 Увеличить |
Глава VI
Меня называли Бичом
Божиим
Лорд
Джон Рокстон свернул на Виго-стрит, и, миновав один за другим несколько мрачных
проходов, мы углубились в «Олбени», в этот знаменитый
аристократический муравейник. В конце длинного тёмного коридора мой новый
знакомый толкнул дверь и повернул выключатель. Лампы с яркими
абажурами залили огромную комнату рубиновым светом. Оглядевшись с порога,
я сразу почувствовал здесь атмосферу утончённого комфорта, изящества
и вместе с тем мужественности. Комната говорила о том, что
в ней идёт непрестанная борьба между изысканностью вкуса её богатого
хозяина и его же холостяцкой беспорядочностью. Пол был устлан пушистыми
шкурами и причудливыми коврами всех цветов радуги, вывезенными, вероятно,
с какого-нибудь восточного базара. На стенах висели картины
и гравюры, ценность которых была видна даже мне, несмотря на мою
неискушённость. Фотографии боксёров, балерин и скаковых лошадей мирно
уживались с полотнами чувственного Фрагонара, батальными сценами Жирарде
и мечтательным Тернером[27].
Но среди этой роскоши были и другие вещи, живо напоминавшие мне
о том, что лорд Джон Рокстон – один из знаменитейших охотников
и спортсменов наших дней. Два скрещённых весла над камином –
тёмно-синее и красное – говорили о былых увлечениях гребным
спортом в Оксфорде, а рапиры и боксёрские перчатки, висевшие тут
же, свидетельствовали, что их хозяин пожинал лавры и в этих областях. Всю
комнату, подобно архитектурному фризу, опоясывали головы крупных зверей, свезённые
сюда со всех концов света, а жемчужиной этой великолепной коллекции была
голова редкостного белого носорога с надменно выпяченной губой.
Посреди
комнаты на пушистом красном ковре стоял чёрный с золотыми инкрустациями
стол эпохи Людовика XV – чудесная антикварная вещь, кощунственно
испещрённая следами от стаканов и ожогами от сигарных окурков. На столе
я увидел серебряный поднос с курительными принадлежностями
и полированный поставец с бутылками. Молчаливый хозяин сейчас же
налил два высоких бокала и добавил в них содовой из сифона. Поведя
рукой в сторону кресла, он поставил мой бокал на столик и протянул
мне длинную глянцевитую сигару. Потом сел напротив и устремил на меня пристальный
взгляд своих странных светло-голубых глаз, мерцающих, как ледяное горное озеро.
Сквозь
тонкую пелену сигарного дыма я присматривался к его лицу, знакомому
мне по многим фотографиям: нос с горбинкой, худые, запавшие щёки,
тёмно-рыжие волосы, уже редеющие на макушке, закрученные шнурочком усы,
маленькая, но задорная эспаньолка. В нём было нечто и от
Наполеона III, и от Дон Кихота, и от типично английского
джентльмена – любителя спорта, собак и лошадей, характерными чертами
которого являются подтянутость и живость. Солнце и ветер закалили докрасна
его кожу. Мохнатые, низко нависшие брови придавали и без того холодным
глазам почти свирепое выражение, а изборождённый морщинами лоб только
усугублял эту свирепость взгляда. Телом он был худощав, но крепок, а что
касается неутомимости и физической выдержки, то не раз было доказано, что
в Англии соперников по этой части у него мало. Несмотря на свои шесть
с лишним футов, он казался человеком среднего роста. Виной этому была
лёгкая сутулость.
Таков
был знаменитый лорд Джон Рокстон, и сейчас, сидя напротив, он внимательно
разглядывал меня, покусывая сигару, и ни единым словом не нарушал
затянувшегося неловкого молчания.
– Ну-с, –
сказал он наконец, – отступать нам теперь нельзя, милый юноша. Да, мы
с вами прыгнули куда-то очертя голову. А ведь когда вы входили
в зал, у вас, наверно, и в мыслях ничего подобного не было?
– Мне
такое и не мерещилось.
– Вот
именно. Мне тоже не мерещилось. А теперь мы с вами увязли в эту
историю по уши. Господи боже, да ведь я всего три недели, как вернулся из
Уганды, успел снять коттедж в Шотландии, подписал контракт и всё
такое прочее. Ну и дела! Ваши планы, наверно, тоже пошли прахом?
– Да
нет, такое уж у меня ремесло: ведь я журналист, работаю
в «Дейли-газетт».
– Да,
конечно. Вы же сказали об этом. Кстати, тут есть одно дело… Вы не откажетесь
помочь?
– С удовольствием.
– Но
дело рискованное… Как вы на это смотрите?
– А в
чём риск?
– Я поведу
вас к Биллингеру, вот в чём риск. Вы о нём слышали?
– Нет.
– Помилуйте,
юноша, на каком вы свете обретаетесь? Сэр Джон Биллингер – наш лучший жокей.
На ровной дорожке я ещё могу с ним потягаться, но в скачке
с препятствиями он меня сразу заткнёт за пояс. Ну так вот, ни для кого не
секрет, что как только у Бил-лингера кончается тренировка, он начинает
пить горькую. Это у него называется «выравнивать линию». Во вторник он
допился до белой горячки и с тех пор буйствует. Его комната как раз над
моей. Врачи говорят, что если беднягу не покормить хотя бы насильно, то пиши
пропало. Слуги сего джентльмена объявили забастовку, так как он лежит в кровати
с заряженным револьвером и грозится всадить все шесть в первого,
кто к нему сунется. Надо сказать, что Джон вообще человек непокладистый
и к тому же стреляет без промаха, но ведь нельзя допустить, чтобы жокей,
взявший Большой национальный приз, погибал такой бесславной смертью! Как вы на
это смотрите?
– А что
вы думаете предпринять? – спросил я.
– Лучше
всего насесть на него вдвоём. Может быть, он сейчас спит. В худшем случае
один из нас будет ранен, зато другой успеет с ним справиться. Если бы нам
удалось связать ему руки чехлом с дивана, а потом быстро вызвать по
телефону врача с желудочным зондом, он, голубчик, роскошно у нас
поужинает.
Когда на
человека вдруг ни с того ни с сего сваливается такая задача,
радоваться тут не приходится. Я не считаю себя очень уж большим храбрецом.
Всё новое, неизведанное рисуется мне заранее гораздо страшнее, чем бывает
в действительности. Таково уж свойство чисто ирландского пылкого воображения.
С другой стороны, меня всегда пугала мысль, как бы не навлечь на себя позорного
обвинения в трусости, ибо мне с малых лет внушали ужас перед ней.
Смею думать, что если б кто-нибудь усомнился в моей храбрости, я мог
бы броситься в пропасть, но побудила бы меня к этому не храбрость,
а гордость и боязнь прослыть трусом. Поэтому, хоть я и
содрогался, мысленно представляя себе обезумевшее с перепоя существо
в комнате наверху, всё же у меня хватило самообладания, чтобы
выразить своё согласие самым небрежным тоном, на какой я только был
способен. Лорд Рокстон начал было расписывать опасность предстоящей нам задачи,
но это только вывело меня из терпения.
– Словами
делу не поможешь, – сказал я. – Пойдёмте.
Я встал.
Он поднялся следом за мной. Потом, коротко рассмеявшись, ткнул меня раза два
кулаком в грудь и усадил обратно в кресло.
– Ладно,
юноша… признать годным.
Я
с удивлением воззрился на него.
– Сегодня
утром я сам был у Джона Биллингера. Он прострелил мне всего лишь
кимоно: слава богу, руки тряслись! Но мы всё-таки надели на него смирительную
рубашку, и через несколько дней старик будет в полном порядке. Вы на
меня не сердитесь, голубчик? Строго между нами: эта экспедиция в Южную Америку –
дело очень серьёзное, и мне хочется иметь такого спутника, на которого
можно положиться, как на каменную гору. Поэтому я устроил вам лёгкий
экзамен и должен сказать, что вы с честью вышли из положения. Вы же
понимаете, нам придётся рассчитывать только на самих себя, потому что этому
старикану Саммерли с первых же шагов потребуется нянька. Кстати, вы не тот
Мелоун, который будет играть в ирландской команде на первенство по регби?
– Да,
но, вероятно, запасным.
– То-то
мне показалось, будто я вас где-то видел. Ваша встреча
с ричмондцами – лучшая игра за весь сезон! Я стараюсь не
пропускать ни одного состязания по регби: ведь это самый мужественный вид спорта.
Однако я пригласил вас вовсе не для того, чтобы беседовать о регби.
Займёмся делами. Вот здесь, на первой странице «Таймса», расписание пароходных
рейсов. Пароход до Пары[28]
отходит в следующую среду, и если вы с профессором успеете
собраться, мы этим пароходом и поедем. Ну, что вы на это скажете?
Прекрасно, я с ним обо всём договорюсь. А как у вас обстоит со
снаряжением?
– Об
этом позаботится моя газета.
– Стрелять
вы умеете?
– Примерно
как средний стрелок территориальных войск.
– Только-то?
Боже мой! У вас, молодёжи, это считается последним делом. Все вы пчёлы без
жала. Таким своего улья не отстоять! Вот попомните моё слово: нагрянет
кто-нибудь к вам за мёдом, хороши вы тогда будете! Нет, в Южной
Америке с оружием надо обращаться умело, потому что, если наш друг профессор
не обманщик и не сумасшедший, нас ждёт там нечто весьма любопытное. Какое
у вас ружьё?
Лорд
Рокстон подошёл к дубовому шкафу, открыл дверцу, и я увидел за ней
поблёскивающие металлом ружейные стволы, выставленные в ряд, словно
органные трубки.
– Сейчас
посмотрим, что я могу пожертвовать вам из своего арсенала, – сказал
лорд Рокстон.
Он стал
вынимать одно за другим великолепные ружья, открывал их, щёлкал затворами и, ласково
поглаживая, как нежная мать своих младенцев, ставил на место.
– Вот
«бленд». Из него я уложил вон того великана. – Он взглянул на голову
белого носорога. – Будь я на десять шагов ближе, этот зверь пополнил
бы мной свою коллекцию.
На
пулю вся моя надежда,
Защита
слабому она.
Надеюсь,
вы хорошо знаете Гордона? Это поэт, воспевающий коня, винтовку и тех, кто
умеет обращаться и с тем, и с другим. Вот ещё одна полезная
вещица – телескопический прицел, двойной эжектор, прекрасная наводка. Три
года назад мне пришлось выступить с этой винтовкой против перуанских работорговцев.
В тех местах меня называли бичом божиим, хотя вы не найдёте моего имени ни
в одной Синей книге. Бывают времена, голубчик, когда каждый из нас обязан
стать на защиту человеческих прав и справедливости, чтобы не потерять
уважения к самому себе. Вот почему я вёл там нечто вроде войны на
свои страх и риск. Сам её объявил, сам воевал, сам довёл её до конца. Каждая
зарубка – это убитый мною мерзавец. Смотрите, целая лестница! Самая
большая отметина сделана после того, как я пристрелил в одной из
заводей реки Путумайо Педро Лопеса – крупнейшего из работорговцев… А, вот
это вам подойдёт!
Он вынул
из шкафа прекрасную винтовку, отделанную серебром.
– Прицел
абсолютно точный, магазин на пять патронов. Можете смело вверить ей свою жизнь.
Лорд
Рокстон протянул винтовку мне и закрыл шкаф.
– Кстати, –
продолжал он, снова садясь в кресло, – что вы знаете об этом
профессоре Челленджере?
– Я его
увидел сегодня впервые в жизни.
– Я тоже.
Правда, странно, что мы с вами отправляемся в путешествие, полагаясь
на слова совершенно неизвестного нам человека? Он, кажется, довольно наглый
субъект и не пользуется любовью у своих собратьев по науке. Почему вы
им заинтересовались?
Я
рассказал вкратце о событиях сегодняшнего утра. Лорд Рокстон внимательно
меня выслушал, потом принёс карту Южной Америки и разложил её на столе.
– Челленджер
говорит правду, чистейшую правду, – серьёзно сказал он. – И я,
заметьте, утверждаю это не наобум. Южная Америка – моя любимая страна,
и если, скажем, проехать её насквозь, от Дарьенского залива до Огненной
Земли, то ничего более величественного и более пышного не найдёшь на всём
земном шаре. Эту страну мало знают, а какое её ждёт будущее, об этом никто
и не догадывается. Я изъездил Южную Америку вдоль и поперёк,
в периоды засухи побывал в тех местах, где у меня завязалась
война с работорговцами, о которой я вам уже
рассказывал. И мне действительно приходилось слышать там легенды на
подобные темы. Это всего лишь индейские предания, но за ними, безусловно,
что-то кроется. Чем ближе узнаёшь Южную Америку, друг мой, тем больше начинаешь
верить, что в этой стране всё возможно, решительно всё! Люди передвигаются
там по узким речным долинам, а за этими долинами начинается полная
неизвестность. Вот здесь, на плоскогорье Мато-Гроссо – он показал сигарой
место на карте, – или в этом углу, где сходятся границы трех государств,
меня ничто не удивит. Как сказал сегодня Челленджер, Амазонка орошает площадь
в пятьдесят тысяч квадратных миль, поросших тропическим лесом,- площадь,
почти равную всей Европе. Не покидая бразильских джунглей, мы с вами могли
бы находиться друг от друга на расстоянии, отделяющем Шотландию от
Константинополя. Человек только кое-где смог продраться сквозь эту чащу
и протоптать в ней тропинки. А что бывает в периоды дождей?
Уровень воды в Амазонке поднимается по меньшей мере на сорок футов
и превращает всё кругом в непролазную топь. В такой стране
только и следует ждать всяких чудес и тайн. И почему бы нам не
разгадать их? А помимо всего прочего, – странное лицо лорда Рокстона
озарилось довольной улыбкой, – там на каждом шагу придётся рисковать
жизнью, а мне, как спортсмену, ничего другого и не нужно.
Я точно старый мяч для гольфа – белая краска с меня давно
стёрлась, так что теперь жизнь может распоряжаться мной как угодно: царапин не
останется. А риск, милый юноша, придаёт нашему существованию особенную
остроту. Только тогда и стоит жить. Мы слишком уж изнежились, потускнели,
привыкли к благоустроенности. Нет, дайте мне винтовку в руки,
безграничный простор и необъятную ширь горизонта, и я пущусь на поиски
того, что стоит искать. Чего только я не испробовал в своей жизни:
и воевал, и участвовал в скачках, и летал на
аэроплане, – но охота на чудовищ, которые могут присниться только после
тяжёлого ужина, – это для меня совсем новое ощущение! – Он весело рассмеялся,
предвкушая то, что его ждало впереди.
Может
быть, я слишком увлёкся описанием своего нового знакомого, но нам
предстоит провести много дней вместе, и поэтому мне хочется передать своё
первое впечатление об этом человеке со всеми особенностями его характера, речи
и мышления. Только необходимость везти в редакцию отчёт
о заседании и заставила меня покинуть общество лорда Рокстона. Когда
я уходил от него, он сидел в кресле, залитый красноватым светом
лампы, смазывал затвор своей любимой винтовки и негромко посмеивался,
раздумывая о тех приключениях, которые нам готовила судьба. И я проникся
твёрдой уверенностью, что если нас ждут опасности, то более хладнокровного
и более отважного спутника, чем лорд Рокстон, мне не найти во всей Англии.
Как ни
утомили меня необычайные происшествия этого дня, всё же я долго сидел
с редактором отдела «Последние новости» Мак-Ардлом, разъясняя ему все
обстоятельства дела, которые он считал необходимым завтра же довести до
сведения нашего патрона, сэра Джорджа Бомонта. Мы условились, что я буду
присылать подробные отчёты обо всех своих приключениях в форме писем
к Мак-Ардлу и что они будут печататься в газете либо сразу же по
мере их получения, либо потом – в зависимости от санкции профессора
Челленджера, ибо мы ещё не знали, каковы будут условия, на которых он
согласится дать нам сведения, необходимые для путешествия в Неведомую
страну. В ответ на запрос по телефону мы не услышали от профессора ничего
другого, кроме яростных нападок на прессу, но потом он всё же сказал, что, если
его известят о дне и часе нашего отъезда, он доставит на пароход те
инструкции, которые сочтёт нужными. Наш второй запрос остался совсем без
ответа, если не считать жалобного лепета миссис Челленджер, умолявшей нас не
приставать более к её супругу, так как он и без того разгневан сверх
всякой меры. Третья попытка, сделанная в тот же день, была пресечена
оглушительным треском, и вскоре вслед за этим центральная станция уведомила
нас, что у профессора Челленджера разбита телефонная трубка. После этого
мы уже не пытались говорить с ним.
А
теперь, мои терпеливые читатели, я прекращаю свою беседу с вами.
Отныне (если только продолжение этого рассказа когда-нибудь дойдёт до вас) вы
будете узнавать о моих дальнейших приключениях только через газету.
Я вручу редактору отчёт о событиях, послуживших толчком к одной
из самых замечательных экспедиций, которые знает мир, и если мне не
суждено будет вернуться в Англию, вы поймёте, как всё это вышло.
Я
дописываю свой отчёт в салоне парохода «Франциск». Лоцман заберёт его
с собой и передаст на хранение мистеру Мак-Ардлу. В заключение,
пока я не захлопнул записную книжку, позвольте мне набросать ещё одну
картину – картину, которая останется со мной как последнее воспоминание
о родине.
Поздняя
весна, промозглое, туманное утро; моросит холодный, мелкий дождь. По набережной
шагают три фигуры в глянцевитых макинтошах. Они направляются
к сходням большого парохода, на которой уже поднят синий флаг. Впереди них
носильщик везёт тележку, нагруженную чемоданами, портпледами и винтовками
в чехлах.
Долговязый,
унылый профессор Саммерли идёт, волоча ноги и понурив голову, как человек,
горько раскаивающийся в содеянном. Лорд Джон Рокстон в охотничьем
кепи и кашне шагает бодро, и его живое, тонкое лицо сияет от счастья.
Что касается меня, то я нисколько не сомневаюсь, что всем своим видом выражаю
радость; ведь предотъездная суета и горечь прощания остались позади.
Мы уже
совсем близко от парохода – и вдруг сзади раздаётся чей-то голос. Это
профессор Челленджер, который обещал проводить нас. Он бежит за нами, тяжело
отдуваясь, весь красный и страшно сердитый.
– Нет,
благодарю вас, – говорит профессор. – Не имею ни малейшего желания
лезть на пароход. Мне надо сказать вам несколько слов, а это можно сделать
и здесь. Не воображайте, пожалуйста, что вы так уж меня разодолжили своей
поездкой. Мне это глубоко безразлично, и я ни в коей мере не считаю
себя обязанным вам. Истина остаётся истиной, и все те расследования,
которые вы собираетесь производить, никак на неё не повлияют и смогут лишь
разжечь страсти разных невежд. Необходимые вам сведения и мои инструкции
находятся вот в этом запечатанном конверте. Вы вскроете его лишь тогда,
когда приедете в город Манаос на Амазонке, но не раньше того дня
и часа, которые указаны на конверте. Вы меня поняли? Полагаюсь на вашу
порядочность и надеюсь, что все мои условия будут соблюдены
в точности. Мистер Мелоун, я не намерен налагать запрет на ваши
корреспонденции, поскольку целью вашего путешествия является освещение
фактической стороны дела. Требую от вас только одного: не указывайте точно,
куда вы едете, и не разрешайте опубликовывать отчёт об экспедиции до
вашего возвращения. Прощайте, сэр! Вам удалось несколько смягчить моё отношение
к той презренной профессии, представителем которой, к несчастью, являетесь
и вы сами. Прощайте, лорд Джон! Насколько мне известно, наука для
вас – книга за семью печатями. Но охотой в тех местах вы останетесь
довольны. Не сомневаюсь, что со временем в «Охотнике» появится ваша
заметка о том, как вы подстрелили диморфодона[29]. Прощайте и вы,
профессор Саммерли. Если в вас ещё не иссякли способности
к самоусовершенствованию, в чём, откровенно говоря,
я сомневаюсь, то вы вернётесь в Лондон значительно поумневшим.
Он круто
повернулся, и минуту спустя я увидел с палубы его приземистую
фигуру, пробирающуюся сквозь толпу к поезду.
Мы уже
вышли в Ла-Манш. Раздаётся последний звонок, оповещающий о том, что
пора сдавать письма. Сейчас мы распрощаемся с лоцманом.
А теперь
«вперёд, корабль, плыви вперёд!» Да хранит бог всех нас – и тех, кто
остался на берегу, и тех, кто надеется на благополучное возвращение домой.
|
