 Увеличить |
10
Читая
себе нравоучения, Фабрицио выпрыгнул на большую дорогу, которая ведет из Ломбардии
в Швейцарию; в этом месте она тянулась под откосом, ниже леса на четыре-пять
футов.
«Если
этот человек с перепугу пустит лошадь вскачь, – думал Фабрицио, – я
останусь торчать, как столб. Дурацкое положение». В эту минуту он был в десяти
шагах от лакея, тот перестал петь. Фабрицио заметил в его глазах страх. «Чего
доброго, повернет лошадь обратно…» Не приняв еще никакого решения, Фабрицио
подскочил и схватил поджарую лошадь под уздцы.
– Друг
мой, – сказал он лакею, – я не какой-нибудь грабитель. Вы получите от
меня двадцать франков, но за это я позаимствую у вас лошадь. Меня убьют, если я
не удеру. За мной гонятся четыре брата Рива, знаменитые контрабандисты, –
вы их, конечно, знаете. Они застали меня в спальне своей сестры; я выпрыгнул в
окно и прибежал сюда. Они ищут меня в лесу с ружьями и собаками. Я спрятался в
дупло вон того толстого каштана, увидев, что один из братьев перешел через
дорогу; собаки нападут на мой след. Я сяду на вашу лошадь, проскачу галопом
целое лье в сторону от берега Комо, поеду в Милан и брошусь к ногам
вице-короля. Если вы добровольно одолжите мне лошадь, я оставлю ее на почтовой
станции вместе с двумя золотыми для вас. Но если вы окажете хоть малейшее
сопротивление, я пристрелю вас вот из этого пистолета. А если вы пошлете мне
вдогонку жандармов, мой двоюродный брат граф Алари, шталмейстер императора,
прикажет переломать вам кости.
Импровизируя
свою речь, Фабрицио произносил ее самым миролюбивым тоном.
– А
впрочем, – добавил он смеясь, – мое имя не секрет. Я – маркезино
Асканьо дель Донго; наше поместье Грианта находится неподалеку отсюда. Ну, черт
подери! – сказал он, повышая голос, – отдадите вы лошадь?!
Ошеломленный
лакей не произнес ни слова. Фабрицио переложил пистолет в левую руку, подхватил
узду, которую лакей выпустил из рук, и, вскочив на лошадь, пустил ее галопом.
Отъехав шагов триста, он вспомнил, что позабыл дать обещанные двадцать франков,
и остановился. На дороге по-прежнему никого не было, кроме лакея, скакавшего за
ним. Фабрицио замахал платком, подзывая его, и, когда тот подъехал на пятьдесят
шагов, бросил на дорогу горсть серебра и двинулся дальше. Издали он увидел, что
лакей подбирает деньги. «Вот поистине благоразумный человек! – весело
подумал Фабрицио. – Ни одного лишнего слова!»
Он
поскакал по направлению к югу, сделал привал в уединенном домике и через
несколько часов снова пустился в путь. В два часа дня он был на берегу
Лаго-Маджоре; вскоре он увидел свою лодку, сновавшую по озеру, подал
условленный сигнал, и она подплыла к нему. Не видя вокруг ни одного
крестьянина, чтобы передать ему лошадь, он отпустил благородного скакуна на
волю. Через три часа Фабрицио уже прибыл в Бельджирате. В этом дружественном
уголке он остановился отдохнуть; расположение духа у него было веселое: все
удалось как нельзя лучше. Осмелимся ли мы открыть истинную причину этой
веселости? Его дерево росло превосходно, а душу ему освежило глубокое умиление
от встречи с аббатом Бланесом.
«Неужели старик верит всему, что он предсказал мне,
или же мой братец изобразил меня якобинцем, человеком, не верящим ни в бога, ни
в черта, способным на все, и он только хотел предостеречь меня от соблазна
размозжить голову какому-нибудь скоту, который вздумает сыграть со мной
скверную шутку?»
Через
день Фабрицио вернулся в Парму и очень позабавил герцогиню и графа, описав им,
по своей привычке с величайшей точностью, все путешествие.
По
приезде Фабрицио заметил, что швейцар и все слуги во дворце Сансеверина в
глубоком трауре.
– Какую
мы понесли утрату? – спросил он у герцогини.
– Милейший
человек, который назывался моим мужем, только что скончался в Бадене. Он
оставил мне этот дворец, как было условлено, но в знак искренней дружбы добавил
к нему по завещанию триста тысяч франков, и эти деньги очень меня смущают. Я не
хочу от них отказываться в пользу его племянницы, маркизы Раверси, потому что
она каждый день строит мне гнуснейшие козни. Ты знаток искусства, найди мне
хорошего скульптора, – я на эти триста тысяч воздвигну герцогу гробницу.
Граф
принялся рассказывать забавные истории о Раверси.
– Я
всяческими благодеяниями старалась смягчить эту особу, – сказала
герцогиня. – Но это напрасный труд. А всех племянников покойного герцога я
сделала полковниками и генералами. В благодарность они каждый месяц пишут мне
какие-нибудь мерзости в анонимном письме. Мне пришлось нанять секретаря, чтобы
он читал такого рода письма.
– Эти
анонимные послания еще не самый большой их грех, – сказал граф
Моска. – Они целыми пачками изготовляют подлые доносы. Раз двадцать я мог
бы привлечь к суду всю эту шайку, и вы, конечно, понимаете, ваше
преосвященство, – добавил он, обращаясь к Фабрицио, – что мои судьи
услужливо осудили бы их.
– Вот
это все и портит, – возразил Фабрицио с наивностью, весьма забавной для
придворного. – Лучше было бы, если б они судили по совести.
– Прекрасно!
Поскольку вы совершаете поучительные путешествия, будьте любезны сообщите мне
адрес таких судей. Я сегодня же перед сном напишу им.
– Будь
я министром, подобное отсутствие честных людей среди судей просто оскорбляло бы
мое самолюбие.
– Ваше
преосвященство, вы так любите французов и даже когда-то оказали им помощь своей
непобедимой рукой; однако вы позабыли одно из их мудрых изречений: «Убей
дьявола, а не то он тебя убьет». Хотел бы я видеть, как бы вы сумели управлять
пылкими людьми, которые по целым дням читают «Историю французской революции»,
если бы судьи выносили оправдательные приговоры тем, кому я предъявляю
обвинение. Такие судьи дошли бы до того, что оправдывали бы отъявленных
преступников и считали бы себя Брутами[72].
Но я хочу подразнить вас, – скажите, ваша щепетильная совесть ни в чем не
может упрекнуть вас в этой истории с поджарой лошадью, которую вы бросили на
берегу Лаго-Маджоре?
– Я
твердо решил, – очень серьезно сказал Фабрицио, – возместить хозяину
лошади все расходы по объявлениям в газете и прочие издержки по ее розыску;
крестьяне, наверное, нашли ее и вернут. Я буду внимательно читать миланскую
газету и, конечно, натолкнусь там на объявление о пропаже этой лошади, – я
хорошо знаю ее приметы.
– Какое
простодушие! – сказал граф Моска герцогине. – Ваше преосвященство, а
что сталось бы с вами, – продолжал он смеясь, – если б, в то время
как вы мчались во весь дух, позаимствовав лошадь, она бы споткнулась и упала?..
Вы очутились бы в Шпильберге, дорогой мой племянничек, и всего моего влияния
едва хватило бы на то, чтоб уменьшили на шестьдесят фунтов вес кандалов, в
которые вас бы там заковали. Вы провели бы в этом приятном месте лет двенадцать,
ваши ноги, пожалуй, распухли бы, омертвели и пришлось бы их аккуратненько отрезать…
– Ах,
ради бога, прекратите этот страшный роман, – воскликнула герцогиня, и
глаза ее наполнились слезами. – Ведь он вернулся…
– И
я радуюсь этому не менее вас, смею уверить! – ответил министр очень
серьезным тоном. – Но почему же этот жестокий ребенок не попросил у меня
паспорта с каким-нибудь безвредным именем, раз уж ему так захотелось проникнуть
в Ломбардию? При первом же известии об его аресте я примчался бы в Милан, и
друзья, которые у меня есть там, снисходительно закрыли бы на все глаза и
предположили бы, что миланская жандармерия арестовала заурядного подданного
пармского принца. Рассказ о вашей скачке очень мил, очень занимателен. Охотно
признаю это, – добавил граф уже менее мрачным тоном. – Ваша вылазка
из леса на большую дорогу мне нравится. Но, говоря между нами, раз ваша жизнь
была в руках этого лакея, вы имели право не щадить его жизни. Не забывайте,
ваше преосвященство, что мы готовим для вас блестящую карьеру, – по
крайней мере такова воля герцогини, а даже злейшие мои враги вряд ли решатся
сказать, что я хоть раз ослушался ее повелений. И какой смертельный удар
нанесли бы вы нам, если б в этой скачке с препятствиями ваша поджарая лошадь
споткнулась! Тогда уж, пожалуй, лучше было бы для вас сломать себе шею!
– Вы
нынче все видите в трагическом свете, друг мой, – взволнованно сказала
герцогиня.
– Но
вокруг нас столько трагических событий, – тоже с волнением ответил
граф. – Мы не во Франции, где все кончается сатирическими песенками или
заключением в тюрьму на год, на два. И, право же, я напрасно говорю о таких
делах с усмешкой. Так вот, милый племянник, предположим, что мне удастся в один
прекрасный день сделать вас где-нибудь епископом, – ибо я, конечно, не
могу сразу же сделать вас архиепископом Пармским, как того желает, и весьма
разумно, присутствующая здесь дама, – так вот, скажите: когда вы будете
проживать в своей епископской резиденции, вдали от наших мудрых советов, какова
будет ваша политика?
– Убью
дьявола, не дожидаясь, пока он меня убьет, – как говорят мои друзья
французы, – ответил Фабрицио, сверкая глазами. – Сохраню всеми
возможными средствами, даже пуская в ход пистолеты, положение, которое вы мне
создадите. В родословной дель Донго я прочел историю одного из наших предков –
того, что построил гриантский замок. Под конец жизни он был послан герцогом
Миланским Галеаццо, своим другом, осмотреть крепость на нашем озере, – в
ту пору швейцарцы грозили новым нашествием. «Надо все-таки из учтивости
написать несколько слов коменданту», – сказал герцог, отпуская моего
предка. Он написал две строчки и вручил письмо своему посланцу, затем попросил
письмо обратно, чтобы запечатать его: «Так будет вежливее», – сказал он.
Веспасиан дель Донго пускается в путь. Но, переправляясь через озеро, вдруг
вспоминает старую греческую легенду, – он был человек ученый. Он
распечатывает письмо своего доброго повелителя и находит в нем приказ
коменданту крепости умертвить посланца немедленно по его прибытии. Герцог
Сфорца, увлекшись комедией, которую он разыграл перед нашим предком, по
рассеянности оставил пробел между последней строчкой записки и своей подписью.
Веспасиан дель Донго вписывает на пустом месте приказ о назначении его главным
губернатором всех крепостей по берегу озера, а начало письма уничтожает. Прибыв
в крепость и утвердившись там в своих правах, он бросил коменданта в подземную
темницу, объявил войну герцогу и через несколько лет обменял свою крепость на
огромные земельные владения, которые принесли богатство всем ветвям нашего
рода, а мне дадут когда-нибудь ренту в четыре тысячи франков.
– Вы
говорите, как академик! – воскликнул граф смеясь. – Вы привели нам
пример замечательной находчивости, однако приятная возможность проявить
подобную изобретательность представляется раз в десять лет. Весьма часто
существу ограниченному, но всегда и неизменно осторожному удается
восторжествовать над человеком, наделенным воображением. Безрассудное
воображение как раз и толкнуло Наполеона отдать себя в руки осторожного Джона
Буля[73],
вместо того чтобы попытаться достичь берегов Америки! Джон Буль в своей
конторе, вероятно, немало смеялся над письмом Наполеона, в котором тот
упоминает о Фемистокле[74].
Во все времена низменные Санчо Пансо в конце концов всегда будут брать верх над
возвышенными Дон Кихотами. Согласитесь не делать ничего необычайного, и я не
сомневаюсь, что вы станете епископом – если и не весьма почтенным, то весьма
почитаемым. Но все же я настаиваю на своем замечании: в истории с лошадью вы,
ваше преосвященство, вели себя легкомысленно и были поэтому на волосок от
пожизненного тюремного заключения.
От
этих слов Фабрицио вздрогнул и погрузился в тревожные размышления: «Не к этому
ли случаю относилась угроза тюрьмы? – спрашивал он себя. – Возможно,
как раз от этого преступления мне и нужно было воздержаться?»
Пророчества
аббата Бланеса, над которыми он смеялся, приняли в его глазах значение достоверных
предсказаний.
– Что
с тобой? – с беспокойством спросила герцогиня. – Граф навел тебя на
мрачные мысли?
– Меня
озарила новая истина, и, вместо того чтобы против нее восстать, мой ум принял
ее. Вы правы, – я был весьма близок к пожизненной тюрьме. Но тот молодой
лакей уж очень был хорош в английском фраке! Просто жалко убивать такого
человека.
Министра
восхитило его благонравие.
– Он
удивительно мил во всех отношениях! – воскликнул граф, взглянув на
герцогиню. – Должен вам сказать, друг мой, что вы одержали победу и,
пожалуй, самую ценную.
«Ай!
Сейчас заговорит о Мариетте», – подумал Фабрицио.
Он
ошибся, – граф добавил:
– Своей
евангельской простотой вы покорили сердце нашего почтенного архиепископа отца
Ландриани. На днях мы произведем вас в главные викарии, и особая пикантность
этой комедии заключается в том, что три старших викария, люди весьма достойные,
трудолюбивые, из которых двое, думается мне, состояли старшими викариями еще до
вашего рождения, сами в убедительном послании будут просить архиепископа, чтобы
вас назначили главным среди них. Эти господа сошлются, во-первых, на ваши
добродетели, а, во-вторых, на то, что вы праправнук знаменитого архиепископа
Асканьо дель Донго. Когда я узнал о таком уважении к вашим добродетелям со
стороны самого маститого из трех старших викариев, я тотчас произвел в капитаны
его племянника, который застрял в лейтенантах со времени осады Таррагоны
маршалом Сюше[75].
– Ступай
сейчас же к архиепископу, засвидетельствуй ему свои нежные чувства! – воскликнула
герцогиня. – Иди как ты есть, в дорожном костюме. Расскажи ему о
замужестве сестры, и когда отец Ландриани узнает, что она скоро станет
герцогиней, он найдет в тебе еще больше апостольских черт. Не забывай, что ты
ровно ничего не знаешь о предстоящем твоем назначении.
Фабрицио
поспешил во дворец архиепископа и держа себя там просто и скромно, – это давалось
ему даже чересчур легко, меж тем как разыгрывать вельможу ему стоило больших трудов.
Слушая
несколько пространные рассказы монсиньора Ландриани, он думал: «Должен я был
или не должен выстрелить в того лакея, который вел в поводу поджарую лошадь?»
Рассудок говорил ему «да», но сердце не могло примириться с образом молодого
красавца, окровавленного, обезображенного и падающего с лошади. «А тюрьма,
грозившая мне в том случае, если б моя лошадь споткнулась? Та ли это тюрьма,
которую мне предвещает столько примет?»
Вопросы
эти имели для него важнейшее значение, и архиепископ был доволен сосредоточенным
вниманием своего слушателя.
|
