоздями. Когда Петр двигался или что-нибудь делал, он производил далеко
слышный шум и вызывал ответ у самых глухих вещей: каменный пол гудел под его
ногами, двери дрожали и хлопали, и самый воздух пугливо вздрагивал и шумел. В
ущельях гор его голос будил сердитое эхо, а по утрам на озере, когда ловили
рыбу, он кругло перекатывался по сонной и блестящей воде и заставлял улыбаться
первые робкие солнечные лучи. И, вероятно, они любили за это Петра: на всех
других лицах еще лежала ночная тень, а его крупная голова, и широкая обнаженная
грудь, и свободно закинутые руки уже горели в зареве восхода.
Слова Петра, видимо одобренные учителем, рассеяли тягостное
состояние собравшихся. Но некоторых, также бывавших у моря и видевших
осьминога, смутил его чудовищный образ, приуроченный Петром столь легкомысленно
к новому ученику. Им вспомнились: огромные глаза, десятки жадных щупальцев,
притворное спокойствие, – и раз! – обнял, облил, раздавил и высосал,
ни разу не моргнувши огромными глазами. Что это? Но Иисус молчит, Иисус
улыбается и исподлобья с дружеской насмешкой смотрит на Петра, продолжающего
горячо рассказывать об осьминоге, – и один за другим подходили к Иуде
смущенные ученики, заговаривали ласково, но отходили быстро и неловко.
И только Иоанн Зеведеев упорно молчал да Фома, видимо, не
решался ничего сказать, обдумывая происшедшее. Он внимательно разглядывал
Христа и Иуду, сидевших рядом, и эта странная близость божественной красоты и
чудовищного безобразия, человека с кротким взором и осьминога с огромными,
неподвижными, тускло-жадными глазами угнетала его ум, как неразрешимая загадка.
Он напряженно морщил прямой, гладкий лоб, щурил глаза, думая, что так будет
видеть лучше, но добивался только того, что у Иуды как будто и вправду
появлялись восемь беспокойно шевелящихся ног. Но это было неверно. Фома понимал
это и снова упорно смотрел.
А Иуда понемногу осмеливался: расправил руки, согнутые в
локтях, ослабил мышцы, державшие его челюсти в напряжении, и осторожно начал
выставлять на свет свою бугроватую голову. Она и раньше была у всех на виду, но
Иуде казалось, что она глубоко и непроницаемо скрыта от глаз какой-то невидимой,
но густою и хитрою пеленою. И вот теперь, точно вылезая из ямы, он чувствовал
на свету свой странный череп, потом глаза – остановился – решительно открыл все
свое лицо. Ничего не произошло. Петр ушел куда-то, Иисус сидел задумчиво,
опершись головою на руку, и тихо покачивал загорелой ногою, ученики
разговаривали между собой, и только Фома внимательно и серьезно рассматривал
его как добросовестный портной, снимающий мерку. Иуда улыбнулся – Фома не
ответил на улыбку, но, видимо, принял ее в расчет, как и все остальное, и
продолжал разглядывать. Но что-то неприятное тревожило левую сторону Иудина
лица, – оглянулся: на него из темного угла холодными и красивыми очами
смотрит Иоанн, красивый, чистый, не имеющий ни одного пятна на снежно-белой
совести. И, идя, как и все ходят, но чувствуя так, будто он волочится по земле,
подобно наказанной собаке, Иуда приблизился к нему и сказал:
– Почему ты молчишь, Иоанн? Твои слова как золотые
яблоки в прозрачных серебряных сосудах, подари одно из них Иуде, который так
беден.
Иоанн пристально смотрел в неподвижный, широко открытый глаз
и молчал. И видел, как отполз Иуда, помедлил нерешительно и скрылся в темной
глубине открытой двери.
Так как встала полная луна, то многие пошли гулять. Иисус
также пошел гулять, и с невысокой кровли, где устроил свое ложе Иуда, он видел
уходивших. В лунном свете каждая белая фигура казалась легкою и неторопливою и
не шла, а точно скользила впереди своей черной тени, и вдруг человек пропадал в
чем-то черном, и тогда слышался его голос. Когда же люди вновь появлялись под
луной, они казались молчащими – как белые стены, как черные тени, как вся
прозрачно-мглистая ночь. Уже почти все спали, когда Иуда услыхал тихий голос
возвратившегося Христа. И все стихло в доме и вокруг него. Пропел петух, обиженно
и громко, как днем, закричал где-то проснувшийся осел и неохотно, с перерывами
умолк. А Иуда все не спал и слушал, притаившись. Луна осветила половину его
лица и, как в замерзшем озере, отразилась странно в огромном открытом глазу.
Вдруг он что-то вспомнил и поспешно закашлял, потирая
ладонью волосатую, здоровую грудь: быть может, кто-нибудь еще не спит и
слушает, что думает Иуда.
|