Увеличить |
ВИГИЛИЯ ШЕСТАЯ
Сад архивариуса
Линдгорста с птицами-пересмешниками. – Золотой горшок. – Английский
косой почерк. – Скверные кляксы. – Князь духов.
«Но
может быть и то, – сказал самому себе студент Ансельм, – что
превосходнейший крепкий желудочный ликер, которым я с некоторою жадностью
насладился у мосье Конради, создал все эти безумные фантазмы, которые мучили
меня перед дверью архивариуса Линдгорста. Поэтому я сегодня останусь в
совершенной трезвости и не поддамся всем дальнейшим неприятностям, с которыми я
мог бы встретиться». Как и тогда, в первое свое посещение архивариуса
Линдгорста, он забрал все свои рисунки и каллиграфические образцы, свою тушь,
свои хорошо очиненные перья и хотел уже выйти из комнаты, как вдруг ему
бросилась в глаза склянка с желтою жидкостью, которую он получил от архивариуса
Линдгорста. Тут все пережитые им удивительные приключения в пламенных красках
прошли по его душе, и несказанное чувство блаженства и скорби прорвалось через
его грудь. Невольно воскликнул он самым жалостным голосом: «Ах, не иду ли я к
архивариусу затем лишь, чтобы видеть тебя, дорогая, милая Серпентина!» В это
мгновение ему представлялось, что любовь Серпентины могла быть наградой за
трудную и опасную работу, которую он должен предпринять, и что эта работа есть
не что иное, как списывание Линдгорстовых манускриптов. Что ему уже при входе в
дом, или даже до того, могут встретиться всякие чудеса, как и прежде, в этом он
был убежден. Он уже не думал о желудочном ликере Конради, но поскорее всунул
желтую склянку в свой жилетный карман, чтобы поступить согласно предписанию
архивариуса, если бы бронзовая торговка опять вздумала скалить на него зубы. И
в самом деле, не поднялся ли острый нос, не засверкали ли кошачьи глаза из-за
дверного молотка, когда он хотел поднять его при ударе двенадцати часов? И вот,
не долго думая, он брызнул жидкостью в фатальную рожу, и она разом сгладилась,
и сплющилась, и превратилась в блестящий круглый молоток. Дверь отворилась, и
колокольчики приветливо зазвенели по всему дому: «Динь-динь – входи; динь-дон –
к нам в дом, живо, живо – динь-динь». Он бодро взошел по прекрасной широкой
лестнице, наслаждаясь запахом редкостных курений, наполнявших весь дом. В
нерешительности остановился он на площадке, не зная, в которую из многих
красивых дверей ему нужно постучаться; тут вышел архивариус Линдгорст в широком
шлафроке и воскликнул:
– Ну,
я очень рад, господин Ансельм, что вы наконец сдержали слово; следуйте за мною,
я должен сейчас же провести вас в лабораторию. – С этими словами он быстро
прошел по длинной площадке и отворил маленькую боковую дверь, которая вела в
коридор.
Ансельм
бодро шел за архивариусом; они прошли из коридора в залу, или, скорее, – в
великолепную оранжерею, потому что с обеих сторон до самой крыши подымались
редкие чудесные цветы и даже большие деревья с листьями и цветками удивительной
формы. Магический ослепительный свет распространялся повсюду, причем нельзя
было заметить, откуда он шел, так как не видно было ни одного окна. Когда
студент Ансельм взглядывал в кусты и деревья, ему виделись длинные проходы,
тянувшиеся куда-то вдаль. В глубоком сумраке густых кипарисов белелись
мраморные бассейны, из которых поднимались удивительные фигуры, брызгая хрустальными
лучами, которые с плеском ниспадали в блестящие чашечки лилий; странные голоса
шумели и шептались в этом удивительном лесу, и повсюду струились чудные ароматы.
Архивариус исчез, и Ансельм увидел перед собою только исполинский куст
пламенных красных лилий. Опьяненный видом и сладкими ароматами этого волшебного
сада, Ансельм стоял неподвижно, как заколдованный. Вдруг отовсюду раздались
щебетанье и хохот, и тонкие голоски дразнили и смеялись: «Господин студент,
господин студент, откуда это вы пришли? Зачем это вы так прекрасно нарядились,
господин Ансельм? Или вы хотите с нами поболтать о том, как бабушка раздавила
яйцо задом, а юнкер сделал себе пятно на праздничном жилете? Знаете ли вы
наизусть новую арию, которой вас научил дядюшка скворец, господин Ансельм? Вы
таки довольно забавно выглядите в стеклянном парике и в сапогах из почтовой
бумаги!» Так кричало, хихикало и дразнило изо всех углов, совсем близко от
студента, который тут только заметил, что всякие пестрые птицы летали кругом
него и таким образом над ним издевались. В это мгновение куст огненных лилий
двинулся к нему, и он увидал, что это был архивариус Линдгорст, который своим
блестящим желто-красным шлафроком ввел его в обман.
– Извините,
почтеннейший господин Ансельм, – сказал архивариус, – что я вас
задержал, но я, проходя, хотел посмотреть на тот прекрасный кактус, у которого
нынешнею ночью должны распуститься цветы, – но как вам нравится мой маленький
зимний сад?
– Ах,
боже мой, выше всякой меры, здесь прекрасно, высокочтимый господин архивариус, –
отвечал студент, – но пестрые птицы уж чересчур смеются над моим
ничтожеством!
– Что
тут за вранье? – сердито закричал архивариус в кусты.
Тут
выпорхнул большой серый попугай и, севши около архивариуса на миртовую ветку и
с необыкновенною серьезностью и важностью смотря на него через очки, сидевшие
на кривом клюве, протрещал:
– Не
гневайтесь, господин архивариус, мои озорники опять расшалились, но господин студент
сам в этом виноват, потому что…
– Тише,
тише! – прервал архивариус старика. – Я знаю негодяев, но вам бы
следовало держать их лучше в дисциплине, мой друг! Пойдемте дальше, господин
Ансельм.
Еще
через многие чудно убранные комнаты прошел архивариус, и студент едва поспевал
за ним, бросая беглый взгляд на блестящую, странного вида мебель и другие
неведомые ему вещи, которыми все было наполнено. Наконец они вошли в большую
комнату, где архивариус остановился, поднял взоры вверх, и Ансельм имел время
насладиться чудным зрелищем, которое являла простая красота этой залы. Из
лазурно-голубых стен выходили золотисто-бронзовые стволы высоких пальм, которые
сводили, как крышу, свои колоссальные блестящие изумрудные листья; посредине
комнаты на трех из темной бронзы вылитых египетских львах лежала порфировая
доска, а на ней стоял простой золотой горшок, от которого Ансельм, лишь только
его увидел, не мог уже отвести глаза. Казалось, что в тысячах мерцающих
отражений зеркального золота играли всякие образы; иногда он видел самого себя
с стремительно простертыми руками – ах! около куста бузины… Серпентина
извивалась туда и сюда и глядела на него прелестными глазами. Ансельм был вне
себя от безумного восторга.
– Серпентина,
Серпентина! – закричал он громко; тогда архивариус Линдгорст быстро
обернулся и сказал:
– Что
вы говорите, любезный господин Ансельм? Мне кажется, вам угодно звать мою дочь,
но она совсем в другой половине моего дома, в своей комнате, и теперь у нее
урок музыки. Пойдемте дальше.
Ансельм
почти бессознательно последовал за архивариусом; он уж больше ничего не видел и
не слышал, пока архивариус не схватил его крепко за руку и не сказал:
– Ну,
теперь мы на месте.
Ансельм
очнулся как бы от сна и заметил, что находится в высокой комнате, кругом уставленной
книжными шкафами и нисколько не отличающейся от обыкновенных библиотек и кабинетов.
Посередине стоял большой письменный стол и перед ним – кожаное кресло.
– Вот
пока, – сказал архивариус Линдгорст, – ваша рабочая комната; придется
ли вам впоследствии заниматься в той другой, голубой зале, где вы так внезапно
прокричали имя моей дочери, я еще не знаю; но прежде всего я желал бы
убедиться, действительно ли вы способны исполнить, согласно моему желанию и
надобности, предоставленную вам работу.
Тут студент
Ансельм совершенно ободрился и не без внутреннего самодовольства вынул из
кармана свои рисунки и каллиграфические работы, в уверенности, что архивариус
весьма обрадуется его необыкновенному таланту. Но архивариус, едва взглянув на
первый лист изящнейшего английского письма, образчик косого почерка, странно
улыбнулся и покачал головою. То же самое повторял он при каждом следующем
листе, так что студенту Ансельму кровь бросилась в голову, и когда под конец
улыбка стала совершенно насмешливой и презрительной, он не мог удержать своей
досады и проговорил:
– Кажется,
господин архивариус не очень доволен моими маленькими талантами?
– Любезный
господин Ансельм, – сказал архивариус Линдгорст, – вы действительно
обладаете прекрасными способностями к каллиграфии, но пока я ясно вижу, что мне
придется рассчитывать более на ваше прилежание и на вашу добрую волю, нежели на
уменье. Конечно, многое зависит и от дурного материала, который вы употребляли.
Тут
студент Ансельм распространился о своем всеми признанном искусстве, о китайской
туши и об отменных вороновых перьях. Но архивариус Линдгорст подал ему
английский лист и сказал:
– Судите
сами!
Ансельм
стоял как громом пораженный, – таким мизерным показалось ему его писание.
Никакой округлости в чертах, ни одного правильного утолщения, никакой
соразмерности между прописными и строчными буквами, и – о, ужас! –
довольно удачные строки испорчены презренными кляксами, точно в тетради
школьника.
– И
потом, – продолжал архивариус Линдгорст, – ваша тушь тоже плохо
держится. – Он окунул палец в стакан с водой, и, когда слегка дотронулся
им до букв, все бесследно исчезло.
Студенту
Ансельму как будто кошмар сдавил горло, – он не мог произнести ни слова.
Так стоял он с несчастным листом в руках, но архивариус Линдгорст громко засмеялся
и сказал:
– Не
тревожьтесь этим, любезнейший господин Ансельм; чего вы прежде не могли
сделать, может быть, здесь, у меня, лучше вам удастся; к тому же и материал
здесь у вас будет лучше! Начинайте только смелее!
Сначала
архивариус достал из запертого шкафа какую-то жидкую черную массу, распространявшую
совершенно особенный запах, несколько странно окрашенных, тонко очиненных
перьев и лист бумаги необыкновенной белизны и гладкости, потом вынул из другого
шкафа арабский манускрипт, а затем, как только Ансельм сел за работу, он
оставил комнату. Студент Ансельм уже не раз списывал арабские рукописи, поэтому
первая задача казалась ему не особенно трудной. «Как попали кляксы в мое
прекрасное английское письмо – это пусть ведает бог и архивариус
Линдгорст, – промолвил он, – но что они не моей работы, в этом я могу
поручиться головой». С каждым словом, удачно выходившим на пергаменте,
возрастала его храбрость, а с нею – и уменье. Да и писалось новыми перьями
великолепно, и таинственные вороново-черные чернила с удивительной легкостью
текли на ослепительно-белый пергамент. Когда он так прилежно и внимательно
работал, ему становилось все более по душе в этой уединенной комнате, и он уже
совсем освоился с занятием, которое надеялся счастливо окончить, когда с ударом
трех часов архивариус позвал его в соседнюю комнату к хорошо приготовленному
обеду. За столом архивариус Линдгорст был в особенно веселом расположении духа;
он расспрашивал о друзьях студента Ансельма, конректоре Паульмане и
регистраторе Геербранде, и рассказывал сам, в особенности об этом последнем,
много забавного. Добрый старый рейнвейн был очень по вкусу Ансельму и сделал
его разговорчивее обыкновенного. При ударе четырех часов он встал, чтобы идти
за работу, и эта пунктуальность, по-видимому, понравилась архивариусу. Если уже
перед обедом Ансельму посчастливилось в списыванье арабских знаков, то теперь
работа пошла еще лучше, он даже сам не мог понять той быстроты и легкости, с
которыми ему удавалось срисовывать кудреватые черты чуждых письмен. Но как
будто бы из глубины его души какой-то голос шептал внятными словами: «Ах, разве
мог бы ты это исполнить, если бы не носил ее в уме и сердце, если бы ты не
верил в нее, в ее любовь?» И тихими, тихими, лепечущими хрустальными звуками
веяло по комнате: «Я к тебе близко-близко-близко! Я помогаю тебе – будь
мужествен, будь постоянен, милый Ансельм! Я тружусь с тобою, чтобы ты был
моим!» И он с восторгом вслушивался в эти слова, и все понятнее становились ему
неведомые знаки, так что ему почти не нужно было смотреть в оригинал; даже
казалось, что эти знаки уже стоят в бледных очертаниях на пергаменте и он
должен только искусно покрывать их чернилами. Так продолжал он работать,
обвеваемый милыми, утешительными звуками, как сладким нежным дыханием, пока не
пробило шесть часов и архивариус не вошел в комнату. Со странной улыбкой
подошел он к столу; Ансельм молча встал; архивариус все еще смотрел на него как
будто с насмешкой, но только он взглянул на копию, как насмешливая улыбка
исчезла в глубоко-торжественной важности, которая изменила все черты его лица.
Он казался совсем другим. Глаза, до того сверкавшие огнем, теперь с невыразимой
мягкостью смотрели на Ансельма; легкий румянец окрашивал бледные щеки, и вместо
иронии, прежде сжимавшей его губы, приятный рот его как будто раскрывался для
мудрой, в душу проникающей речи. Вся фигура была выше, величественнее;
просторный шлафрок ложился как царская мантия в широких складках около груди и
плеч, и белые кудри, окаймлявшие высокое, открытое чело, сжимались узкою золотою
диадемою.
– Юноша, –
начал архивариус торжественным тоном, – юноша, прежде чем ты об этом помыслил,
я уже знал все тайные отношения, которые привязывают тебя к тому, что мне всего
более дорого и священно! Серпентина любит тебя, и чудесная судьба, которой
роковые нити ткутся враждебными силами, совершится, когда она будет твоею и
когда ты, как необходимую придачу, получишь золотой горшок, составляющий се
собственность. Но только из борьбы возникнет твое счастье в высшей жизни.
Враждебные начала нападут на тебя, и только внутренняя сила, с которою ты
противостоишь этим нападениям и искушениям, может спасти тебя от позора и
гибели. Работая здесь, ты выдержишь свои искус; вера и познание приведут тебя к
близкой цели, если ты будешь твердо держаться того, что ты должен был начать.
Будь ей верен и храни ее в душе своей, ее, которая тебя любит, и ты узришь
великолепные чудеса золотого горшка и будешь счастлив навеки. Прощай!
Архивариус Линдгорст ждет тебя завтра в двенадцать часов в своем кабинете!
Прощай! – Архивариус тихонько вывел студента Ансельма за дверь, которую за
ним запер, и тот очутился в комнате, в которой обедал и единственная дверь
которой вела на лестницу.
Совершенно
оглушенный чудесными явлениями, остановился он перед крыльцом, как вдруг над
ним растворилось окошко, он поглядел вверх, – это был архивариус Линдгорст
– совершенно тот старик в светло-сером сюртуке, каким он его прежде видел.
– Эй,
любезный господин Ансельм, – закричал он ему, – о чем это вы так
задумались, или арабская грамота не выходит из головы? Кланяйтесь господину
конректору Паульману, если вы идете к нему, да возвращайтесь завтра ровно в
двенадцать часов. Сегодняшний гонорар уже лежит в правом кармане вашего жилета.
Ансельм
действительно нашел блестящий специес-талер в означенном кармане, но это его
нисколько не обрадовало. «Что изо всего этого будет, я не знаю, – сказал
он самому себе. – Но если мною и овладевает безумная мечта, если я и
околдован, все-таки в моем внутреннем существе живет милая Серпентина, и я
лучше совсем погибну, нежели откажусь от нее, потому что ведь я знаю, что мысль
во мне вечна и никакое враждебное начало не может ее уничтожить; а что же такое
эта мысль, как не любовь Серпентины?»
|