 Увеличить |
29. ДЕ ГАРСИА
ВЫСКАЗЫВАЕТСЯ НАЧИСТОТУ
Меня
поместили не в мою комнату, а в расположенную при входе в дом маленькую
караульную, где отдыхала стража. Здесь, задыхаясь от страха и ярости, я лежал
некоторое время, связанный по рукам и ногам. Два солдата с обнаженными мечами
не спускали с меня глаз. Из-за стены доносились глухие звуки ударов,
сопровождаемые стонами.
Но вот
дверь распахнулась, в караульню вошли два тласкаланца свирепого вида и, схватив
меня за волосы и за уши, грубо поволокли в комнату. Я услышал, как один испанец
сказал, обращаясь к другому:
– Бедняга!
Святотатец он или нет, мне его жаль. Проклятая служба!
Затем
дверь за нами закрылась, и я очутился в камере пыток. Комната была затемнена;
на оконной решетке висел какой-то лоскут, и только огонь жаровен освещал стены
призрачными отблесками. При свете этих отблесков я старался разглядеть
обстановку.
Посреди
комнаты стояли три грубо сколоченных деревянных кресла. Одно было пусто, а в
двух других сидели император ацтеков Куаутемок и мой старый знакомый, касик Такубы.
Они были привязаны к креслам, а под ногами у них стояли жаровни с пылающими углями.
Позади кресел примостился писец с бумагой и чернильницей. Вокруг пленников суетились
занятые своим страшным делом тласкаланцы, которыми руководили два испанских
солдата.
Перед
третьим пустым креслом стоял еще один испанец, – казалось, не принимавший
участия во всем происходящем. Это был де Гарсиа.
Но вот
один из тласкаланцев схватил босую ногу правителя Такубы и прижал ее к пылающим
угольям жаровни. Несколько мгновений стояла мертвая тишина, затем касик Такубы
глухо застонал. Куаутемок повернулся к нему – только тогда я заметил, что его
нога тоже стоит на горящих угольях.
– На
что ты жалуешься, друг? – заговорил он твердым голосом. – Я тоже не
отдыхаю на своем ложе, однако молчу! Смотри на меня, друг, и не выдавай своих
страданий.
Я
услышал, как заскрипело перо по бумаге: писец записал его слова. В этот миг Куаутемок
повернул голову и увидел меня. Его лицо было свинцовым от боли, но когда он обратился
ко мне, я услышал все тот же неторопливый, ясный голос, который столько раз
звучал на большом совете.
– Увы,
ты тоже здесь, друг мой теуль? – сказал Куаутемок. – Я надеялся, что
тебя они пощадят. Теперь ты видишь, что значит верить испанцам. Малинцин
поклялся обходиться со мной с уважением, вот он и воздает мне честь горящими
углями и раскаленными клещами. Они думают, что мы спрятали сокровища, и
пытаются вырвать у нас эту тайну. Но ведь ты знаешь, теуль, что это неправда.
Если бы у нас были сокровища, разве бы мы не отдали их сами нашим победителям,
божественным сыновьям Кецалькоатля? Ты знаешь, что у нас не осталось ничего,
кроме развалин наших городов и праха наших близких.
– Молчи,
собака! – оборвал его один из палачей и ударил по лицу. Но я уже понял и в
глубине души поклялся, что скорее умру, чем выдам тайну своего собрата. Скрыв
от алчных испанцев сокровища, Куаутемок хоть в этом мог одержать над ними
победу. Нет, я не предам его в последнем бою!
Так я
дал клятву, которой тут же было суждено подвергнуться испытанию. По знаку де
Гарсиа тласкаланцы схватили меня и привязали к третьему креслу. Затем он
склонился к моему уху и заговорил по-испански:
– Пути
господни неисповедимы, кузен Вингфилд. Ты охотился за мной по всему свету, мы
не раз встречались, и каждый раз было тебе на горе. Я думал, что разделаюсь с
тобой на рабском корабле, я надеялся, что акулы прикончат тебя в море, но ты
каким-то образом всегда ускользал от меня, мой преследователь, и я каждый раз
сожалел об этом, узнавая правду. Но теперь я ни о чем не жалею. Теперь я знаю,
что тебе был уготован сегодняшний день. На сей раз ты от меня не уйдешь, кузен
Вингфилд, и я надеюсь, что мы проведем с тобой несколько приятных дней, прежде
чем расстаться навсегда. Я буду с тобой обходителен. Выбирай сам, с чего нам
начать. К сожалению, выбор не так богат, как бы мне хотелось; святая инквизиция
еще не прибыла сюда со своими милосердными орудиями, но я собрал все, что мог.
Эти дикари ничего не понимают в своем деле: у них хватило воображения только на
горящие угли. У меня, как видишь, больше фантазии, – де Гарсиа показал на
различные орудия пыток. – Итак, что тебе больше нравятся?
Я не
ответил, решив не издавать ни звука, что бы со мной ни делали.
– Сейчас
подумаем, подумаем, – продолжал де Гарсиа, теребя свою бородку. –
Ага, есть! Эй, рабы, сюда!
Я не
хочу описывать пережитые мной страдания, чтобы не возбудить ужас в душе того,
кому доведется прочесть мою историю. Достаточно будет сказать, что этот дьявол
с помощью тласкаланцев истязал меня в течение двух с лишним часов, подвергая
самым ужасным мучениям. Он перепробовал на мне все пытки, какие только мог
придумать, проявив в этом деле незаурядные способности и неистощимую
изобретательность. Когда я временами терял сознание, меня тотчас приводили в
себя ведрами холодной воды и водкой, которую вливали мне в рот. Но, несмотря на
все это, я с гордостью могу сказать, что за два с лишним часа невыносимых
страданий не издал ни единого стона и не произнес ни слова. А ведь я испытывал
не только телесные муки. Мой враг, не переставая, осыпал меня издевками и
насмешками, терзавшими мою душу сильнее, чем орудия пыток и горящие угли
терзали мою плоть. Наконец де Гарсиа выбился из сил и, обозвав меня упрямой
английской свиньей, приостановил пытку. В этот момент в залитую кровью комнату
вошел Кортес, а за ним – Марина.
– Как
дела? – спокойно спросил Кортес, хотя лицо его побелело при виде всех
ужасов.
– Касик
Такубы признался, что золото спрятано у него в саду, – ответил писец, заглянув
в свои бумаги. – Двое других молчат, генерал.
Я
услышал, как Кортес пробормотал про себя:
– Какие
люди! Поистине железные…
Затем
громко приказал:
– Завтра
отнесите касика в сад, о котором он говорил; пусть покажет, где лежит золото. А
этих двух оставьте на сегодня в покое. Может быть, за ночь они образумятся.
Надеюсь на это, надеюсь ради их же блага!
Кортес
отошел в дальний угол и начал совещаться с Сарседой я другими палачами. Передо
мной и Куаутемоком осталась одна Марина. Некоторое время она смотрела на принца
почти с ужасом, затем странный огонь промелькнул в ее прекрасных главах и она
тихо обратилась к нему по-ацтекски:
– Помнишь,
Куаутемок, как ты однажды оттолкнул меня там, в Табаско, и что я тебе тогда
сказала? Я говорила, что возвышусь без твоей помощи и вопреки тебе. Видишь, все
сбылось, и даже больше того, ибо смотри, до чего ты дошел! Скажи, ты не жалеешь
о том далеком дне, Куаутемок? Я жалею, хотя многие женщины на моем месте только
радовались бы, увидев тебя в беде.
– Женщина, –
ответил принц хриплым голосом, – ты предала свою родину, унизила меня и
довела до пыток. Да, если бы не ты, пожалуй, все было бы по-другому. Да, я
сожалею – сожалею о том, что не убил тебя сразу. Но да будет впредь имя твое
постыдной бранью в устах каждого честного человека, да будет душа твоя проклята
навеки и да испытаешь ты еще при жизни самую страшную измену и унижение! Твое
предсказание сбылось, женщина. Но и мое исполнится!
Марина,
трепеща, отвернулась и некоторое время не могла произнести ни слова. Но вот
взгляд индеанки упал на меня, и слезы полились из ее глаз.
– Увы,
друг мой, – пробормотала она, – бедный, бедный…
– Не
плачь надо мной, Марина, – отозвался я по-ацтекски. – Какой толк от
твоих слез? Лучше помоги мне, если можешь!
– О,
если бы я могла! – воскликнула она, рыдая, повернулась и выбежала из
комнаты пыток. Кортес последовал за ней.
К нам
снова приблизились испанцы. Они подняли Куаутемока и касика Такубы и понесли на
руках, потому что те не могли идти, а касик вообще был без сознания.
– Прощай,
теуль! – сказал мне Куаутемок, когда его проносили мимо. – Ты
поистине благородный человек, настоящий сын Кецалькоатля. Да вознаградят тебя
боги за все, что ты выстрадал ради меня и моего народа, ибо я наградить тебя не
могу.
Это были
последние слова Куаутемока, которые мне довелось услышать, ибо в следующее
мгновение его вынесли из комнаты.
Я
остался один лицом к лицу с тласкаланцами и де Гарсиа. Он не переставал надо
мной насмехаться:
– Что,
друг мой Вингфилд, устал немножко? Ничего, все дело в привычке! Игра трудна
только поначалу. За ночь сон освежит тебя, а утром ты проснешься новым
человеком. Ты, наверное, думаешь, что худшее уже позади, что на большее я не
способен? Глупец, это только цветики. Ты, конечно, воображаешь, что твое
упрямство злит меня? Опять ошибка! Я молюсь о том, чтобы ты не вздумал
заговорить, дружок! Я готов отказаться от своей доли спрятанного золота, лишь
бы провести с тобой еще пару подобных деньков! Я могу расплатиться с тобой
сполна – мне посчастливилось найти такой способ. Ведь можно терзать не только
плоть, не правда ли? Когда я хотел отомстить твоему отцу, я поразил ту, которую
он любил. А теперь я добрался и до тебя. Ты, конечно, не понимаешь, о чем идет
речь? Хорошо, я скажу. Может быть, ты знаешь некую знатную индеанку царского
рода по имени Отоми?
– Отоми?
Что с ней? – воскликнул я, впервые разжав уста, ибо страх за нее поразил
меня сильнее, чем перенесенные пытки.
– О,
какая удача! Наконец-таки я нашел способ заставить тебя говорить. Завтра ты у
меня будешь соловьем разливаться! А способ простой: Отоми, дочь Монтесумы, и,
кстати, весьма приятная дама, согласно обычаям индейцев, стала твоей женой,
кузен Вингфилд. Я знаю всю вашу историю. Так вот, твоя жена в моей власти, и я
тебе это докажу. Сейчас ее приведут сюда; можете утешить друг друга. Но завтра
она сядет на твое место, и на твоих глазах ей придется испытать все, что
испытал здесь ты. Слышишь, собака? О, тогда ты заговоришь! Ты скажешь все,
только боюсь, будет слишком поздно!
Первый раз
за все время я почувствовал, что силы мои сломлены, и начал молить своего
злейшего врага о милосердии.
– Пощади
ее! – стонал я. – Делай со мной, что хочешь, но ее пощади! Ведь есть
же у тебя сердце, даже у тебя, ибо и ты человек. Ты никогда этого не сделаешь,
и Кортес этого не допустит.
– Кортес? –
рассмеялся де Гарсиа. – Кортес ничего не узнает, пока все не будет кончено.
У меня есть его письменный приказ – использовать все способы, чтобы вырвать у
тебя признание. Пытки не помогли – значит, остается только этот способ. А что
касается остального, то, по-видимому, ты меня плохо знаешь. Тебе известно, что
такое ненависть, потому что ты меня ненавидишь. Так вот, увеличь это чувство в
десять раз и тогда ты поймешь, как я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя за твою
семью, за то, что у тебя глаза твоей матери, но больше всего – за тебя самого!
Меня, испанского дворянина, ты избил палкой, как собаку! Разве может хоть
что-нибудь остановить меня теперь, когда я могу, наконец, удовлетворить свою
ненависть? Ты смелый человек, но сейчас ты дрожишь, сейчас и ты узнал муки
ужаса. Какое счастье! Теперь я могу сказать все начистоту: я боюсь тебя, Томас
Вингфилд. Я испугался, когда встретился с тобой впервые – у меня были на то
причины, – и только поэтому пытался тебя убить. По временам я не мог спать
от необъяснимого ужаса, который ты мне внушал. Из-за тебя я бежал из Испании,
из-за тебя я вел себя, как трус, во многих схватках. В этой странной дуэли мне
всегда везло, но все равно я боялся тебя по-прежнему. Я боюсь тебя и сейчас.
Если бы мог, я бы убил тебя сразу, но тогда твой призрак начал бы преследовать
меня вместе с призраком твоей матери, а главное – мне пришлось бы ответить за
тебя Кортесу. Страх кузен Вингфилд, – отец жестокости. Страх перед тобой
заставляет меня быть беспощадным. Я знаю, что в конечном счете ты меня
победишь, живой или мертвый, но сейчас моя очередь торжествовать. Пока в тебе
или в тех, кто тебе дорог, теплится жизнь, я буду делать все, чтобы довести
тебя или твоих близких до позора, унижения и гибели. А почему бы и нет? Ведь я
уже погубил твою мать, кузен, хотя мне и пришлось это сделать, чтобы спасти
свою жизнь. Мне все равно нет прощения – сделанного не переделать! Ты гнался за
мной, чтобы отомстить, и рано или поздно твоей рукой или с твоей помощью эта
месть свершится. Но сегодня мой час, и я им воспользуюсь, хотя бы для этого мне
пришлось превратиться в мясника!
Внезапно
де Гарсиа повернулся и вышел из комнаты, а я от слабости и боли потерял
сознание.
Очнулся
я на чем-то вроде ложа и почувствовал, что путы мои сняты. Надо мной склонилась
какая-то женщина. Шепча слова жалости и любви, она перевязывала мои раны.
Была уже
ночь, но в комнате горел светильник, и в его мерцании я разглядел, что женщина
эта была не кто иная, как Отоми, но уже не измученная и истощенная, а почти
столь же прекрасная, как задолго до дней голодной осады.
– Отоми,
ты здесь! – прошептал я израненными губами и застонал, потому что вместе с
сознанием в моей памяти всплыли угрозы де Гарсиа.
– Да,
любимый, это я, – тихо отозвалась Отоми. – Мне позволили ухаживать за
тобой. Проклятые, что они с тобой сделали? Если бы я могла отомстить!..
Отоми
разрыдалась.
– Тш-ш-ш! –
проговорил я. – Тише. У нас есть еда?
– Сколько
угодно. Принесла женщина от Марины.
– Дай
мне поесть, Отоми.
Она
принялась меня кормить, и постепенно смертельная слабость прошла. Осталась
только боль, раздиравшая на части мое бедное тело.
– Слушай,
Отоми, ты видела де Гарсиа?
– Нет,
муж мой. Два дня назад меня разлучили с моей сестрой Течуишпо и другими
женщинами, но обращались со мной хорошо, и я не видела ни одного испанца, если
не считать солдат, с которыми сюда пришла. Они сказали, что ты болен. О,
теперь-то я знаю, что это за болезни…
И она
снова заплакала.
– Однако
кто-то тебя увидел и донес, что ты моя жена.
– Это
понятно, – ответила Отоми. – Все ацтеки знали о нашей женитьбе,
сохранить подобную тайну невозможно. Но за что они тебя так мучили? За то, что
ты сражался против них?
– Мы
одни? – спросил я.
– Снаружи
стоит стража, но в комнате мы одни.
– Тогда
наклонись поближе, и я тебе скажу.
Когда я
объяснил Отоми все, она вскочила на ноги с горящими главами и заговорила,
прижимая руки к сердцу:
– О,
я любила тебя и раньше, но теперь люблю еще сильнее, если только это возможно!
Кто вынес бы подобные страдания, сохранив верность клятве и побежденным
друзьям? Да будет благословен день, когда я впервые увидела твое лицо, о муж
мой, самый верный из всех людей! Но те, кто посмел это сделать с тобой, где
они? Теперь они не придут, правда? Теперь все кончено, и я буду ухаживать за тобой,
пока ты не поправишься. Ведь иначе они не пустили бы меня к тебе!
– Увы,
Отоми, я должен тебе сказать правду: ничто еще не кончено!
И
прерывающимся голосом я рассказал ей все, да, все, потому что не имел права ничего
скрывать. Я объяснил ей, для чего ее привели сюда. Она выслушала меня молча, и
только губы ее побелели.
– Поистине
теули превзошли наших жрецов, – заговорила она, когда я кончил. – Жрецы
нашего народа пытают и приносят жертвы во славу богов, а не во имя золота и
тайной злобы. Но что нам теперь делать? Скажи мне, муж мой, ты должен сказать!
– Я
не смею, – простонал я.
– Ты
словно девочка, которая не решается признаться в сжигающей ее любви, –
проговорила Отоми с печальной и гордой усмешкой. – Хорошо, я скажу за
тебя. Ты думал о том, что этой ночью мы должны умереть.
– Да, –
ответил я. – Умереть сейчас или умереть завтра, испытав все муки и унижения, –
иного выбора у нас нет. Если бог нам не поможет, мы должны помочь себе сами, а
способ у нас только один.
– Бог?
Нет никакого бога! Было время, когда я усомнилась в богах своего народа и обратилась
к твоему божеству. Но сейчас я отвергаю и проклинаю его! Если бы был милосердный
бог, о котором ты говорил мне, разве бы он допустил подобное? Ты единственный
мой бог, и только тебе я поклоняюсь, Нечего взывать к тому, чего нет! А если
что-то и есть, то все равно никто не услышит наши жалобы и не увидит наши
страдания. Поэтому будем надеяться только на себя. Вон лежат веревки. На окне
есть решетка. Одно мгновение – и мы улетим за пределы солнца, прочь от
жестокости теулей или просто уснем навеки. Но пока еще у нас есть время. Давай
поговорим немного! Вряд ли они приступят к пыткам до рассвета, а к рассвету мы
будем уже далеко.
И мы
повели беседу, насколько мне позволяла боль. Мы вспоминали о нашей первой встрече,
о том, как Отоми была отдана мне, богу Тескатлипоке, Душе Мира, о дне, когда мы
лежали бок о бок на жертвенном алтаре, о нашей настоящей свадьбе, об осаде
Теночтитлана и о смерти нашего первенца. Так мы проговорили далеко за полночь и
умолкли лишь часа в два утра. Гнетущая тишина воцарилась в темнице. Наконец
Отоми обратилась ко мне, и голос ее зазвучал торжественно и глухо:
– Муж
мой, ты измучен болью, а я усталостью. Время совершить неизбежное. Печальна
наша судьба, но впереди нас ждет, наконец, покой. Благодарю тебя, муж мой, за
твою доброту, но еще больше благодарю тебя за верность моей семье и моему
народу. Прикажи приготовить все для нашего последнего странствия.
– Приготовь, –
ответил я.
Отоми
встала и занялась веревками. Вскоре все было сделано. Час смерти пробил.
– Помоги
мне, Отоми, – попросил я. – Я сам не могу ходить.
Она
подняла меня своими сильными нежными руками, и поставила на табурет под зарешеченным
окном. Потом она накинула мне на шею петлю, встала со мной рядом и затянула
вторую петлю у себя на горле. В торжественной тишине мы обменялись последним
поцелуем. Все уже было сказано.
Но вдруг
Отоми спросила меня:
– О
чем ты думаешь в этот миг, муж мой? Обо мне и нашем мертвом ребенке или о той
девушке, что живет далеко за морем? Нет, не отвечай! Я была счастлива в моей
любви – этого достаточно. Сейчас любовь моя оборвется вместе с жизнью. Я ни о
чем не жалею; мне жалко тебя. Прикажи, я оттолкну табурет. Скажи – да!
– Да,
Отоми. Нам не на что надеяться, кроме смерти. Я не могу изменить Куаутемоку, и
я не вынесу твоего позора и мучений.
– Тогда
поцелуй меня в последний раз!
Я снова
поцеловал ее, и Отоми толкнула табурет, пытаясь его опрокинуть. В тот же миг
двери распахнулись и снова быстро захлопнулись. Перед нами стояла закутанная женщина
с факелом в одной руке и каким-то узлом в другой. Увидев эту ужасную сцену, она
бросилась к нам с криком:
– Что
вы делаете? Ты сошел с ума, теуль!
Я сразу
узнал голос Марины.
– Кто
эта женщина, муж мой? – спросила Отоми. – Откуда она тебя знает, и
почему она мешает нам умереть спокойно?
– Я
Марина, – ответила закутанная гостья. – Я пришла вас спасти, если
только смогу.
|
