 Увеличить |
Глава четвертая
Аппетит уходит во время еды
Человек,
впервые приехавший, может безбоязненно покинуть свой отель и углубиться в
нью-йоркские дебри. Заблудиться в Нью-Йорке трудно, хотя многие улицы
удивительно похожи друг на друга. Секрет прост. Улицы делятся на два вида:
продольные – авеню и поперечные – стриты. Так распланирован остров Манхэттен.
Параллельно друг другу идут Первая, Вторая и Третья авеню. Дальше, параллельно
им – Лексингтон-авеню, Четвертая авеню, продолжение которой от Центрального
вокзала носит название Парк-авеню (это улица богачей), Медисон-авеню, торговая
красивая Пятая авеню, Шестая, Седьмая и так далее. Пятая авеню делит город на
две части – Восток и Запад. Все эти авеню (а их немного) пересекают стриты,
которых несколько сот. И если авеню имеют какие-то отличительные признаки (одни
шире, другие уже, над Третьей и Седьмой проходит надземка, на Парк-авеню
посредине разбит газон, на Пятой авеню высятся «Импайр Стейт Билдинг» и
«Радио-сити»), то стриты совсем уже схожи друг с другом и их едва ли может отличить
по внешним признакам даже старый нью-йоркский житель.
Нью-йоркскую
геометрию нарушает извилистый Бродвей, пересекающий город вкось и протянувшийся
на несколько десятков километров.
Основные
косяки пешеходов и автомобилей движутся по широким авеню. Под ними проложены
черные и сырые, как угольные шахты, четырехколейные туннели собвея. Над ними гремит
железом «элевейтед» (надземка). Тут есть все виды транспорта – и несколько
старомодные двухэтажные автобусы и трамваи. Вероятно, в Киеве, уничтожившем
трамвайное движение на главной улице, очень удивились бы, узнав, что трамвай
ходит даже по Бродвею – самой оживленной улице в мире. Горе человеку, которому
необходимо проехать город не вдоль, а поперек, и которому к тому же взбрела в
голову безумная идея – взять для этой цели такси-кеб. Такси сворачивает на
стрит и сразу попадает в хроническую пробку. Покуда полицейские гонят фыркающее
автомобильное стадо по длиннейшим авеню, в грязноватых узких стритах собираются
негодующие полчища неудачников и безумцев, проезжающих город не вдоль, а
поперек. Очередь вытягивается на несколько кварталов, шоферы ерзают на своих
сиденьях, пассажиры нетерпеливо высовываются из окон и, откинувшись назад, в
тоске разворачивают газеты.
Трудно
поверить, но какие-нибудь семьдесят лет тому назад на углу Пятой авеню и 42-й
улицы, на том месте, где за пять минут скопляется такое количество автомобилей,
какого нет во всей Польше, стоял деревянный постоялый двор, выставивший к
сведению мистеров проезжающих два многозначительных плаката:
НЕ
РАЗРЕШАЕТСЯ ЛОЖИТЬСЯ В ПОСТЕЛЬ В САПОГАХ
ЗАПРЕЩЕНО
ЛОЖИТЬСЯ В ОДНУ ПОСТЕЛЬ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ШЕСТИ ПОСТОЯЛЬЦАМ
Мы вышли
из гостиницы, чтобы где-нибудь позавтракать, и вскоре очутились на 42-й улице.
Первые дни в Нью-Йорке, куда бы мы ни шли, мы обязательно попадали на 42-ю
улицу.
В толпе,
которая несла нас, слышались обрывки быстрой нью-йоркской речи, вероятно чуждой
не только московскому, но и лондонскому уху. У стен сидели
мальчишки-чистильщики сапог, отбарабанивая щетками на своих грубо сколоченных
деревянных ящиках призывную дробь. Уличные фотографы нацеливались «лейками» в
прохожих, выбирая преимущественно кавалеров с дамами и провинциалов. Спустив
затвор, фотограф подходил к объекту нападения и вручал печатный адрес своего
ателье. За двадцать пять центов сфотографированный прохожий может получить свою
карточку, прекрасную карточку, где он снят врасплох, с поднятой ногой.
Под
закопченными пролетами моста, в тени которого блестела грязь, оставшаяся после
прошедшего ночью дождя, стоял человек в сдвинутой набок шляпе и расстегнутой
рубашке и произносил речь. Вокруг него собралось десятка два любопытных. Это
был пропагандист идей убитого недавно в Луизиане сенатора Хью Лонга. Говорил он
о разделении богатств. Слушатели задавали вопросы. Он отвечал. Казалось,
главной задачей его было рассмешить аудиторию.
Неподалеку
от него, на солнечном тротуаре, остановилась толстая негритянка из Армии
спасения, в старомодной шляпе и стоптанных башмаках. Она вынула из чемоданчика
звонок и громко зазвонила. Чемоданчик она положила прямо на тротуар, у своих
ног. Подождав, покуда несколько почитателей покойного сенатора перекочевывали к
ней, щурясь от солнца, она принялась что-то кричать, закатывая глаза и ударяя
себя по толстой груди. Мы прошли несколько кварталов, а крик негритянки все еще
отчетливо слышался в слитном шуме беспокойного города.
Перед
магазином готового платья спокойно прогуливался человек. На спине и на груди он
нес два одинаковых плаката: «Здесь бастуют». На следующей улице шагали взад и
вперед еще несколько пикетчиков. Над большой витриной углового магазина,
несмотря на солнечное утро, светились синие электрические буквы – «Кафетерия».
Кафетерия была большая, очень светлая и очень чистая. У стен стояли стеклянные
прилавки, заставленные красивыми, аппетитными кушаньями. Слева от входа
находилась касса. Справа – металлическая тумбочка с небольшим поперечным
разрезом, как у копилки. Из разреза торчал кончик синего картонного билетика.
Все входящие дергали за такой кончик. Дернули и мы. Раздался мелодичный удар
колокола. В руках оказался билет, а из разреза копилки выскочил новый синий
кончик. Далее мы принялись делать то же, что нью-йоркцы, прибежавшие в
кафетерию наскоро позавтракать. Мы сняли со специального столика по легкому
коричневому подносу, положили на них вилки, ложки, ножи и бумажные салфетки и,
чувствуя себя крайне неловко в толстых пальто и шляпах, подошли к правому краю
застекленного прилавка. Вдоль прилавка во всю его длину шли три ряда
никелированных трубок, на которые было удобно класть поднос, а затем, по мере
того как он заполняется блюдами, толкать его дальше. Прилавок, собственно,
представлял собой огромную скрытую электрическую плиту. Тут грелись супы, куски
жаркого, различной толщины и длины сосиски, окорока, рулеты, картофельное пюре,
картофель жареный и вареный и сделанный в виде каких-то шариков, маленькие
клубочки брюссельской капусты, шпинат, морковь и еще множество различных
гарниров.
Белые
повара в колпаках и густо нарумяненные и завитые, очень опрятные девушки в розовых
наколках выкладывали на стеклянную поверхность прилавка тарелки с едой и
пробивали компостером в билетике цифру, обозначающую стоимость блюда. Дальше
шли салаты и винегреты, различные закуски, рыбные майонезы, заливные рыбы.
Затем хлеб, сдобные булки и традиционные круглые пироги с яблочной, земляничной
и ананасной начинкой. Тут выдавали кофе и молоко. Мы подвигались вдоль
прилавка, подталкивая поднос. На толстом слое струганого льда лежали тарелочки
с компотами и мороженым, апельсины и разрезанные пополам грейпфруты, стояли
большие и маленькие стаканы с соками. Упорная реклама приучила американцев пить
соки перед первым и вторым завтраком. В соках есть витамины, что весьма полезно
для потребителей, а продажа соков полезна для фруктовщиков. Мы быстро привыкли
к этому американскому обычаю. Сперва пили густой желтый апельсиновый сок. Потом
перешли на прозрачный зеленый сок грейпфрута. Потом стали есть перед едой самый
грейпфрут (его посыпают сахаром и едят ложечкой; по вкусу он напоминает
немножко апельсин, немножко лимон, но он еще сочнее, чем эти фрукты). И,
наконец, с опаской, не сразу начали пить обыкновенный помидорный сок, предварительно
поперчив его. Он оказался самым вкусным и освежающим и больше всего подошел к
нашим южнорусским желудкам. Единственно, к чему мы так и не приучились в Америке, –
это есть перед обедом дыню, которая занимает почетное место в числе
американских закусок.
Посредине
кафетерии стояли деревянные полированные столики без скатертей и вешалки для
одежды. Желающие могли класть шляпы также под стул, на специальную жердочку. На
столах были расставлены бутылочки с маслом, уксусом, томатным соусом и
различными острыми приправами. Был и сахарный песок в стеклянном флаконе,
устроенном на манер перечницы, с дырочками в металлической пробке.
Расчет с
посетителями прост. Каждый, покидающий кафетерию, рано или поздно должен пройти
мимо кассы и предъявить билетик с выбитой на нем суммой. Тут же, в кассе,
продаются папиросы и можно взять зубочистку.
Процесс
еды был так же превосходно рационализирован, как производство автомобилей или
пишущих машинок. – Еще дальше кафетерий по этому пути пошли автоматы. Имея
примерно ту же внешность, что и кафетерии, они довели процесс проталкивания
пищи в американские желудки до виртуозности. Стены автомата сплошь заняты стеклянными
шкафчиками. Возле каждого из них щель для опускания «никеля» (пятицентовой
монеты). За стеклом печально стоит тарелка с супом, или мясом, или стакан с
соком, или пирог. Несмотря на сверкание стекла и металла, лишенные свободы
сосиски и котлеты производят какое-то странное впечатление. Их жалко, как кошек
на выставке. Человек опускает никель, получает возможность отворить дверцу,
вынимает суп, несет его на свой столик и там съедает, опять-таки положив шляпу
под стул на специальную жердочку. Потом человек подходит к крану, опускает
никель, и из крана в стакан течет ровно столько кофе с молоком, сколько
полагается. Чувствуется в этом что-то обидное, оскорбительное для человека.
Начинаешь подозревать, что хозяин автомата оборудовал свое заведение не для
того, чтобы сделать обществу приятный сюрприз, а чтобы уволить со службы бедных
завитых девушек в розовых наколках и заработать еще больше долларов.
Но
автоматы не так уж популярны в Америке. Видно, и сами хозяева чувствуют, что
где-то должен быть предел всякой рационализации. Поэтому всегда переполнены
нормальные ресторанчики для небогатых людей, принадлежащие могучим трестам.
Самый популярный из них – «Чайльдз» – стал в Америке отвлеченным понятием
недорогой и доброкачественной еды. «Он обедает у Чайльдза». Это значит – он
зарабатывает тридцать долларов в неделю. Можно, находясь в любой части
Нью-Йорка, сказать: «Пойдем пообедать к Чайльдзу», – до Чайльдза не придется
идти больше десяти минут. Дают у Чайльдза такую же чистенькую, красивую пищу,
как в кафетерии или автомате. Только там у человека не отнимают маленького
удовольствия посмотреть меню, сказать «гм», спросить у официантки, хороша ли
телятина, и получить в ответ «иэс, сэр!».
Вообще
Нью-Йорк замечателен тем, что там есть все. Там можно найти представителя любой
нации, можно добыть любое блюдо, любой предмет – от вышитой украинской рубашки
до китайской палочки с костяным наконечником в виде руки, которой чешут спину,
от русской икры и водки – до чилийского супа или китайских макарон. Нет таких
деликатесов мира, которых не мог бы предложить Нью-Йорк. Но за все это надо
платить доллары. А мы хотим говорить о подавляющем большинстве американцев,
которые могут платить только центы и для которых существуют Чайльдз, кафетерия
и автомат. Описывая эти заведения, мы можем смело сказать – так питается
средний американец. Под этим понятием среднего американца подразумевается человек,
который имеет приличную работу и приличное жалованье и который, с точки зрения
капитализма, являет собою пример здорового, процветающего американца,
счастливчика и оптимиста, получающего все блага жизни по сравнительно недорогой
цене.
Блистательная
организация ресторанного дела как будто подтверждает это. Идеальная чистота,
доброкачественность продуктов, огромный выбор блюд, минимум времени,
затрачиваемого на обед, – все это так. Но вот беда, – вся эта красиво
приготовленная пища довольно безвкусна, как-то обесцвечена во вкусовом
отношении. Она не опасна для желудка, может быть даже полезна, но она не
доставляет человеку никакого удовольствия. Когда выбираешь себе в шкафу
автомата или на прилавке кафетерии аппетитный кусок жаркого и потом ешь его за
своим столиком, засунув шляпу под стул, чувствуешь себя, как покупатель
ботинок, которые оказались более красивыми, чем прочными. Американцы к этому
привыкли. Они едят очень быстро, не задерживаясь за столом ни одной лишней
минуты. Они не едят, а заправляются едой, как мотор бензином. Французский
обжора, который может просидеть за обедом четыре часа, с восторгом прожевывая
каждый кусок мяса, запивая его вином и долго смакуя каждый глоточек кофе с коньяком, –
это, конечно, не идеал человека. Но американский холодный едок, лишенный естественного
человеческого стремления – получить от еды какое-то удовольствие, –
вызывает удивление.
Мы долго
не могли понять, почему американские блюда, такие красивые на вид, не слишком
привлекают своим вкусом. Сперва мы думали, что там просто не умеют готовить. Но
потом узнали, что не только в этом дело, что дело в самой организации, в самой
сущности американского хозяйства. Американцы едят ослепительно белый, но
совершенно безвкусный хлеб, мороженое мясо, соленое масло, консервы и
недозревшие помидоры.
Как же
получилось, что богатейшая в мире страна, страна хлебопашцев и скотоводов, золота
и удивительной индустрии, страна, ресурсы которой достаточны, чтоб создать у
себя рай, – не может дать народу вкусного хлеба, свежего мяса, сливочного
масла и зрелых помидоров?
Мы
видели под Нью-Йорком пустыри, заросшие бурьяном, заглохшие куски земли. Здесь
никто не сеял хлеба, не заводил скота. Мы не видели здесь ни наседок с
цыплятами, ни огородов.
– Видите
ли, – сказали нам, – это просто не выгодно. Здесь невозможно
конкурировать с монополистами с Запада.
Где-то в
Чикаго на бойнях били скот и везли его по всей стране в замороженном виде. Откуда-то
из Калифорнии тащили охлажденных кур и зеленые помидоры, которым полагалось дозревать
в вагонах. И никто не смел вступить в борьбу с могущественными монополистами.
Сидя в
кафетерии, мы читали речь Микояна о том, что еда в социалистической стране
должна быть вкусной, что она должна доставлять людям радость, читали как
поэтическое произведение.
Но в
Америке дело народного питания, как и все остальные дела, построено на одном
принципе – выгодно или невыгодно. Под Нью-Йорком невыгодно разводить скот и
устраивать огороды. Поэтому люди едят мороженое мясо, соленое масло и
недозревшие помидоры. Какому-то дельцу выгодно продавать жевательную резинку –
и народ приучили к этой жвачке. Кино выгоднее, чем театр. Поэтому кино
разрослось, а театр в загоне, хотя в культурном отношении американский театр
гораздо значительнее, чем кино. Элевейтед приносит доход какой-то компании.
Поэтому нью-йоркцы превратились в мучеников. По Бродвею в великой тесноте с
адским скрежетом ползет трамвай только потому, что это выгодно одному человеку –
хозяину старинной трамвайной компании.
Мы все
время чувствовали непреодолимое желание жаловаться и, как свойственно советским
людям, вносить предложения. Хотелось писать в советский контроль, и в партийный
контроль, и в ЦК, и в «Правду». Но жаловаться было некому. А «книги для
предложений» в Америке не существует.
|
