Увеличить |
ВИГИЛИЯ ВТОРАЯ
Как студент Ансельм
был принят за пьяного и умоисступленного. – Поездка по Эльбе. –
Бравурная ария капельмейстера Грауна. – Желудочный ликер Конради и
бронзовая старуха с яблоками.
«А
господин-то, должно быть, не в своем уме!» – сказала почтенная горожанка,
которая, возвращаясь вместе со своим семейством с гулянья, остановилась и,
скрестив руки на животе, стала созерцать безумные проделки студента Ансельма.
Он обнял ствол бузинного дерева и, уткнув лицо в его ветви, кричал не переставая:
«О, только раз еще сверкните и просияйте вы, милые золотые змейки, только раз
еще дайте услышать ваш хрустальный голосок! Один только раз еще взгляните на
меня, вы, прелестные синие глазки, один только раз еще, а то я погибну от
скорби и горячего желания!» И при этом он глубоко вздыхал, и жалостно охал, и
от желания и нетерпения тряс бузинное дерево, которое вместо всякого ответа
совсем глухо и невнятно шумело листьями и, по-видимому, порядком издевалось над
горем студента Ансельма. «А господин-то, должно быть, не в своем уме!» –
сказала горожанка, и Ансельм почувствовал себя так, как будто его разбудили от
глубокого сна или внезапно облили ледяной водой. Теперь он снова ясно увидел,
где он был, и сообразил, что его увлек странный призрак, доведший его даже до
того, что он в полном одиночестве стал громко разговаривать. В смущении смотрел
он на горожанку и наконец схватил упавшую на землю шляпу, чтобы поскорей уйти.
Между тем отец семейства также приблизился и, спустив на траву ребенка,
которого он нес на руках, с изумлением посмотрел на студента, опершись на свою
палку. Теперь он поднял трубку и кисет с табаком, которые уронил студент, и,
подавая ему то и другое, сказал:
– Не
вопите, сударь, так ужасно в темноте и не беспокойте добрых людей: ведь все
ваше горе в том, что вы слишком засмотрелись в стаканчик; так идите-ка лучше
добром домой да на боковую. – Студент Ансельм весьма устыдился и испустил
плачевное «ах». – Ну, ну, – продолжал горожанин, – не велика
беда, со всяким случается, и в любезный праздник вознесения не грех пропустить
лишнюю рюмочку. Бывают такие пассажи и с людьми божьими – ведь вы, сударь, кандидат
богословия. Но, с вашего позволения, я набью себе трубочку вашим табаком, а то
мой-то весь вышел.
Студент
Ансельм собирался уже спрятать в карман трубку и кисет, но горожанин стал медленно
и осторожно выбивать золу из своей трубки и потом столь же медленно набивать ее
пользительным табаком. В это время подошли несколько девушек; они
перешептывались с горожанкой и хихикали между собой, поглядывая на Ансельма.
Ему казалось, что он стоит на острых шипах и раскаленных иглах. Только что он
получил трубку и кисет, как бросился бежать оттуда, будто его пришпоривали. Все
чудесное, что он видел, совершенно исчезло из его памяти, и он сознавал только,
что громко болтал под бузиной всякую чепуху, а это было для него тем невыносимее,
что он искони питал глубокое отвращение к людям, разговаривающим сами с собою.
«Сатана болтает их устами», – говорил ректор, и он верил, что это так.
Быть принятым за напившегося в праздник кандидата богословия – эта мысль была
нестерпима. Он хотел уже завернуть в аллею тополей у Козельского сада, как
услышал сзади себя голос: «Господин Ансельм, господин Ансельм! Скажите, ради
бога, куда это вы бежите с такой поспешностью?» Студент остановился как
вкопанный, в убеждении, что над ним непременно разразится какое-нибудь новое
несчастье. Снова послышался голос: «Господин Ансельм, идите же назад. Мы ждем
вас у реки!» Тут только студент понял, что это звал его друг, конректор Паульман;
он пошел назад к Эльбе и увидел конректора с обеими его дочерьми и с
регистратором Геербрандом; они собирались сесть в лодку. Конректор Паульман
пригласил студента проехаться с ними по Эльбе, а затем провести вечер у него в
доме в Пирнаском предместье. Студент Ансельм охотно принял приглашение, думая
этим избегнуть злой судьбы, которая в этот день над ним тяготела. Когда они
плыли по реке, случилось, что на том берегу, у Антонского сада, пускали
фейерверк. Шурша и шипя, взлетали вверх ракеты, и светящиеся звезды разбивались
в воздухе и брызгали тысячью потрескивающих лучей и огней. Студент Ансельм
сидел углубленный в себя около гребца; по когда он увидел в воде отражение
летавших в воздухе искр и огней, ему почудилось, что это золотые змейки
пробегают по реке. Все странное, что он видел под бузиною, снова ожило в его
чувствах и мыслях, и снова овладело им невыразимое томление, пламенное желание,
которое там потрясло его грудь в судорожном скорбном восторге. «Ах, если бы это
были вы, золотые змейки, ах! пойте же, пойте! В вашем пении снова явятся милые
прелестные синие глазки, – ах, не здесь ли вы под волнами?» Так восклицал
студент Ансельм и сделал при этом сильное движение, как будто хотел броситься
из лодки в воду.
– Вы,
сударь, взбесились! – закричал гребец и поймал его за борт фрака. Сидевшие
около пего девушки испустили крики ужаса и бросились на другой конец лодки;
регистратор Геербранд шепнул что-то на ухо конректору Паульману, из ответа
которого студент Ансельм понял только слова: «Подобные припадки еще не
замечались». Тотчас после этого конректор пересел к студенту Ансельму и, взяв
его руку, сказал с серьезной и важной начальнической миной:
– Как
вы себя чувствуете, господин Ансельм?
Студент
Ансельм чуть не лишился чувств, потому что в его душе поднялась безумная
борьба, которую он напрасно хотел усмирить. Он, разумеется, видел теперь ясно,
что то, что он принимал за сияние золотых змеек, было лишь отражением
фейерверка у Антонского сада, но тем не менее какое-то неведомое чувство – он
сам не знал, было ли это блаженство, была ли это скорбь, – судорожно
сжимало его грудь; и когда гребец ударял веслом по воде, так что она, как бы в
гневе крутясь, плескала и шумела, ему слышались в этом шуме тайный шепот и
лепет: «Ансельм, Ансельм! Разве ты не видишь, как мы все плывем перед тобой?
Сестрица смотрит на тебя – верь, верь, верь в нас!» И ему казалось, что он
видит в отражении три зелено-огненные полоски. Но когда он затем с тоскою
всматривался в воду, не выглянут ли оттуда прелестные глазки, он убеждался, что
это сияние происходит единственно от освещенных окон ближних домов. И так сидел
он безмолвно, внутренне борясь. Но конректор Паульман еще резче повторил:
– Как
вы себя чувствуете, господин Ансельм?
И в
совершенном малодушии студент отвечал:
– Ах,
любезный господин конректор, если бы вы знали, какие удивительные вещи пригрезились
мне наяву, с открытыми глазами, под бузинным деревом, у стены Линковского сада,
вы, конечно, извинили бы, что я, так сказать, в исступлении…
– Эй,
эй, господин Ансельм! – прервал его конректор, – я всегда считал вас
за солидного молодого человека, но грезить, грезить с открытыми глазами и потом
вдруг желать прыгнуть в воду, это, извините вы меня, возможно только для
умалишенных или дураков!
Студент
Ансельм был весьма огорчен жестокою речью своего друга, но тут вмешалась
старшая дочь Паульмана Вероника, хорошенькая цветущая девушка шестнадцати лет.
– Но,
милый папа, – сказала она, – с господином Ансельмом, верно, случилось
что-нибудь особенное, и он, может быть, только думает, что это было наяву, а в
самом деле он спал под бузиною, и ему приснился какой-нибудь вздор, который и
остался у него в голове.
– И
сверх того, любезная барышня, почтенный конректор! – так вступил в беседу
регистратор Геербранд, – разве нельзя наяву погрузиться в некоторое сонное
состояние? Со мною самим однажды случилось нечто подобное после обеда за кофе,
а именно: в этом состоянии апатии, которое, собственно, и есть настоящий момент
телесного и духовного пищеварения, мне совершенно ясно, как бы по вдохновению,
представилось место, где находился один потерянный документ; а то еще вчера я с
открытыми глазами увидел один великолепный латинский фрагмент, пляшущий передо
мною.
– Ах,
почтенный господин регистратор, – возразил конректор Паульман, – вы
всегда имели некоторую склонность к поэзии, а с этим легко впасть в
фантастическое и романическое.
Но
студенту Ансельму было приятно, что за него заступились и вывели его из крайне
печального положения – слыть за пьяного или сумасшедшего; и хотя сделалось уже
довольно темно, но ему показалось, что он в первый раз заметил, что у Вероники
прекрасные синие глаза, причем ему, однако, не пришли на мысль те чудные глаза,
которые он видел в кусте бузины. Вообще для него опять разом исчезло все
приключение под бузиною; он чувствовал себя легко и радостно и дошел до того в
своей смелости, что при выходе из лодки подал руку своей заступнице Веронике и
довел ее до дому с такою ловкостью и так счастливо, что только всего один раз
поскользнулся, и так как это было единственное грязное место на всей дороге –
лишь немного забрызгал белое платье Вероники. От конректора Паульмана не
ускользнула счастливая перемена в студенте Ансельме; он снова почувствовал к
нему расположение и попросил извинения в своих прежних жестких словах.
– Да, –
прибавил он, – бывают частые примеры, что некие фантазмы являются человеку
и немало его беспокоят и мучат; но это есть телесная болезнь, и против нее
весьма помогают пиявки, которые должно ставить, с позволения сказать, к заду,
как доказано одним знаменитым уже умершим ученым.
Студент
Ансельм теперь уже и сам не знал, был ли он пьян, помешан или болен, но, во всяком
случае, пиявки казались ему совершенно излишними, так как прежние его фантазмы
совершенно исчезли и он чувствовал себя тем более веселым, чем более ему
удавалось оказывать различные любезности хорошенькой Веронике. По обыкновению,
после скромного ужина занялись музыкой; студент Ансельм должен был сесть за
фортепьяно, и Вероника спела своим чистым, звонким голосом.
– Mademoiselle, –
сказал регистратор Геербранд, – у вас голосок как хрустальный колокольчик!
– Ну,
это уж нет! – вдруг вырвалось у студента Ансельма, – он сам не знал
как, – и все посмотрели на него в изумлении и смущении. – Хрустальные
колокольчики звенят в бузинных деревьях удивительно, удивительно! –
пробормотал студент Ансельм вполголоса. Тут Вероника положила свою руку на его
плечо и сказала:
– Что
это вы такое говорите, господин Ансельм?
Студент
тотчас же опять повеселел и начал играть. Конректор Паульман посмотрел на него
мрачно, но регистратор Геербранд положил ноты на пюпитр и восхитительно спел
бравурную арию капельмейстера Грауна. Студент Ансельм аккомпанировал еще много
раз, а фугированный дуэт, который он исполнил с Вероникой и который был сочинен
самим конректором Паульманом, привел всех в самое радостное настроение. Было
уже довольно поздно, и регистратор Геербранд взялся за шляпу и палку, но тут
конректор Паульман подошел к нему с таинственным видом и сказал:
– Ну-с,
не хотите ли вы теперь сами, почтенный регистратор, господину Ансельму… ну, о
чем мы с вами прежде говорили?
– С
величайшим удовольствием, – отвечал регистратор, и, когда все сели в
кружок, он начал следующую речь: – Здесь, у нас в городе, есть один
замечательный старый чудак; говорят, он занимается всякими тайными науками; но
как, собственно говоря, таковых совсем не существует, то я и считаю его просто
за ученого архивариуса, а вместе с тем, пожалуй, и экспериментирующего химика.
Я говорю не о ком другом, как о нашем тайном архивариусе Линдгорсте. Он живет,
как вы знаете, уединенно, в своем отдаленном старом доме, и в свободное от
службы время его можно всегда найти в его библиотеке или в химической
лаборатории, куда он, впрочем, никого не впускает. Кроме множества редких книг,
он владеет известным числом рукописей арабских, коптских, а также и таких,
которые написаны какими-то странными знаками, не принадлежащими ни одному из
известных языков. Он желает, чтоб эти последние были списаны искусным образом,
а для этого он нуждается в человеке, умеющем рисовать пером, чтобы с величайшей
точностью и верностью, и притом при помощи туши, перенести на пергамент все эти
знаки. Он заставляет работать в особой комнате своего дома, под собственным
надзором, уплачивает, кроме стола во время работы, по специес-талеру за каждый
день и обещает еще значительный подарок по счастливом окончании всей работы.
Время работы ежедневно от двенадцати до шести часов. Один час – от трех до
четырех – на отдых и закуску. Так как он уже имел неудачный опыт с несколькими
молодыми людьми, то и обратился наконец ко мне, чтобы я ему указал искусного
рисовальщика; тогда я подумал о вас, любезный господин Ансельм, так как я знаю,
что вы хорошо пишете, а также очень мило и чисто рисуете пером. Поэтому, если
вы хотите в эти тяжелые времена и до вашего будущего назначения зарабатывать по
специес-талеру в день и получить еще подарок сверх того, то потрудитесь завтра
ровно в двенадцать часов явиться к господину архивариусу, жилище которого вам
легко будет узнать. Но берегитесь всякого чернильного пятна: если вы его
сделаете на копии, то вас заставят без милосердия начинать сначала; если же вы
запачкаете оригинал, то господин архивариус в состоянии выбросить вас из
окошка, потому что это человек сердитый.
Студент
Ансельм был искренне рад предложению регистратора Геербранда, потому что он не
только хорошо писал и рисовал пером; его настоящая страсть была – копировать
трудные каллиграфические работы; поэтому он поблагодарил своих покровителей в
самых признательных выражениях и обещал не опоздать завтра к назначенному часу.
Ночью студент Ансельм только и видел что светлые специес-талеры и слышал их
приятный звон. Нельзя осуждать за это беднягу, который, будучи во многих
надеждах обманут прихотями злой судьбы, должен беречь всякий геллер и
отказываться от удовольствий, которых требует жизнерадостная юность. Уже рано
утром собрал он вместе свои карандаши, перья и китайскую тушь; лучших
материалов, думал он, не выдумает, конечно, и сам архивариус Линдгорст. Прежде
всего осмотрел он и привел в порядок свои образцовые каллиграфические работы и
рисунки, чтоб показать их архивариусу, как доказательство своей способности
исполнить требуемое. Все шло благополучно, казалось, им управляла особая
счастливая звезда: галстук принял сразу надлежащее положение; ни один шов не
лопнул; ни одна петля не оборвалась на черных шелковых чулках; вычищенная шляпа
не упала лишний раз в пыль, – словом, ровно в половине двенадцатого часа
студент Ансельм в своем щучье-сером фраке и черных атласных брюках, со свертком
каллиграфических работ и рисунков в кармане, уже стоял на Замковой улице, в
лавке Конради, где он выпил рюмку-другую лучшего желудочного ликера, ибо здесь,
думал он, похлопывая по своему еще пустому карману, скоро зазвенят
специес-талеры. Несмотря на длинную дорогу до той уединенной улицы, на которой
находился старый дом архивариуса Линдгорста, студент Ансельм был у его дверей
еще до двенадцати часов. Он остановился и рассматривал большой и красивый
дверной молоток, прикрепленный к бронзовой фигуре. Но только что он хотел
взяться за этот молоток при последнем звучном ударе башенных часов на Крестовой
церкви, как вдруг бронзовое лицо искривилось и осклабилось в отвратительную
улыбку и страшно засверкало лучами металлических глаз. Ах! Это была яблочная
торговка от Черных ворот! Острые зубы застучали в растянутой пасти, и оттуда
затрещало и заскрипело: «Дурррак! Дуррак! Дурррак! Удерррешь! Удерррешь!
Дурррак!» Студент Ансельм в ужасе отшатнулся и хотел опереться на косяк двери,
но рука его схватила и дернула шнурок звонка, и вот сильнее и сильнее зазвенело
в трескучих диссонансах, и по всему пустому дому раздались насмешливые
отголоски: «Быть тебе уж в стекле, в хрустале, быть в стекле!» Студента
Ансельма охватил страх и лихорадочною дрожью прошел по всем его членам. Шнур
звонка спустился вниз и оказался белою прозрачною исполинскою змеею, которая
обвила и сдавила его, крепче и крепче затягивая свои узлы, так что хрупкие
члены с треском ломались и кровь брызнула из жил, проникая в прозрачное тело
змеи и окрашивая его в красный цвет. «Умертви меня, умертви меня!» – хотел он
закричать, страшно испуганный, но его крик был только глухим хрипением. Змея
подняла свою голову и положила свой длинный острый язык из раскаленного железа
на грудь Ансельма; режущая боль разом оборвала пульс его жизни, и он потерял
сознание. Когда он снова пришел в себя, он лежал в своей бедной постели, а
перед ним стоял конректор Паульман и говорил:
– Но
скажите же, ради бога, что это вы за нелепости такие делаете, любезный господин
Ансельм?
|