Увеличить |
Глава IV
Вечером
я отправился к Стерсу. В тот вечер у него собрались трое: я, Андерсон и Филатр.
Прежде
чем прийти к Стерсу, я прошел по набережной до того места, где останавливался
вчера пароход. Теперь на этом участке набережной не было судов, а там, где
сидела неизвестная мне Биче Сениэль, стояли грузовые катки.
Итак, –
это ушло, возникло и ушло, как если бы его не было. Воскрешая впечатление, я создал
фигуры из воздуха, расположив их группой вчерашней сцены: сквозь них блестели
вечерняя вода и звезды огней рейда. Сосредоточенное усилие помогло мне увидеть
девушку почти ясно; сделав это, я почувствовал еще большую неудовлетворенность,
так как точнее очертил впечатление. По-видимому, началась своего рода
«сердечная мигрень» – чувство, которое я хорошо знал и хотя не придавал ему
особенного значения, все же нашел, что такое направление мыслей действует как
любимый мотив. Действительно – это был мотив, и я, отчасти развивая его, остался
под его влиянием на неопределенное время.
Раздумывая,
я был теперь крайне недоволен собой за то, что оборвал разговор с гостиницей.
Эта торопливость – стремление заменить ускользающее положительным действием –
часто вредила мне. Но я не мог снова узнавать то, чего уже не захотел узнавать,
как бы ни сожалел об этом теперь. Кроме того, прелестное утро, прогулка,
возвращение сил и привычное отчисление на волю случая всего, что не совершенно
определено желанием, перевесили этот недочет вчерашнего дня. Я мысленно
подсчитал остатки сумм, которыми мог располагать и которые ждал от Лерха: около
четырех тысяч. В тот день я получил письмо: Лерх извещал, что лишь недавно вернувшись
из поездки по делам, он, не ожидая скорого требования денег, упустил сделать
распоряжение, а возвратясь, послал – как я и просил – тысячу. Таким образом, я
не беспокоился о деньгах.
С
набережной я отправился к Стерсу, куда пришел, уже застав Филатра и Андерсона.
Стере,
секретарь ирригационного комитета, был высок и белокур. Красивая голова, спокойная
курчавая борода, громкий голос и истинно мужская улыбка, изредка
пошевеливающаяся в изгибе усов, – отличались впечатлением силы.
Круглые
очки, имеющие сходство с глазами птицы, и красные скулы Андерсона, инспектора
технической школы, соответствовали коротким вихрам волос на его голове; он был
статен и мал ростом,
Доктор
Филатр, нормально сложенный человек, с спокойными движениями, одетый всегда
просто и хорошо, увидев меня, внимательно улыбнулся и, крепко пожав руку, сказал:
– Вы
хорошо выглядите, очень хорошо, Гарвей.
Мы
уселись на террасе. Дом стоял отдельно, среди сада, на краю города.
Стере
выиграл три раза подряд, затем я получил карты, достаточно сильные, чтобы обойтись
без прикупки.
В
столовой, накрывая на стол и расставляя приборы, прислуга Стерса разговаривала
с сестрой хозяина относительно ужина.
Я был
заинтересован своими картами, однако начинал хотеть есть и потому с удовольствием
слышал, как Дэлия Стере назначила подавать в одиннадцать, следовательно – через
час. Я соображал также, будут ли на этот раз пирожки с ветчиной, которые я
очень любил и не ел нигде таких вкусных, как здесь, причем Дэлия уверяла, что
это выходит случайно.
– Ну, –
сказал мне Стере, сдавая карты, – вы покупаете? Ничего?! Хорошо. – Он
дал карты другим, посмотрел свои и объявил: – Я тоже не покупаю.
Андерсон,
затем Филатр прикупили и спасовали.
– Сражайтесь, –
сказал доктор, – а мы посмотрим, что сделает на этот раз Гарвей.
Ставки
по условию разыгрывались небольшие, но мне не везло, и я был несколько раздражен
тем, что проигрывал подряд. Но на ту ставку у меня было сносное каре: четыре
десятки и шестерка; джокер мог быть у Стерса, поэтому следовало держать ухо
востро.
Итак, мы
повели обычный торг: я – медленно и беспечно, Стере – кратко и сухо, но с торжественностью
двух слепых, ведущих друг друга к яме, причем каждый старается обмануть жертву.
Андерсен,
смотря на нас, забавлялся, так были мы все увлечены ожиданием финала; Филатр
собирал карты.
Вошла
Дэлия, девушка с поблекшим лицом, загорелым и скептическим, такая же белокурая,
как ее брат, и стала смотреть, как я с Стерсом, вперив взгляд во лбы друг
другу, старались увеличить – выигрыш или проигрыш? – никто не знал, что.
Я
чувствовал у Стерса сильную карту – по едва приметным особенностям манеры
держать себя; но сильнее ли моей? Может быть, он просто меня пугал? Наверное,
то же самое думал он обо мне.
Дэлию
окликнули из столовой, и она ушла, бросив:
– Гарвей,
смотрите не проиграйте.
Я
повысил ставку. Стере молчал, раздумывая – согласиться на нее или накинуть еще.
Я был в отличном настроении, но тщательно скрывал это.
– Принимаю, –
ответил наконец Стере. – Что у вас? Он приглашал открыть карты. Одновременно
с звуком его слов мое сознание, вдруг выйдя из круга игры, наполнилось
повелительной тишиной, и я услышал особенный женский голос, сказавший с
ударением: «… Бегущая по волнам». Это было, как звонок ночью. Но более ничего
не было слышно, кроме шума в ушах, поднявшегося от резких ударов сердца да
треска карт, по ребру которых провел пальцами доктор Филатр.
Изумленный
явлением, которое, так очевидно, не имело никакой связи с происходящим, я
спросил Андерсена:
– Вы
сказали что-нибудь в этот момент?
– О
нет! – ответил Андерсон. – Я никогда не мешаю игроку думать.
Недоумевающее
лицо Стерса было передо мной, и я видел, что он сидит молча. Я и Стере, занятые
схваткой, могли только называть цифры. Пока это пробегало в уме, впечатление
полного жизни женского голоса оставалось непоколебленным.
Я открыл
карты без всякого интереса к игре, проиграл пяти трефам Стерса и отказался играть
дальше. Галлюцинация – или то, что это было, – выключила меня из
настроения игры. Андерсон обратил внимание на мой вид, сказав:
– С
вами что-то случилось?!
– Случилась
интересная вещь, – ответил я, желая узнать, что скажут другие. –
Когда я играл, я был исключительно поглощен соображениями игры. Как вы знаете,
невозможны посторонние рассуждения, если в руках каре. В это время я услышал –
сказанные вне или внутри меня – слова: «Бегущая по волнам». Их произнес
незнакомый женский голос. Поэтому мое настроение слетело.
– Вы
слышали, Филатр? – сказал Стере.
– Да.
Что вы услышали?
– «Бегущая
по волнам», – повторил я с недоумением. – Слова ясные, как ваши
слова.
Все были
заинтересованы. Вскоре, сев ужинать, мы продолжали обсуждать случай. О таких
вещах отлично говорится вечером, когда нервы настороже. Дэлия, сделав несколько
обычных замечаний иронически-серьезным тоном, явно указывающим, что она не
подсмеивается только из вежливости, умолкла и стала слушать, критически
приподняв брови.
– Попробуем
установить, – сказал Стере, – не было ли вспомогательных агентов
вашей галлюцинации. Так, я однажды задремал и услышал разговор. Это было похоже
на разговор за стеной, когда слова неразборчивы Смысл разговора можно было
понять по интонациям, как упреки и оправдания. Слышались ворчливые, жалобные и
гневные ноты. Я прошел в спальню, где из умывального крана быстро капала вода,
так как его неплотно завернули. В трубе шипел и бурлил, всхлипывая, воздух.
Таким образом, поняв, что происходит, я рассеял внушение. Поэтому зададим
вопрос: не проходил ли кто-нибудь мимо террасы?
Во время
игры Андерсон сидел спиной к дому, лицом к саду; он сказал, что никого не видел
и ничего не слыхал. То же сказал Филатр, и, так как никто, кроме меня, не
слышал никаких слов, происшествие это осталось замкнутым во мне. На вопросы,
как я отнесся к нему, я ответил, что был, правда, взволнован, но теперь лишь
стараюсь понять.
– В
самом деле, – сказал Филатр, – фраза, которую услышал Гарвей, может
быть объяснена только глубоко затаенным ходом наших психических часов, где не
видно ни стрелок, ни колесец. Что было сказано перед тем, как вы услышали
голос?
– Что?
Стере спрашивал, что у меня на картах, приглашая открыть.
– Так. –
Филатр подумал немного. – Заметьте, как это выходит: «Что у вас?» Ответ
слышал один Гарвей, и ответ был: «Бегущая по волнам».
– Но
вопрос относился ко мне, – сказал я.
– Да.
Только вы были предупреждены в ответе. Ответ прозвучал за вас, и вы нам повторили
его.
– Это
не объяснение, – возразил Андерсон после того, как все улыбнулись.
– Конечно,
не объяснение. Я делаю простое сопоставление, которое мне кажется интересным.
Согласен, можно объяснить происшествие двойным сознанием Рибо, или частичным бездействием
некоторой доли мозга, подобным уголку сна в нас, бодрствующих как целое. Так
утверждает Бишер. Но сопоставление очевидно. Оно напрашивается само, и, как
ответ ни загадочен, – если допустить, что это – ответ, – скрытый
интерес Гарвея дан таинственными словами, хотя их прикладной смысл утерян. Как
ни поглощено внимание игрока картами, оно связано в центре, но свободно по
периферии. Оно там в тени, среди явлений, скрытых тенью. Слова Стерса: «Что у
вас?» могли вызвать разряд из области тени раньше, чем, соответственно, блеснул
центр внимания. Ассоциация с чем бы то ни было могла быть мгновенной, дав
неожиданные слова, подобные трещинам на стекле от попавшего в него камня.
Направление, рисунок, число и длина трещин не могут быть высчитаны заранее, ни
сведены обратным путем к зависимости от сопротивления стекла камню.
Таинственные слова Гарвея есть причудливая трещина бессознательной сферы.
Действительно
– так могло быть, но, несмотря на складность психической картины, которую
набросал Филатр, я был странно задет. Я сказал:
– Почему
именно слова Стерса вызвали трещину?
– Так
чьи же?
Я хотел
сказать, что, допуская действие чужой мысли, он самым детским образом считается
с расстоянием, как будто такое действие безрезультатно за пределами четырех
футов стола, разделяющих игроков, но, не желая более затягивать спор, заметил
только, что объяснения этого рода сами нуждаются в объяснениях.
– Конечно, –
подтвердил Стере. – Если недостоверно, что мой обычный вопрос извлек из
подсознательной сферы Гарвея представление необычное, то надо все решать снова.
А это недостоверно, следовательно, недостоверно и остальное.
Разговор
в таком роде продолжался еще некоторое время, крайне раздражая Дэлию, которая
потребовала, наконец, переменить тему или принять успокоительных капель. Вскоре
после этого я распрощался с хозяевами и ушел; со мной вышел Филатр.
Шагая в
ногу, как солдаты, мы обогнули в молчании несколько углов и вышли на площадь.
Филатр пригласил зайти в кафе. Это было так странно для моего состояния, что я
согласился. Мы заняли стол у эстрады и потребовали вина. На эстраде сменялись
певицы и танцовщицы. Филатр стал снова развивать тему о трещине на стекле,
затем перешел к случаю с натуралистом Вайторном, который, сидя в саду, услышал
разговор пчел. Я слушал довольно внимательно.
Стук
упавшего стула и чье-то требование за спиной слились в эту минуту с настойчивым
тактом танца. Я запомнил этот момент потому, что начал испытывать сильнейшее
желание немедленно удалиться. Оно было непроизвольно. Не могло быть ничего хуже
такого состояния, ничего томительнее и тревожнее среди веселой музыки и яркого
света. Еще не вставая, я заглянул в себя, пытаясь найти причину и спрашивая, не
утомлен ли я Филатром. Однако было желание сидеть – именно с ним – в этом кафе,
которое мне понравилось. Но я уже не мог оставаться. Должен заметить, что я
повиновался своему странному чувству с досадой, обычной при всякой несвоевременной
помехе. Я взглянул на часы, сказал, что разболелась голова, и ушел, оставив
доктора допивать вино.
Выйдя на
тротуар, я остановился в недоумении, как останавливается человек, стараясь угадать
нужную ему дверь, и, подумав, отправился в гавань, куда неизменно попадал
вообще, если гулял бесцельно. Я решил теперь, что ушел из кафе по причине
простой нервности, но больше не жалел уже, что ушел.
«Бегущая
по волнам»… Никогда еще я не размышлял так упорно о причуде сознания, имеющей
относительный смысл, – смысл шелеста за спиной, по звуку которого
невозможно угадать, какая шелестит ткань. Легкий ночной ветер, сомнительно
умеряя духоту, кружил среди белого света электрических фонарей тополевый белый
пух. В гавани его намело по угольной пыли у каменных столбов и стен так много,
что казалось, что север смешался с югом в фантастической и знойной зиме. Я шел
между двух молов, когда за вторым от меня увидел стройное парусное судно с
корпусом, напоминающим яхту. Его водоизмещение могло быть около ста пятидесяти
тонн. Оно было погружено в сон.
Ни души
я не заметил на его палубе, но, подходя ближе, увидел с левого борта вахтенного
матроса. Сидел он на складном стуле и спал, прислонясь к борту.
Я остановился
неподалеку. Было пустынно и тихо. Звуки города сливались в один монотонный
неясный шум, подобный шуму отдаленно едущего экипажа; вблизи меня – плеск воды
и тихое поскрипывание каната единственно отмечали тишину. Я продолжал смотреть
на корабль. Его коричневый корпус, белая палуба, высокие мачты, общая
пропорциональность всех частей и изящество основной линии внушали почтение. Это
было судно-джентльмен. Свет дугового фонаря мола ставил его отчетливые
очертания на границе сумерек, в дали которых виднелись черные корпуса и трубы
пароходов. Корма корабля выдавалась над низкой в этом месте набережной, образуя
меж двумя канатами и водой внизу навесный угол.
Мне так
понравилось это красивое судно, что я представил его своим. Я мысленно вошел по
его трапу к себе, в свою каюту, и я был – так мне представилось – с той
девушкой. Не было ничего известно, почему это так, но я некоторое время
удерживал представление.
Я
отметил, что воспоминание о той девушке не уходило; оно напоминало всякое
другое воспоминание, удержанное душой, но с верным живым оттенком. Я время от
времени взглядывал на него, как на привлекательную картину. На этот раз оно
возникло и отошло отчетливее, чем всегда. Наконец мысли переменились. Желая
узнать название корабля, я обошел его, став против кормы, и, всмотревшись,
прочел полукруг рельефных золотых букв: БЕГУЩАЯ ПО ВОЛНАМ.
|