 Увеличить |
12
Еврей,
хозяин квартиры, разыскал надежного хирурга, и тот, сообразив тоже, как здесь
можно поживиться, сказал Лодовико, что «по долгу совести» обязан сообщить
полиции о ранах молодого человека, которого Лодовико именует своим братом.
– Закон
ясен, – добавил хирург. – Совершенно очевидно, что ваш брат не мог
сам себя ранить, как он рассказывает, упав будто бы с лестницы в ту минуту,
когда у него в руке был раскрытый нож.
Лодовико
холодно ответил совестливому хирургу, что если тот послушается велений своей
совести, то, прежде чем покинуть Феррару, он, Лодовико, будет иметь честь своей
собственной рукой показать на нем действие раскрытого ножа. Когда он сообщил
Фабрицио об этой беседе, тот разбранил его. Однако надо было бежать, не теряя
ни минуты. Лодовико сказал еврею, что больному полезно будет подышать свежим
воздухом, сходил за экипажем, и друзья покинули этот дом навсегда.
Читатель,
вероятно, найдет слишком длинным рассказ о всевозможных уловках, к которым
вынуждало отсутствие паспорта: такого рода беспокойства во Франции уже нет, но
в Италии, особенно у берегов По, только и речи, что о паспортах. Беспрепятственно
выехав из Феррары, как будто на прогулку, Лодовико отпустил экипаж, вернулся
затем в город через другие ворота и приехал за Фабрицио в седиоле, которую
нанял для путешествия на двенадцать лье. Неподалеку от Болоньи друзья приказали
кучеру выбраться проселками на ту дорогу, что ведет в Болонью из Флоренции.
Ночь они провели в самой убогой харчевне, какую удалось им отыскать, а наутро
Фабрицио почувствовал себя в силах немного пройти пешком, и они вошли в
Болонью, как будто возвращаясь с прогулки. Паспорт Джилетти они сожгли: смерть
актера, несомненно, уже стала известна, и менее опасно было оказаться под
арестом за отсутствие паспорта, чем за предъявление паспорта убитого человека.
Лодовико
знал в Болонье двух-трех слуг из богатых домов и отправился на разведку. Он
рассказал им, что пришел из Флоренции, что дорогой его младший брат, которого
он взял с собой, задержался в харчевне, не желая вставать с постели до
рассвета, и пообещал встретиться с Лодовико в деревне, где тот намеревался
отдохнуть в самые жаркие часы дня. Прождав понапрасну брата, Лодовико решил
пойти обратно и нашел его замертво лежащим на дороге: какие-то люди, затеяв с
ним ссору, ударили его камнем, изранили кинжалом и вдобавок ограбили. Брат –
красивый малый, умеет править лошадьми и чистить их, знает грамоте; ему очень
хочется поступить на место в какой-нибудь хороший дом. Лодовико намеревался, в
случае нужды, добавить, что, когда брат упал, грабители убежали и захватили с
собой котомку, где лежало белье и паспорта обоих братьев.
Прибыв
в Болонью, Фабрицио почувствовал сильную усталость, но не осмелился явиться без
паспорта в гостиницу и вошел в громадную церковь Сан-Петроне. Там была
восхитительная прохлада; вскоре он совсем ожил. «Неблагодарный я, –
подумал он, – зашел в церковь посидеть, точно в кофейню!» Он бросился на
колени и горячо возблагодарил бога за явное покровительство сопутствовавшее ему
с той минуты, как он, на беду свою, убил Джилетти. До сих пор он еще с трепетом
вспоминал, какая опасность угрожала ему, если б его узнали в полицейской канцелярии
Казаль-Маджоре. «У писаря в глазах было столько недоверия, – думал
Фабрицио, – он трижды перечел мой паспорт, и как же это он не заметил, что
мой рост вовсе не пять футов десять дюймов, что мне не тридцать девять лет, и
лицо у меня не изрыто оспой? Как я должен благодарить тебя, господи! А я не
поспешил повергнуть к твоим стопам свое ничтожество! Гордец, – я
воображал, что лишь благодаря суетному рассудку человеческому мне удалось избегнуть
Шпильберга, уже готового поглотить меня!»
Больше
часа он с крайним умилением предавался мыслям о беспредельном милосердии божием
и не слышал, как подошел Лодовико и встал перед ним. Наконец, Фабрицио отвел от
лица руки, поднял голову, и верный слуга увидел, что по щекам его текут слезы.
– Придите
через час, – довольно резко сказал ему Фабрицио.
Ради
его благочестия Лодовико простил такой тон.
Фабрицио
несколько раз прочел все семь покаянных псалмов, которые знал наизусть, и подолгу
задумывался над теми словами, какие, казалось ему, имели отношение к новым
обстоятельствам его жизни. За многое он просил у бога прощения, но замечательно
следующее: ему и в голову не пришло причислить к своим грехам намерение стать
архиепископом, основанное лишь на том, что граф Моска, премьер-министр, считает
этот сан и пышное существование, обеспечиваемое им, подобающими для племянника
герцогини. Правда, Фабрицио не так уж жаждал достигнуть этого положения, но,
все же думал о нем, как думал бы о министерском портфеле или о генеральском
чине. У него и в мыслях не было, что участие в этих планах герцогини прежде всего
затрагивает его совесть. Тут сказалась удивительная черта религиозности,
привитой ему наставлениями миланских иезуитов. Такая религиозность «лишает
смелости задумываться над чем-либо неуказанным» и особенно запрещает
«самоанализ» как страшнейший грех, ибо это первый шаг к протестантству. Чтобы
знать, в чем ты повинен, надо спросить о том духовника или прочесть список
грехов, напечатанных в книге, именуемой «Приуготовление к таинству покаяния».
Фабрицио знал наизусть весь этот список, составленный по-латыни, ибо зубрил его
в Неаполитанской духовной академии. И теперь, перебирая этот перечень и дойдя
до рубрики «убийство», он сокрушенно каялся перед богом в том, что убил
человека, правда не преднамеренно, а защищая свою жизнь. Но различные пункты,
трактующие о грехе «симонии» (приобретение церковных должностей за деньги), он
пробежал без всякого внимания. Если бы ему предложили уплатить сто экю за
должность главного викария архиепископа Пармского, он с ужасом отверг бы такую
мысль, но, хотя он был неглуп и, главное, не лишен логичности в своих суждениях,
ему ни разу не пришло на ум, что влияние графа Моска, употребленное в его
пользу, тоже является симонией. Вот вам плоды воспитания, которое дают иезуиты:
они приучают не замечать явлений, ясных как день. Француз, выросший в атмосфере
корысти и парижской иронии, мог бы без преувеличения счесть Фабрицио лицемером,
в то время как наш герой с величайшей искренностью и глубоким умилением
открывал всю душу господу богу.
Фабрицио
вышел из церкви, лишь когда почувствовал себя готовым к исповеди, намереваясь
исповедаться на следующий день. Лодовико поджидал его, сидя на ступеньках
каменного перестиля, который возвышался на площади перед фасадом церкви
Сан-Петроне. Как после сильной грозы воздух становится чище, так и на душе
Фабрицио было спокойно, радостно, она словно освежилась.
– Мне
сейчас гораздо лучше, я почти не чувствую своих ран, – сказал он, подойдя
к Лодовико. – Но прежде всего я должен попросить у вас прощения за то, что
сердито ответил вам, когда вы заговорили со мной в церкви. Я тогда беседовал со
своей совестью. Ну что, как идут наши дела?
– Отлично.
Я снял квартиру, правда, не очень подходящую для вашего сиятельства – у жены
моего приятеля, но хозяйка хорошенькая и, к тому же, дружит с одним из главных
агентов здешней полиции. Завтра я пойду заявить, что у нас украли паспорта, и
это заявление будет принято благожелательно; только придется уплатить за
доставку письма, в котором полиция сделает в Казаль-Маджоре запрос, проживает
ли в той общине некий Лодовико Сан-Микели, у коего есть брат по имени Фабрицио,
состоящий на службе у герцогини Сансеверина в Парме. Все улажено, siamo a
cavallo (итальянская поговорка, означающая: «Мы спасены»).
Фабрицио
сразу стал очень серьезным; попросив Лодовико подождать минутку, он почти бегом
направился в церковь, а лишь только вошел в нее, бросился на колени и смиренно
облобызал каменные плиты: «Ведь это чудо, господи! – шептал он со слезами
на глазах. – Едва ты увидел, что душа моя вернулась на стезю долга, ты
спас меня. Боже великий, может статься, что когда-нибудь меня убьют в схватке,
вспомни в смертную мою минуту о том, что сейчас переполняет мне душу!» И в
порыве живейшей радости Фабрицио вновь прочел все семь покаянных псалмов. Перед
тем как уйти из церкви, он подошел к старухе, сидевшей перед большим образом
мадонны возле железного треугольника с высокой железной подставкой; по краям треугольника
вертикально торчали острия, на которые богомольцы ставили свечи перед прославленной
мадонной Чимабуэ[78].
Когда Фабрицио подошел, горело только семь свечей, – он отметил в памяти
это обстоятельство, решив поразмыслить о нем на досуге.
– Сколько
стоят свечки? – спросил он у старухи.
– Два
байокко за штуку.
В
самом деле, свечки были не толще гусиного пера и длиной меньше фута.
– Сколько
еще можно поставить свечек на этом треугольнике?
– Шестьдесят
три, – ведь семь уже горят.
«Ага! –
воскликнул про себя Фабрицио. – Шестьдесят три да семь – всего, значит,
семьдесят, – тоже надо запомнить».
Он
заплатил за свечи, сам поставил и зажег семь первых, затем встал на колени,
положил земной поклон и, поднимаясь, сказал старухе:
– Это
благодарность за милость божию.
– Я
умираю от голода, – сказал Фабрицио, подойдя к Лодовико.
– В
таверну никак нельзя заходить. Пойдемте на квартиру. Хозяйка купит нам
что-нибудь для завтрака; она, понятно, украдет двадцать су, зато усерднее будет
служить новому своему постояльцу.
– Значит,
мне еще лишний час придется мучиться от голода? – сказал Фабрицио, засмеявшись
с детской беспечностью, и зашел в кабачок около церкви Сан-Петрона.
Сев
за столик, он, к крайнему своему удивлению, увидел за соседним столиком Пепе,
старшего лакея своей тетушки, того самого, который когда-то приезжал в Женеву
встречать его. Фабрицио знаком велел ему молчать, быстро позавтракал и,
блаженно улыбаясь, встал. Пепе последовал за ним. В третий раз наш герой вошел
в церковь Сан-Петроне. Из деликатности Лодовико остался на площади и,
неторопливо прогуливаясь, поджидал их.
– Ах,
господи! Монсиньор, как ваши раны? Герцогиня страшно беспокоится. Первый день
она думала, что вас убили и бросили на каком-нибудь островке По. Я сейчас же
пошлю к ней нарочного. Я разыскиваю вас уже шесть дней; три дня провел в
Ферраре, обегал все гостиницы.
– Вы
привезли мне паспорт?
– Целых
три, ваше сиятельство: один со всеми вашими именами и титулами, второй только с
вашим именем, а третий с вымышленным именем: Джузеппе Босси; в каждом паспорте
указано два маршрута, и вы, ваше сиятельство, можете сказать, что прибыли из Флоренции
или из Модены, как захотите. Только вам надо сперва прогуляться за город. Графу
будет приятно, если вы пожелаете остановиться в гостинице «Пилигрим», –
хозяин ему приятель.
Фабрицио,
как будто случайно, повернул в правый придел и дошел до того места, где горели
поставленные им свечи; взгляд его устремился на мадонну Чимабуэ. Затем он
сказал Пепе, опустившись на колени:
– Я
хочу возблагодарить господа.
Пепе
последовал его примеру.
Выйдя
из церкви, Пепе заметил, что Фабрицио дал золотой первому нищему, попросившему
у него милостыни. Нищий так громогласно изливал свою благодарность, что к
щедрому благодетелю бросился целый рой нищих самого разнообразного вида, обычно
украшающих площадь Сан-Петроне. Все хотели получить свою долю из наполеондора.
Женщины, отчаявшись пробиться в свалке, происходившей вокруг обладателя золотой
монеты, ринулись к Фабрицио, кричали, требовали, чтобы он подтвердил свое
намерение разделить наполеондор между всеми бедняками божьими. Пепе, размахивая
тростью с золотым набалдашником, приказал им оставить его сиятельство в покое.
– А-а!
Ваше сиятельство! – завопили женщины еще пронзительней. – И нам
подайте! Подайте бедным женщинам наполеондор!
Фабрицио
ускорил шаг, а за ним с криками следовали по пятам нищие, мужчины и женщины,
собравшиеся со всех улиц; казалось, происходит бунт. Вся эта ужасающе грязная и
весьма напористая толпа орала: «Ваше сиятельство!»
Фабрицио
с большим трудом выбрался из давки: эта сцена вернула его воображение с небес
на землю. «Поделом мне, – думал он, – зачем было связываться с
чернью?»
Две
женщины преследовали его до Сарагосских ворот, через которые он вышел из
города, но тут Пепе, наконец, остановил их, серьезно пригрозив им тростью и
бросив несколько монет. Фабрицио поднялся на живописный холм Сан-Микеле-ин-Боско,
обогнул часть предместья, расположенного за городскими укреплениями, и свернул
на тропинку, которая через пятьсот шагов вывела его на Флорентийскую дорогу;
затем он возвратился по этой дороге в город и с важным видом предъявил
полицейскому писцу паспорт, в котором весьма точно указаны были все его
приметы. Паспорт был на имя Джузеппе Босси, студента богословского факультета.
Фабрицио заметил в правом углу паспорта красное чернильное пятнышко, будто
случайно посаженную кляксу. Через два часа за ним уже ходил по пятам шпион:
ведь спутник Фабрицио назвал его перед толпой нищих на площади Сан-Петроне
«ваше сиятельство», а в паспорте не указывалось никаких титулов, дающих
основание слугам именовать его «сиятельством».
Фабрицио
заметил шпиона, но это только рассмешило его, – он уже не думал ни о
полиции, ни о паспортах и забавлялся всем, как ребенок. Пепе было приказано
остаться при нем, но, видя, как Фабрицио доволен Лодовико, он предпочел сам
доставить герцогине приятные вести. Фабрицио написал два длиннейших письма двум
своим дорогим друзьям, затем ему пришла в голову мысль написать и почтенному
архиепископу Ландриани. Письмо это, содержавшее точный рассказ о поединке с
Джилетти, произвело чудесное действие. Добрый архиепископ весьма был растроган
и, разумеется, отправился во дворец, чтобы прочесть его принцу, который
соблаговолил выслушать все письмо: ему было любопытно узнать, как этот молодой
«монсиньор» выворачивается, оправдываясь в столь ужасном убийстве.
Многочисленные друзья маркизы Раверси сумели внушить принцу, как и всей Парме,
уверенность, что Фабрицио призвал себе на помощь двадцать – тридцать крестьян,
чтобы убить какого-то жалкого актера, дерзнувшего оспаривать у него молоденькую
Мариетту. При дворах деспотов всякий ловкий интриган расправляется с истиной
так же, как в Париже расправляется с нею мода.
– Что
за черт! – сказал принц архиепископу. – Такие штуки можно делать
чужими руками, но делать их самому просто неприлично. Да и таких скоморохов,
как Джилетти, не убивают – их покупают.
Фабрицио
не подозревал, что происходит в Парме. А там по существу вопрос стоял так:
повлечет ли за собой смерть актера, зарабатывавшего при жизни тридцать два
франка в месяц, падение крайне правого министерства и главы его – графа Моска.
Узнав
о смерти Джилетти, принц, уязвленный независимым поведением герцогини, приказал
главному фискалу Расси повести процесс так же, как вели их против либералов.
Фабрицио полагал, что знатный человек стоит выше закона, но он не знал, что в
тех странах, где высокородные люди никогда не подвергаются карам закона,
интрига всесильна даже против них. Фабрицио часто говорил Лодовико, что полная
его невиновность скоро будет признана официально, и уверенность его исходила из
того, что он действительно не был виновен. И вот однажды Лодовико возразил ему:
– Ваше
сиятельство, я не понимаю вас! Вы человек такой умный, такой ученый… для чего
же вы все это говорите мне? Ведь я ваш верный слуга. Напрасно вы так осторожны
со мной, ваше сиятельство. Такие слова надо говорить публично или на суде.
«Этот
человек считает меня убийцей и все же любит меня по-прежнему», – подумал
Фабрицио, ошеломленный таким открытием.
Через
три дня после отъезда Пепе он, к великому своему удивлению, получил огромный
пакет с печатью на шелковом шнурке, как во времена Людовика XIV,
адресованный «его преосвященству монсиньору Фабрицио дель Донго, главному
викарию Пармской епархии, канонику» и т. д. «Неужели эти титулы все еще
относятся ко мне?» – подумал он с усмешкой.
Послание
архиепископа Ландриани было образцом логики и ясности, в нем не меньше, чем на
девятнадцати страницах большого формата, превосходно излагалось все, что
произошло в Парме в связи со смертью Джилетти.
«Ежели бы французская армия под командой маршала Нея
подошла к городу, это не произвело бы большего впечатления, – писал ему
добрый архиепископ. – За исключением герцогини и меня, возлюбленный сын
мой, все уверены, что вы дозволили себе убить скомороха Джилетти. Буде такое
несчастье и случилось с вами, подобные истории всегда можно с легкостью замять
при помощи двухсот луидоров и шестимесячного путешествия; но Раверси хочет
воспользоваться случаем, чтобы сбросить графа Моска. В обществе вас осуждают не
за ужасный грех убийства, но всего лишь „за неловкость“ или, вернее, за дерзкое
нежелание прибегнуть к услугам bulo (то есть своего рода наемного бреттера). Я
передаю вам суть, явствующую из речей, какие слышу вокруг себя. Со времени
этого несчастья, о котором я не устану скорбеть, я ежедневно бываю в трех самых
влиятельных домах нашего города, дабы иметь возможность при случае защитить
вас. И, быть может, никогда еще не находил себе более достойного применения
малый дар слова, ниспосланный мне небом».
Пелена
спала с глаз Фабрицио; герцогиня в своих многочисленных письмах, преисполненных
сердечных излияний, ни разу не удосужилась рассказать ему о происходящих
событиях. Она клялась, что навсегда покинет Парму, если он вскоре не вернется
туда триумфатором.
«Граф сделает для тебя все, что в силах
человеческих, – писала она в письме, приложенном к посланию архиепископа. –
Что же касается меня, то из-за твоих замечательных похождений мой характер
совершенно изменился: я теперь скупа, как банкир Томбоне; я рассчитала всех
рабочих и более того – продиктовала графу опись моего состояния, и оно
оказалось менее значительным, чем я думала. После смерти графа Пьетранера,
чудесного человека, – к слову сказать, тебе, скорее, следовало бы
отомстить за него, чем сражаться с таким ничтожеством, как Джилетти, – у
меня осталась рента в тысячу двести франков и долгов на пять тысяч; между
прочим, помнится, у меня было тридцать пар белых атласных туфель, выписанных из
Парижа, но только одна пара башмаков для улицы. Знаешь, я почти уже решила
взять те триста тысяч франков, что мне оставил герцог, а прежде я хотела на эти
деньги воздвигнуть ему великолепную гробницу. Кстати, главный твой враг, вернее
мой враг, – маркиза Раверси. Если ты скучаешь в Болонье, скажи лишь
слово, – я приеду повидаться с тобою. Посылаю тебе еще четыре векселя» и
т. д. и т. д.
Герцогиня
ни слова не писала Фабрицио, какое мнение составилось в Парме о его деле:
прежде всего она хотела его утешить, а кроме того, считала, что смерть столь
презренного существа, как Джилетти, не большая важность и не может быть
поставлена в упрек носителю имени дель Донго. «Сколько всяких Джилетти наши
предки отправили на тот свет, – говорила она графу, – и никому в
голову не приходило укорять их за это».
Итак,
Фабрицио был крайне удивлен, впервые представив себе истинное положение вещей;
он принялся изучать письмо архиепископа; к несчастью, и сам архиепископ считал
его более осведомленным, чем это было в действительности. Фабрицио понял, что
торжество маркизы Раверси основано главным образом на невозможности найти
свидетелей – очевидцев рокового поединка. Камердинер, который первым доставил в
Парму вести о нем, во время схватки находился в таверне деревни Сангинья;
Мариетта и старуха, состоявшая при ней в роли мамаши, исчезли, а кучера,
который их вез, маркиза подкупила, и он давал убийственные показания.
«Хотя следствие окружено глубочайшей тайной, –
писал добрый архиепископ своим цицероновским стилем[79], – и руководит им
главный фискал Расси, о котором единственно лишь милосердие христианское не
дозволяет мне говорить дурно, но который преуспел в жизни путем яростного
преследования обвиняемых, травя несчастных, как собака травит зайцев, –
хотя именно этот Расси, человек невообразимо коварный и продажный, руководит
процессом по поручению разгневанного принца, мне все же удалось прочесть три
показания кучера. К несказанной моей радости, этот негодяй сам себе
противоречит. И поскольку я пишу сейчас главному своему викарию, будущему моему
преемнику в руководстве епархией, я добавлю, что я вызвал к себе священника
того прихода, где живет сей заблудший грешник. Скажу вам, возлюбленный сын мой,
но при условии соблюсти тайну исповеди, что этому священнику уже известно через
жену вышеозначенного кучера, сколько экю получено им от маркизы Раверси; не
осмелюсь утверждать, что маркиза потребовала от него возвести на вас клевету,
но это вполне возможно. Деньги были переданы кучеру через слабодушного пастыря,
исполняющего при маркизе недостойные обязанности, и я вынужден был вторично
запретить ему совершать богослужение. Не стану утомлять вас рассказом о других
принятых мною мерах, ибо вы вправе были ожидать их от меня, и они к тому же
являются моим долгом. Некий каноник, ваш коллега в соборном капитуле[80], к слову
сказать, слишком уж часто вспоминающий о том, какой вес придают ему родовые
поместья, единственным наследником которых он стал, по соизволению господню,
позволил себе сказать в доме графа Дзурла, министра внутренних дел, что считает
„доказанной вашу виновность в этом пустяковом деле“ (он говорил об убийстве
несчастного Джилетти). Я вызвал его к себе и в присутствии трех остальных моих
старших викариев, моего казначея и двух священников, ожидавших приема, попросил
его сообщить нам, своим братьям, на чем основана высказываемая им полная
уверенность в преступлении одного из его коллег. Негодник бессвязно бормотал
какие-то нелепые доводы; все восстали против него, и, хотя я лично счел своим
долгом добавить всего лишь несколько слов, он расплакался и просил нас
засвидетельствовать чистосердечное признание им своего заблуждения; после этого
я обещал ему от своего имени и от имени присутствовавших на собеседовании
сохранить все в тайне, при условии, однако, что он все свое рвение направит на
то, чтобы рассеять ложное впечатление, какое могли создать его речи за последние
две недели.
Не буду повторять вам, возлюбленный сын мой, то, что
вы, должно быть, давно уже знаете, а именно, что из тридцати четырех крестьян,
работавших на раскопках, производимых графом Моска, и, по утверждению Раверси,
нанятых вами в пособники для совершения преступления, тридцать два человека
находились в канаве и заняты были своей работой, когда вы подобрали охотничий
нож и употребили его для защиты своей жизни от человека, нежданно напавшего на
вас. Два землекопа, стоявшие у канавы, крикнули остальным: „Монсиньора
убивают!“ Уже один эти слова с полнейшей ясностью доказывают вашу невиновность!
И что же! Главный фискал Расси утверждает, что оба эти землекопа скрылись!
Более того, разыскали восемь человек из тех, что находились в канаве; на первом
допросе шестеро из них показали, что они слышали крик: „Монсиньора убивают!“
Окольными путями я узнал, что на пятом допросе, происходившем вчера, пятеро уже
заявили, будто хорошо не помнят, сами ли они это слышали, или им об этом
рассказывал кто-то из товарищей. Мною даны распоряжения узнать, где живут эти
землекопы, и приходские их священники постараются им внушить, что они погубят
свою душу, если поддадутся соблазну ради нескольких экю извратить истину».
Добрый
архиепископ вдавался в бесконечные подробности, как это видно из приведенных
отрывков его послания. В конце он добавил, перейдя на латинский язык:
«Дело это является не чем иным, как попыткой сменить
министерство. Если вас осудят, то приговором будет смертная казнь или каторга.
Но тогда я вмешаюсь и с архиепископской кафедры заявлю, что мне известна полная
ваша невиновность, что вы лишь защищали свою жизнь от разбойника, посягнувшего
на нее, и, наконец, что я запретил вам возвращаться в Парму, пока в ней
торжествуют ваши враги. Я даже решил заклеймить главного фискала, как он того
заслуживает, – ненависть к этому человеку столь же единодушна, насколько
редким стало уважение к нему. И, наконец, накануне того дня, когда фискал
вынесет несправедливый свой приговор, герцогиня Сансеверина покинет город, а
может быть, и государство Пармское; в таком случае граф, несомненно, подаст в
отставку. Весьма вероятно, что тогда в министерство войдет генерал Фабио Конти,
и маркиза Раверси победит. Самое плохое в вашем деле то, что установление вашей
невиновности и пресечение подкупа свидетелей не было поручено какому-нибудь
сведущему человеку, который предпринял бы для этого нужные шаги. Граф полагает,
что он выполняет эту обязанность, но он слишком большой вельможа, чтобы входить
во все мелочи; более того, по обязанности министра полиции он вынужден был в
первый момент предписать самые суровые меры против вас. Наконец, осмелюсь ли
сказать? Наш августейший государь уверен в вашей виновности или по крайней мере
притворно выказывает такую уверенность и вносит какое-то ожесточение в это
дело».
(Слова
«наш августейший государь» и «притворно выказывает такую уверенность» написаны
были по-гречески, но Фабрицио был бесконечно тронут тем, что архиепископ
осмелился их написать. Он вырезал перочинным ножом эту строчку из письма и
тотчас же уничтожил бумажку.)
Фабрицио
был так взволнован, что раз двадцать прерывал чтение письма. В порыве горячей
признательности он сразу же ответил архиепископу письмом в восемь страниц.
Часто ему приходилось поднимать голову, чтобы слезы не капали на бумагу. На
другой день, собираясь уже запечатать письмо, он нашел, что тон его слишком светский.
«Надо написать по-латыни, – решил он, – это покажется учтивее
достойному архиепископу». Но старательно закругляя красивые и длинные периоды,
превосходно подражающие цицероновским, он вспомнил, что однажды архиепископ,
говоря о Наполеоне, упорно называл его Буонапарте[81], и вот мгновенно исчезло
все умиленное волнение, накануне доводившее его до слез. «Ах, король
Италии! – воскликнул он. – Столько людей клялись тебе в верности при
твоей жизни, а я сохраню ее и после твоей смерти. Архиепископ меня, конечно,
любит, не любит за то, что я дель Донго, а он – сын мелкого буржуа». Чтобы не
пропало впустую красноречивое письмо, написанное по-итальянски, Фабрицио сделал
в нем кое-какие необходимые изменения и адресовал его графу Моска.
В
тот же самый день Фабрицио встретил на улице юную Мариетту; она вся покраснела
от радости и подала ему знак следовать за ней поодаль. Вскоре она вошла в
какой-то пустынный портик; там она еще ниже спустила на лицо черное кружево, по
местному обычаю покрывавшее ей голову, так что никто бы ее не мог узнать; затем
она быстро обернулась.
– Как
же это? – сказала она Фабрицио. – Вы совсем свободно ходите по
улицам?!
Фабрицио
рассказал ей свою историю.
– Боже
великий! Вы были в Ферраре? А я вас так искала там! Знаете, я поссорилась со своей
старухой; она хотела увезти меня в Венецию, но я понимала, что вы туда никогда
не приедете, потому что вы у австрийцев в черном списке. Я продала свое золотое
ожерелье и приехала в Болонью, – предчувствие говорило мне, что тут ждет
меня счастье, что я встречу вас. Старуха приехала вслед за мной через два дня.
Поэтому я не зову вас к нам в гостиницу: гадкая старуха опять будет выпрашивать
у вас денег, а мне так за это бывает стыдно… С того ужасного дня (вы знаете
какого) мы жили вполне прилично, а не истратили даже и четвертой части ваших
денег. Мне бы не хотелось бывать у вас в гостинице «Пилигрим», – я боюсь
«афишировать себя». Постарайтесь снять комнатку на какой-нибудь тихой улице, и
в час Ave Maria (в сумерки) я буду ждать вас тут, под портиком.
С
этими словами она убежала.
|
