 Увеличить |
1
У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу!
О, гляньте на меня, я погибаю. Вьюга в подворотне ревет мне отходную, и я вою
с ней. Пропал я, пропал. Негодяй в грязном колпаке - повар столовой
нормального питания служащих центрального совета народного хозяйства - плеснул
кипятком и обварил мне левый бок. Какая гадина, а еще пролетарий. Господи,
боже мой - как больно! До костей проело кипяточком. Я теперь вою, вою, да
разве воем поможешь.
Чем я ему помешал?
Неужели я обожру совет народного хозяйства, если в помойке пороюсь? Жадная
тварь! Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он поперек себя шире. Вор с
медной мордой. Ах, люди, люди. В полдень угостил меня колпак кипятком, а
сейчас стемнело, часа четыре приблизительно пополудня, судя по тому, как
луком пахнет из пожарной пречистенской команды. Пожарные ужинают кашей, как
вам известно. Но это - Последнее дело, вроде грибов. Знакомые псы с
Пречистенки, впрочем, рассказывали, будто бы на Неглинном в ресторане
"бар" жрут дежурное блюдо - грибы, соус пикан по 3 р. 75 к.
порция. Это дело на любителя все равно, что калошу лизать...
У-у-у-у-у...
Бок болит
нестерпимо, и даль моей карьеры видна мне совершенно отчетливо: завтра
появятся язвы и, спрашивается, чем я их буду лечить? Летом можно смотаться в
сокольники, там есть особенная, очень хорошая трава, а кроме того, нажрешься
бесплатно колбасных головок, бумаги жирной набросают граждане, налижешься. И
если бы не грымза какая-то, что поет на лугу при луне - "милая
аида" - так, что сердце падает, было бы отлично. А теперь куда пойдешь?
Не били вас сапогом? Били. Кирпичом по ребрам получали? Кушано достаточно.
Все испытал, с судьбой своей мирюсь и, если плачу сейчас, то только от
физической боли и холода, потому что дух мой еще не угас... Живуч собачий дух.
Но вот тело мое
изломанное, битое, надругались над ним люди достаточно. Ведь главное что -
как врезал он кипяточком, под шерсть проело, и защиты, стало быть, для
левого бока нет никакой. Я очень легко могу получить воспаление легких,
а, получив его, я, граждане, подохну с голоду. С воспалением легких
полагается лежать на парадном ходе под лестницей, а кто же вместо меня,
лежащего холостого пса, будет бегать по сорным ящикам в поисках питания?
Прохватит легкое, поползу я на животе, ослабею, и любой спец пришибет меня
палкой насмерть. И дворники с бляхами ухватят меня за ноги и выкинут на
телегу...
Дворники из всех
пролетариев - самая гнусная мразь. Человечьи очистки самая низшая категория.
Повар попадается разный. Например - покойный Влас с Пречистенки. Скольким он
жизнь спас. Потому что самое главное во время болезни перехватить кус. И
вот, бывало, говорят старые псы, махнет Влас кость, а на ней с осьмушку
мяса. Царство ему небесное за то, что был настоящая личность, барский
повар графов Толстых, а не из совета нормального питания. Что они там
вытворяют в нормальном питании - уму собачьему непостижимо. Ведь они
же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего и не
знают. Бегут, жрут, лакают.
Иная машинисточка
получает по Их разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей
фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей
издевательств надо вынести. Ведь он ее не каким-нибудь обыкновенным способом,
а подвергает французской любви. С... эти французы, между нами говоря. Хоть
и лопают богато, и все с красным вином. Да... Прибежит машинисточка, ведь
за 4,5 червонца
в бар не пойдешь. Ей
и на кинематограф не хватает, а кинематограф у женщины единственное
утешение в жизни. Дрожит, морщится, а лопает... Подумать только: 40
копеек из двух блюд, а они оба эти блюда и пяти алтынного не стоят,
потому что остальные 25 копеек завхоз уворовал. А ей разве такой стол нужен?
У нее и верхушка правого легкого не в порядке и женская болезнь на
французской почве, на службе с нее вычли, тухлятиной в столовой накормили, вот
она, вот она... Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в
живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит холодные,
одна кружевная видимость. Рвань для любовника. Надень-ка она фланелевые,
попробуй, он и заорет: до чего ты неизящна! Надоела мне моя матрена,
намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь
председатель, и сколько ни накраду - все на женское тело, на раковые шейки,
на абрау-дюрсо. Потому что наголодался я в молодости достаточно, будет с меня,
а загробной жизни не существует.
Жаль мне ее, жаль! Но
самого себя мне еще больше жаль. Не из эгоизма говорю, о нет, а потому
что мы действительно не в равных условиях. Ей-то хоть дома тепло, ну а мне, а
мне... Куда пойду? У-у-у-у-у!..
- Куть, куть, куть!
Шарик, а Шарик... Чего ты скулишь, бедняжка? Кто тебя обидел? Ух...
Ведьма сухая метель
загремела воротами и помелом с'ездила по уху барышню. Юбчонку взбила
до колен, обнажила кремовые чулочки и узкую полосочку плохо стиранного
кружевного бельишка, задушила слова и замела пса.
Боже мой... Какая
погода... Ух... И живот болит. Это солонина! И когда же это все кончится?
Наклонив голову,
бросилась барышня в атаку, прорвалась в ворота, и на улице начало ее
вертеть, вертеть, раскидывать, потом завинтило снежным винтом, и она
пропала.
А пес остался в
подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной стене,
задохся и твердо решил, что больше отсюда никуда не пойдет, тут и сдохнет
в подворотне. Отчаяние повалило его. На душе у него было до того больно и
горько, до того одиноко и страшно, что мелкие собачьи слезы, как пупырыши,
вылезали из глаз и тут же засыхали. Испорченный бок торчал свалявшимися
промерзшими комьями, а между ними глядели красные зловещие пятна обвара.
До чего бессмысленны, тупы, жестоки повара. - "Шарик" она назвала
его... Какой он к черту "Шарик"? Шарик - это значит круглый,
упитанный, глупый, овсянку жрет, сын знатных родителей, а он лохматый,
долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пес. Впрочем, спасибо на
добром слове.
Дверь через улицу в
ярко освещенном магазине хлопнула и из нее показался гражданин. Именно
гражданин, а не товарищ, и даже - вернее всего, - господин. Ближе - яснее -
господин. А вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие
и из пролетариев носят. Правда, воротники не такие, об этом и говорить
нечего, но все же издали можно спутать. А вот по глазам - тут уж и вблизи и
издали не спутаешь. О, глаза значительная вещь. Вроде барометра. Все видно у
кого великая сушь в душе, кто ни за что, ни про что может ткнуть носком
сапога в ребра, а кто сам всякого боится. Вот последнего холуя именно и
приятно бывает тяпнуть за лодыжку. Боишься - получай. Раз боишься - значит
стоишь... Р-р-р... Гау-гау...
Господин уверенно
пересек в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да,
у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь
ему ее и подадут, поднимет такой скандал, в газеты напишет: меня, Филиппа
Филипповича, обкормили.
Вот он все ближе и
ближе. Этот ест обильно и не ворует, этот не станет пинать ногой, но и сам
никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда
господин, с французской остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и
лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от него летит скверный,
больницей. И сигарой.
Какого же лешего,
спрашивается, носило его в кооператив Центрохоза? Вот он рядом... Чего ждет?
У-у-у-у... Что он мог покупать в дрянном магазинишке, разве ему мало
охотного ряда? Что такое? Колбасу. Господин, если бы вы видели, из чего
эту колбасу делают, вы бы близко не подошли к магазину. Отдайте ее мне.
Пес собрал остаток
сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар. Вьюга захлопала из ружья
над головой, взметнула громадные буквы полотняного плаката "возможно ли
омоложение?".
Натурально, возможно.
Запах омолодил меня, поднял с брюха, жгучими волнами стеснил двое суток
пустующий желудок, запах, победивший больницу, райский запах рубленой кобылы
с чесноком и перцем. Чувствую, знаю - в правом кармане шубы у него колбаса. Он
надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня. Я умираю. Рабская наша душа,
подлая доля!
Пес пополз, как змея,
на брюхе, обливаясь слезами. Обратите внимание на поварскую работу. Но ведь вы
ни за что не дадите. Ох, знаю я очень хорошо богатых людей! А в сущности
- зачем она вам? Для чего вам гнилая лошадь? Нигде, кроме такой отравы не
получите, как в моссельпроме. А вы сегодня завтракали, вы, величина
мирового значения, благодаря мужским половым железам. У-у-у-у... Что же
это делается на белом свете? Видно, помирать-то еще рано, а отчаяние - и
подлинно грех. Руки ему лизать, больше ничего не остается.
Загадочный господин
наклонился к псу, сверкнул золотыми ободками глаз и вытащил из правого кармана
белый продолговатый сверток. Не снимая коричневых перчаток, размотал бумагу,
которой тотчас же овладела метель, и отломил кусок колбасы, называемой
"особая краковская". И псу этот кусок. О, бескорыстная
личность! У-у-у!
- Фить-фить, -
посвистал господин и добавил строгим голосом: - бери! Шарик, Шарик!
Опять Шарик.
Окрестили. Да называйте как хотите. За такой исключительный ваш
поступок.
Пес мгновенно оборвал
кожуру, с всхлипыванием вгрызся в краковскую и сожрал ее в два счета. При
этом подавился колбасой и снегом до слез, потому что от жадности едва не
заглотал веревочку. Еще, еще лижу вам руку. Целую штаны, мой благодетель!
- Будет пока что... -
Господин говорил так отрывисто, точно командовал. Он наклонился к Шарику,
пытливо глянул ему в глаза и неожиданно провел рукой в перчатке интимно и
ласково по Шарикову животу.
- А-га, -
многозначительно молвил он, - ошейника нету, вот и прекрасно, тебя-то мне и
надо. Ступай за мной. - Он пощелкал пальцами.
- Фить-фить!
За вами идти? Да на
край света. Пинайте меня вашими фетровыми ботиками, я слова не вымолвлю.
По всей пречистенке
сияли фонари. Бок болел нестерпимо, но Шарик временами забывал о нем,
поглощенный одной мыслью - как бы не утерять в сутолоке чудесного видения
в шубе и чем-нибудь выразить ему любовь и преданность. И раз семь на
протяжении пречистенки до обухова переулка он ее выразил. Поцеловал в ботик у
мертвого переулка, расчищая дорогу,
диким воем так напугал
какую-то даму, что она села на тумбу, раза два подвыл, чтобы поддержать
жалость к себе.
Какой-то сволочной, под
сибирского деланный кот-бродяга вынырнул из-за водосточной трубы и,
несмотря на вьюгу, учуял краковскую. Шарик света не взвидел при мысли, что
богатый чудак, подбирающий раненых псов в подворотне, чего доброго и этого
вора прихватит с собой, и придется делиться моссельпромовским изделием.
Поэтому на кота он так лязгнул зубами, что тот с шипением, похожим на шипение
дырявого шланга, забрался по трубе до второго этажа. - Ф-р-р-р... Га..У! Вон!
Не напасешься моссельпрома на всякую рвань, шляющуюся по пречистенке.
Господин оценил
преданность и у самой пожарной команды, у окна, из которого слышалось
приятное ворчание волторны, наградил пса вторым куском поменьше, золотников
на пять.
Эх, чудак. Подманивает
меня. Не беспокойтесь! Я и сам никуда не уйду. За вами буду двигаться куда ни
прикажете.
- Фить-фить-фить! Сюда!
В обухов? Сделайте
одолжение. Очень хорошо известен нам этот переулок.
Фить-фить! Сюда? С
удово... Э, нет, позвольте. Нет. Тут швейцар. А уж хуже этого ничего на свете
нет. Во много раз опаснее дворника. Совершенно ненавистная порода. Гаже
котов. Живодер в позументе.
- Да не бойся ты, иди.
- Здравия желаю, Филипп
Филиппович.
- Здравствуй, Федор.
Вот это - личность.
Боже мой, на кого же ты нанесла меня, собачья моя доля! Что это за такое
лицо, которое может псов с улицы мимо швейцаров вводить в дом жилищного
товарищества? Посмотрите, этот подлец - ни звука, ни движения! Правда, в глазах
у него пасмурно, но, в общем, он равнодушен под околышем с золотыми
галунами. Словно так и полагается. Уважает, господа, до чего уважает! Ну-с, а я
с ним и за ним. Что, тронул? Выкуси. Вот бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую
ногу. За все издевательства вашего брата. Щеткой сколько раз морду уродовал
мне, а?
- Иди, иди.
Понимаем, понимаем, не
извольте беспокоится. Куда вы, туда и мы. Вы только дорожку указывайте, а я
уж не отстану, несмотря на отчаянный мой бок.
С лестницы вниз:
- Писем мне, Федор, не
было?
Снизу на лестницу
почтительно:
- Никак нет, Филипп
Филиппович (интимно вполголоса вдогонку), - а в третью квартиру жилтоварищей
вселили.
Важный песий
благотворитель круто обернулся на ступеньке и, перегнувшись через перила,
в ужасе спросил:
- Ну-у?
Глаза его округлились и
усы встали дыбом.
Швейцар снизу задрал
голову, приладил ладошку к губам и подтвердил:
- Точно так, целых
четыре штуки.
- Боже мой! Воображаю,
что теперь будет в квартире. Ну и что ж они?
- Да ничего-с.
- А Федор Павлович?
- За ширмами поехали и
за кирпичом. Перегородки будут ставить.
- Черт знает, что
такое!
- Во все квартиры,
Филипп Филиппович, будут вселять, кроме вашей. Сейчас собрание было, выбрали
новое товарищество, а прежних - в шею.
- Что делается.
Ай-яй-яй... Фить-фить.
Иду-с, поспеваю. Бок,
изволите ли видеть, дает себя знать. Разрешите лизнуть сапожок.
Галун швейцара скрылся
внизу. На мраморной площадке повеяло теплом от труб, еще раз повернули и вот -
бельэтаж.
|
