VI
Одною рукой предавая Иисуса, другой рукой Иуда старательно
искал расстроить свои собственные планы. Он не отговаривал Иисуса от
последнего, опасного путешествия в Иерусалим, как делали это женщины, он даже
склонялся скорее на сторону родственников Иисуса и тех его учеников, которые
победу над Иерусалимом считали необходимою для полного торжества дела. Но
настойчиво и упорно предупреждал он об опасности и в живых красках изображал
грозную ненависть фарисеев к Иисусу, их готовность пойти на преступление и
тайно или явно умертвить пророка из Галилеи. Каждый день и каждый час говорил
он об этом, и не было ни одного из верующих, перед кем не стоял бы Иуда, подняв
грозящий палец, и не говорил бы предостерегающе и строго:
– Нужно беречь Иисуса! Нужно беречь Иисуса! Нужно
заступиться за Иисуса, когда придет на то время.
Но безграничная ли вера учеников в чудесную силу их учителя,
сознание ли правоты своей или просто ослепление – пугливые слова Иуды
встречались улыбкою, а бесконечные советы вызывали даже ропот. Когда Иуда добыл
откуда-то и принес два меча, только Петру понравилось это, и только Петр
похвалил мечи и Иуду, остальные же недовольно сказали:
– Разве мы воины, что должны опоясываться мечами? И
разве Иисус не пророк, а военачальник?
– Но если они захотят умертвить его?
– Они не посмеют, когда увидят, что весь народ идет за
ним.
– А если посмеют? Тогда что?
Иоанн говорил пренебрежительно:
– Можно подумать, что только один ты, Иуда, любишь
учителя.
И, жадно вцепившись в эти слова, совсем не обижаясь, Иуда
начинал допрашивать торопливо, горячо, с суровой настойчивостью:
– Но вы его любите, да?
И не было ни одного из верующих, приходивших к Иисусу, кого
он не спросил бы неоднократно:
– А ты его любишь? Крепко любишь?
И все отвечали, что любят.
Он часто беседовал с Фомой и, подняв предостерегающе сухой,
цепкий палец с длинным и грязным ногтем, таинственно предупреждал его:
– Смотри, Фома, близится страшное время. Готовы ли вы к
нему? Почему ты не взял меча, который я принес?
Фома рассудительно ответил:
– Мы люди, непривычные к обращению с оружием. И если мы
вступим в борьбу с римскими воинами, то они всех нас перебьют. Кроме того, ты
принес только два меча, – что можно сделать двумя мечами?
– Можно еще достать. Их можно отнять у воинов, –
нетерпеливо возразил Иуда, и даже серьезный Фома улыбнулся сквозь прямые,
нависшие усы:
– Ах, Иуда, Иуда! А эти где ты взял? Они похожи на мечи
римских солдат.
– Эти я украл. Можно было еще украсть, но там
закричали, – и я убежал.
Фома задумался и печально сказал:
– Опять ты поступил нехорошо, Иуда. Зачем ты крадешь?
– Но ведь нет же чужого!
– Да, но завтра воинов спросят: а где ваши мечи? И, не
найдя, накажут их без вины.
И впоследствии, уже после смерти Иисуса, ученики припоминали
эти разговоры Иуды и решили, что вместе с учителем хотел он погубить и их,
вызвав на неравную и убийственную борьбу. И еще раз прокляли ненавистное имя
Иуды из Кариота, предателя.
А рассерженный Иуда, после каждого такого разговора, шел к
женщинам и плакался перед ними. И охотно слушали его женщины. То женственное и
нежное, что было в его любви к Иисусу, сблизило его с ними, сделало его в их
глазах простым, понятным и даже красивым, хотя по-прежнему в его обращении с
ними сквозило некоторое пренебрежение.
– Разве это люди? – горько жаловался он на
учеников, доверчиво устремляя на Марию свой слепой и неподвижный глаз. – Это же
не люди! У них нет крови в жилах даже на обол!
– Но ведь ты же всегда говорил дурно о людях, –
возражала Мария.
– Разве я когда-нибудь говорил о людях дурно? –
удивлялся Иуда. – Ну да, я говорил о них дурно, но разве не могли бы они быть
немного лучше? Ах, Мария, глупая Мария, зачем ты не мужчина и не можешь носить
меча!
– Он так тяжел, я не подниму его, – улыбнулась
Мария.
– Поднимешь, когда мужчины будут так плохи. Отдала ли
ты Иисусу лилию, которую нашел я в горах? Я встал рано утром, чтоб найти ее, и
сегодня было такое красное солнце, Мария! Рад ли был он? Улыбнулся ли он?
– Да, он был рад. Он сказал, что от цветка пахнет
Галилеей.
– И ты, конечно, не сказала ему, что это Иуда достал,
Иуда из Кариота?
– Ты же просил не говорить.
– Нет, не надо, конечно, не надо, – вздохнул Иуда.
– Но ты могла проболтаться, ведь женщины так болтливы. Но ты не проболталась,
нет? Ты была тверда? Так, так, Мария, ты хорошая женщина. Ты знаешь, у меня
где-то есть жена. Теперь бы я хотел посмотреть на нее: быть может, она тоже
неплохая женщина. Не знаю. Она говорила: Иуда лгун. Иуда Симонов злой, и я ушел
от нее. Но, может быть, она и хорошая женщина, ты не знаешь?
– Как же я могу знать, когда я ни разу не видела твоей
жены?
– Так, так, Мария. А как ты думаешь, тридцать
серебреников – это большие деньги? Или нет, небольшие?
– Я думаю, что небольшие.
– Конечно, конечно. А сколько ты получала, когда была
блудницей? Пять Серебреников или десять? Ты была дорогая?
Мария Магдалина покраснела и опустила голову, так что пышные
золотистые волосы совсем закрыли ее лицо: виднелся только круглый и белый
подбородок.
– Какой ты недобрый, Иуда! Я хочу забыть об этом, а ты
вспоминаешь.
– Нет, Мария, этого забывать не надо. Зачем? Пусть
другие забывают, что ты была блудницей, а ты помни. Это другим надо поскорее
забыть, а тебе не надо. Зачем?
– Ведь это грех.
– Тому страшно, кто греха еще не совершал. А кто уже
совершил его, чего бояться тому? Разве мертвый боится смерти, а не живой? А
мертвый смеется над живым и над страхом его.
Так дружелюбно сидели они и болтали по целым часам – он, уже
старый, сухой, безобразный, со своею бугроватой головой и дико раздвоившимся
лицом, она – молодая, стыдливая, нежная, очарованная жизнью, как сказкою, как
сном.
А время равнодушно протекало, и тридцать Серебреников лежали
под камнем, и близился неумолимо страшный день предательства. Уже вступил Иисус
в Иерусалим на осляти, и, расстилая одежды по пути его, приветствовал его народ
восторженными криками:
– Осанна! Осанна! Грядый во имя господне!
И так велико было ликование, так неудержимо в криках рвалась
к нему любовь, что плакал Иисус, а ученики его говорили гордо:
– Не сын ли это божий с нами?
И сами кричали торжествующе:
– Осанна! Осанна! Грядый во имя господне!
В тот вечер долго не отходили ко сну, вспоминая
торжественную и радостную встречу, а Петр был как сумасшедший, как одержимый
бесом веселия и гордости. Он кричал, заглушая все речи своим львиным рыканием,
хохотал, бросая свой хохот на головы, как круглые, большие камни, целовал
Иоанна, целовал Иакова и даже поцеловал Иуду. И сознался шумно, что он очень
боялся за Иисуса, а теперь ничего не боится, потому что видел любовь народа к
Иисусу. Удивленно, быстро двигая живым и зорким глазом, смотрел по сторонам
Искариот, задумывался и вновь слушал и смотрел, потом отвел в сторону Фому и,
точно прикалывая его к стене своим острым взором, спросил в недоумении, страхе
и какой-то смутной надежде:
– Фома! А что, если он прав? Если камни у него под
ногами, а у меня под ногою – песок только? Тогда что?
– Про кого ты говоришь? – осведомился Фома.
– Как же тогда Иуда из Кариота? Тогда я сам должен
удушить его, чтобы сделать правду. Кто обманывает Иуду: вы или сам Иуда? Кто
обманывает Иуду? Кто?
– Я тебя не понимаю, Иуда. Ты говоришь очень непонятно.
Кто обманывает Иуду? Кто прав?
И, покачивая головою. Иуда повторил, как эхо:
– Кто обманывает Иуду? Кто прав?
И на другой еще день, в том, как поднимал Иуда руку с
откинутым большим пальцем, как он смотрел на Фому, звучал все тот же странный
вопрос:
– Кто обманывает Иуду? Кто прав?
И еще больше удивился и даже обеспокоился Фома, когда вдруг
ночью зазвучал громкий и как будто радостный голос Иуды:
– Тогда не будет Иуды из Кариота. Тогда не будет
Иисуса. Тогда будет… Фома, глупый Фома! Хотелось ли тебе когда-нибудь взять
землю и поднять ее? И, может быть, бросить потом.
– Это невозможно. Что ты говоришь, Иуда!
– Это возможно, – убежденно сказал Искариот. – И
мы ее поднимем когда-нибудь, когда ты будешь спать, глупый Фома. Спи! Мне
весело, Фома! Когда ты спишь, у тебя в носу играет галилейская свирель. Спи!
Но вот уже разошлись по Иерусалиму верующие и скрылись в
домах, за стенами, и загадочны стали лица встречных. Погасло ликование. И уже
смутные слухи об опасности поползли в какие-то щели, пробовал сумрачный Петр
подаренный ему Иудою меч. И все печальнее и строже становилось лицо учителя.
Так быстро пробегало время и неумолимо приближало страшный день предательства.
Вот прошла и последняя вечеря, полная печали и смутного страха, и уже
прозвучали неясные слова Иисуса о ком-то, кто предаст его.
– Ты знаешь, кто его предаст? – спрашивал Фома,
смотря на Иуду своими прямыми и ясными, почти прозрачными глазами.
– Да, знаю, – ответил Иуда, суровый и решительный.
– Ты, Фома, предашь его. Но он сам не верит тому, что говорит! Пора! Пора!
Почему он не зовет к себе сильного, прекрасного Иуду?
…Уже не днями, а короткими, быстро летящими часами мерялось
неумолимое время. И был вечер, и вечерняя тишина была, и длинные тени ложились
по земле – первые острые стрелы грядущей ночи великого боя, когда прозвучал
печальный и суровый голос. Он говорил:
– Ты знаешь, куда иду я, господи? Я иду предать тебя в
руки твоих врагов.
И было долгое молчание, тишина вечера и острые, черные тени.
– Ты молчишь, господи? Ты приказываешь мне идти?
И снова молчание.
– Позволь мне остаться. Но ты не можешь? Или не смеешь?
Или не хочешь?
И снова молчание, огромное, как глаза вечности.
– Но ведь ты знаешь, что я люблю тебя. Ты все знаешь.
Зачем ты так смотришь на Иуду? Велика тайна твоих прекрасных глаз, но разве моя
– меньше? Повели мне остаться!.. Но ты молчишь, ты все молчишь? Господи,
господи, затем ли в тоске и муках искал я тебя всю мою жизнь, искал и нашел!
Освободи меня. Сними тяжесть, она тяжеле гор и свинца. Разве ты не слышишь, как
трещит под нею грудь Иуды из Кариота?
И последнее молчание, бездонное, как последний взгляд
вечности.
– Я иду.
Даже не проснулась вечерняя тишина, не закричала и не
заплакала она и не зазвенела тихим звоном своего тонкого стекла – так слаб был
шум удалявшихся шагов. Прошумели и смолкли. И задумалась вечерняя тишина,
протянулась длинными тенями, потемнела – и вдруг вздохнула вся шелестом
тоскливо взметнувшихся листьев, вздохнула и замерла, встречая ночь.
Затолклись, захлопали, застучали другие голоса – точно
развязал кто-то мешок с живыми звонкими голосами, и они попадали оттуда на
землю, по одному, по два, целой кучей. Это говорили ученики. И, покрывая их
всех, стукаясь о деревья, о стены, падая на самого себя, загремел решительный и
властный голос Петра – он клялся, что никогда не оставит учителя своего.
– Господи! – говорил он с тоскою и гневом.–
Господи! С тобою я готов и в темницу и на смерть идти.
И тихо, как мягкое эхо чьих-то удалившихся шагов, прозвучал
беспощадный ответ:
– Говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты
трижды отречешься от меня.
|