Увеличить |
ВИГИЛИЯ ОДИННАДЦАТАЯ
Неудовольствие
конректора Паульмана по поводу обнаружившегося в его семействе умоисступления. –
Как регистратор Геербранд сделался надворным советником и в сильнейший мороз
пришел в башмаках и шелковых чулках. – Признание Вероники. – Помолвка
при дымящейся суповой миске.
– Но
скажите же мне, почтеннейший регистратор, как это нам вчера проклятый пунш мог
до такой степени отуманить головы и довести нас до таких излишеств? – так
говорил конректор Паульман, входя на другое утро в комнату, еще наполненную
разбитыми черепками и посредине которой несчастный парик, распавшийся на свои
первоначальные элементы, плавал в остатках пунша.
Вчера,
после того как студент Ансельм выбежал из дома, конректор Паульман и регистратор
Геербранд стали кружиться по комнате, раскачиваясь и крича, точно одержимые
бесом, и стукаясь головами друг о друга до тех пор, пока маленькая Френцхен не
уложила с великим трудом исступленного папашу в постель, а регистратор не упал
в совершенном изнеможении на софу, с которой вскочила Вероника, убежавшая в
свою спальню. Регистратор Геербранд обвязал голову синим платком, был весьма
бледен, меланхоличен и стонал:
– Ах,
дорогой конректор, не пунш, который mademoiselle Вероника приготовила превосходно,
нет, один только проклятый студент виноват во всем этом безобразии. Разве вы не
замечаете, что он уже давно mente captus?[8]. И разве вы не знаете
также, что сумасшествие заразительно? «Один дурак плодит многих» – извините,
это старая пословица; особенно когда выпьешь стаканчик вместе с таким
сумасшедшим, то легко сам впадаешь в безумие и маневрируешь, так сказать,
непроизвольно подражая всем его экзерцициям. Поверите ли, конректор, что у меня
просто голова кружится, когда я подумаю о сером попугае?
– Что
за вздор! – отвечал конректор. – Ведь это был маленький старичок,
служитель архивариуса, пришедший в своем сером плаще за студентом Ансельмом.
– Может
быть! – сказал регистратор Геербранд. – Но я должен признаться, что у
меня на душе совсем скверно; всю ночь здесь что-то такое удивительно наигрывало
и насвистывало.
– Это
был я, – возразил конректор, – ибо я храплю весьма сильно.
– Может
быть! – продолжал регистратор. – Но, конректор, конректор! не без
причины позаботился я вчера приготовить нам некоторое удовольствие, и Ансельм
все мне испортил… Вы не знаете… О конректор, конректор! – Регистратор
Геербранд вскочил, сорвал платок с головы, обнял конректора, пламенно пожал ему
руку, еще раз воскликнул сокрушенным голосом: – О конректор, конректор! –
и быстро выбежал вон, схватив шляпу и палку.
«Ансельма
теперь и на порог к себе не пущу, – сказал конректор Паульман сам
себе, – ибо я вижу теперь ясно, что он своим скрытым сумасшествием лишает
лучших людей последней капли рассудка; регистратор вот уже попался – я еще пока
держусь, но тот дьявол, что так сильно стучался во время вчерашней попойки,
может наконец ворваться и начать свою игру. Итак, apage, Satanas![9].
Прочь, Ансельм!»
Вероника
стала задумчивой, не говорила ни слова, только по временам очень странно улыбалась
и всего охотнее оставалась одна. «И эта у Ансельма на душе, – со злобою
сказал конректор, – хорошо, что он совсем не показывается; я знаю, что он
меня боится, этот Ансельм, поэтому и не приходит». Последние слова конректор
Паульман произнес совершенно громко; у Вероники, которая при этом
присутствовала, показались слезы на глазах, и она сказала со вздохом:
– Ах,
разве Ансельм может прийти? Ведь он уже давно заперт в стеклянной банке.
– Как?
Что? – воскликнул конректор Паульман. – Ах, боже, боже! Вот и она уж
бредит, как регистратор; скоро дойдет, пожалуй, до кризиса. Ах ты, проклятый,
мерзкий Ансельм! – Он тотчас же побежал за доктором Экштейном, который
улыбнулся и сказал опять: «Ну! ну!» – но на этот раз ничего не прописал, а,
уходя, прибавил к своему краткому изречению еще следующее:
– Нервные
припадки, – само пройдет, на воздух – гулять, развлекаться – театр –
«Воскресный ребенок», «Сестры из Праги», – пройдет!
«Никогда
доктор не был таким красноречивым, – подумал конректор Паульман, –
просто болтлив!» Прошло много дней, недель, месяцев; Ансельм исчез, но и
регистратор Геербранд не показывался, как вдруг 4 февраля, ровно в двенадцать часов
дня, он вошел в комнату конректора Паульмана в новом, отличного сукна и модного
фасона платье, в башмаках и шелковых чулках, несмотря на сильный мороз, и с
большим букетом живых цветов в руках. Торжественно приблизился он к изумленному
его нарядом конректору, обнял его деликатнейшим манером и проговорил:
– Сегодня,
в день именин вашей любезной и многоуважаемой дочери mademoiselle Вероники, я
хочу прямо высказать все, что уже давно лежит у меня на сердце! Тогда, в тот
злополучный вечер, когда я принес в кармане своего сюртука ингредиенты для
пагубного пунша, я имел в мыслях сообщить вам радостное известие и в веселии
отпраздновать счастливый день. Уже тогда я узнал, что произведен в надворные
советники; ныне же я получил и надлежащий патент на сие повышение cum nomine et
sigillo principis[10], каковой и храню в своем кармане.
– Ах,
ах! господин регистр… господин надворный советник Геербранд, хотел я
сказать, – пробормотал конректор.
– Но
только вы, почтеннейший конректор, – продолжал новопроизведенный надворный
советник Геербранд, – только вы можете довершить мое благополучие. Уже
давно любил я втайне mademoiselle Веронику и могу похвалиться с ее стороны не
одним дружелюбным взглядом, который мне ясно показывает, что и я ей не
противен. Короче, почтенный конректор, я, надворный советник Геербранд, прошу у
вас руки вашей любезной дочери mademoiselle Вероники, с которою я и намерен,
если вы не имеете ничего против, в непродолжительном времени вступить в
законное супружество.
Конректор
Паульман в изумлении всплеснул руками и воскликнул:
– Эй,
эй, эй, господин регистр… господин надворный советник, хотел я сказать, кто бы
это подумал? Ну, если Вероника в самом деле вас любит, я с своей стороны не
имею ничего против; может быть, даже под ее теперешней меланхолией лишь
скрывается страсть к вам, почтеннейший надворный советник? Знаем мы эти штуки!
В это
мгновение вошла Вероника, по обыкновению бледная и расстроенная. Надворный
советник Геербранд подошел к ней, упомянул в искусной речи об ее именинах и
передал ей ароматный букет вместе с маленькой коробочкой, из которой, когда она
ее открыла, засверкали блестящие сережки. Внезапный румянец показался на ее
щеках, глаза загорелись живее, и она воскликнула:
– Ах,
боже мой, ведь это те самые сережки, которые я надевала и которым радовалась несколько
месяцев тому назад!
– Как
это возможно, – вступился надворный советник Геербранд, несколько
сконфуженный и обиженный, – когда я только час тому назад купил это
украшение в Замковой улице за презренные деньги?
Но
Вероника уже не слушала, она стояла перед зеркалом и проверяла эффект сережек,
которые вдела в свои маленькие ушки. Конректор Паульман с важной миной
возвестил ей повышение Друга Геербранда и его предложение. Вероника
проницательным взглядом посмотрела на надворного советника и сказала:
– Я
давно знала, что вы хотите на мне жениться. Что ж, пусть так и будет! Я обещаю
вам сердце и руку, но я должна вам сначала, – вам обоим: отцу и
жениху, – открыть многое, что тяжело лежит у меня на душе, я должна вам
это сказать сейчас же, хотя бы остыл суп, который Френцхен, как я вижу, ставит
на стол. – И, не дожидаясь ответа конректора и надворного советника, хотя
у них, очевидно, слова уже были на языке, Вероника продолжала: – Вы можете мне
поверить, любезный батюшка, что я всем сердцем любила Ансельма, и когда
регистратор Геербранд, который теперь сам сделался надворным советником, уверил
нас, что Ансельм может достигнуть того же чина, я решила, что он, и никто
другой, будет моим мужем. Но тут оказалось, что чуждые, враждебные существа
хотят его вырвать у меня, и я прибегла к помощи старой Лизы, которая прежде
была моей няней, а теперь сделалась ворожеей, великой колдуньей. Она обещала
мне помочь и совершенно отдать Ансельма в мои руки. Мы пошли с нею в полночь
осеннего равноденствия на перекресток; она заклинала там адских духов, и с
помощью черного кота мы произвели маленькое металлическое зеркало, в которое
мне достаточно было посмотреть, направляя свои помыслы на Ансельма, чтобы
совершенно овладеть его чувствами и мыслями. Но теперь я сердечно в этом
раскаиваюсь и отрекаюсь от всех сатанических чар. Саламандр победил старуху; я
слышала ее вопли, но помочь было нечем; когда попугай съел ее как свеклу, мое
металлическое зеркало с треском разбилось. – Вероника вынула из рабочей
коробки куски разбитого зеркала и локон, и, подавая то и другое надворному
советнику Геербранду, продолжала: – Вот вам, возлюбленный надворный советник,
куски зеркала, бросьте их нынче в полночь с Эльбского моста, оттуда, где стоит
крест, в прорубь, а локон сохраните на вашей верной груди. Я еще раз отрекаюсь
от всех сатанических чар и сердечно желаю Ансельму счастья, так как он теперь
сочетался с зеленой змеей, которая гораздо красивее и богаче меня. А я буду
вас, любезный надворный советник, любить и уважать, как хорошая жена.
– Ах,
боже, боже! – воскликнул конректор Паульман, преисполненный скорби. –
Она сумасшедшая, она сумасшедшая, она никогда не может быть надворной
советницей, она сумасшедшая!
– Нисколько, –
возразил надворный советник Геербранд, – мне известно, что mademoiselle
Вероника питала некоторую склонность к помешавшемуся Ансельму и, может быть, в
припадке увлечения, так сказать, она и обратилась к колдунье, которая,
по-видимому, есть не кто иная, как известная гадальщица от Озерных ворот,
старуха Рауэрин. Трудно также отрицать существование тайных искусств, могущих
производить на человека весьма зловредное действие, о чем мы читаем уже у
древних, а что mademoiselle Вероника говорит о победе Саламандра и сочетании
Ансельма с зеленой змеею – это, конечно, есть только поэтическая аллегория,
некоторая, так сказать, поэма, в которой она воспела свой окончательный разрыв
со студентом.
– Считайте
это за что хотите, любезный надворный советник, – сказала Вероника, –
хоть за нелепый сон, пожалуй.
– Отнюдь
нет, – возразил надворный советник Геербранд, – ибо я знаю, что и
студент Ансельм одержим тайными силами, возбуждающими и подстрекающими его ко
всевозможным безумным выходкам.
Конректор
Паульман не мог долее удерживаться, его прорвало:
– Постойте,
ради бога, постойте! Напились мы, что ли, опять проклятого пуншу или действует
на нас сумасшествие Ансельма? Господин надворный советник, что за чепуху вы
опять городите? Впрочем, я хочу думать, что это только любовь затемняет ваш
рассудок; ну, после свадьбы это скоро пройдет, а то я боялся бы, что вы впадете
в некоторое безумие, и можно было бы иметь опасения за потомство, – не
наследовало бы оно родительского недуга. Ну, я даю вам отцовское благословение
на радостное сочетание и позволю вам как жениху и невесте поцеловать друг
друга.
Что и
было тотчас же исполнено, и, прежде чем простыл принесенный суп, формальная
помолвка была заключена. Несколько недель спустя госпожа надворная советница
Геербранд сидела действительно, как она себя прежде видела духовными очами, у
окна в прекрасном доме на Новом рынке и, улыбаясь, смотрела на мимоходящих
щеголей, которые, лорнируя ее, восклицали: «Что за божественная женщина
надворная советница Геербранд!»
|