IV
7 Mai 18**. Homme sams mceurs et sans
religion!
Переписка.
Лизавета Ивановна сидела в своей комнате, ещё в бальном
своём наряде, погружённая в глубокие размышления. Приехав домой, она спешила
отослать заспанную девку, нехотя предлагавшую ей свою услугу, – сказала,
что разденется сама, и с трепетом вошла к себе, надеясь найти там Германна и
желая не найти его. С первого взгляда она удостоверилась в его отсутствии и
благодарила судьбу за препятствие, помешавшее их свиданию. Она села, не
раздеваясь, и стала припоминать все обстоятельства, в такое короткое время и
так далеко её завлёкшие. Не прошло и трёх недель с той поры, как она в первый
раз увидела в окошко молодого человека, – и уже она была с ним в
переписке, – и он успел вытребовать от неё ночное свидание! Она знала имя
его потому только, что некоторые из его писем были им подписаны; никогда с ним
не говорила, не слыхала его голоса, никогда о нём не слыхала... до самого сего
вечера. Странное дело! В самый тот вечер, на бале, Томский, дуясь на молодую
княжну Полину ***, которая, против обыкновения, кокетничала не с ним, желал
отомстить, оказывая равнодушие: он позвал Лизавету Ивановну и танцевал с нею
бесконечную мазурку. Во всё время шутил он над её пристрастием к инженерным
офицерам, уверял, что он знает гораздо более, нежели можно было ей
предполагать, и некоторые из его шуток были так удачно направлены, что Лизавета
Ивановна думала несколько раз, что её тайна была ему известна.
– От кого вы всё это знаете? – спросила она,
смеясь.
– От приятеля известной вам особы, – отвечал
Томский, – человека очень замечательного!
– Кто же этот замечательный человек?
– Его зовут Германном.
Лизавета Ивановна не отвечала ничего, но её руки и ноги
поледенели...
– Этот Германн, – продолжал Томский, – лицо
истинно романтическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю,
что на его совести по крайней мере три злодейства. Как вы побледнели!..
У меня голова болит... Что же говорил вам Германн, –
или как бишь его?..
Германн очень недоволен своим приятелем: он говорит, что на
его месте он поступил бы совсем иначе... Я даже полагаю, что Германн сам имеет
на вас виды, по крайней мере он очень неравнодушно слушает влюблённые
восклицания своего приятеля.
– Да где ж он меня видел?
– В церкви, может быть – на гулянье!.. Бог его знает!
может быть, в вашей комнате, во время вашего сна: от него станет...
Подошедшие к ним три дамы с вопросами – oubli ou
regret? – прервали разговор, который становился мучительно любопытен для
Лизаветы Ивановны.
Дама, выбранная Томским, была сама княжна ***. Она успела с
ним изъясниться, обежав лишний круг и лишний раз повертевшись перед своим
стулом. – Томский, возвратясь на своё место, уже не думал ни о Германне,
ни о Лизавете Ивановне. Она непременно хотела возобновить прерванный разговор;
но мазурка кончилась, и вскоре после старая графиня уехала.
Слова Томского были ни что иное, как мазурочная болтовня, но
они глубоко заронились в душу молодой мечтательницы. Портрет, набросанный
Томским, сходствовал с изображением, составленным ею самою, и, благодаря
новейшим романам, это уже пошлое лицо пугало и пленяло её воображение. Она
сидела, сложа крестом голые руки, наклонив на открытую грудь голову, ещё убранную
цветами... Вдруг дверь отворилась, и Германн вошёл. Она затрепетала...
– Где же вы были? – спросила она испуганным
шёпотом.
– В спальне у старой графини, – отвечал
Германн, – я сейчас от неё. Графиня умерла.
– Боже мой!., что вы говорите?..
– И кажется, – продолжал Германн, – я
причиною её смерти.
Лизавета Ивановна взглянула на него и слова Томского
раздались у неё в душе: у этого человека по крайней мере три злодейства на
душе! Германн сел на окошко подле неё и всё рассказал.
Лизавета Ивановна выслушала его с ужасом. Итак, эти
страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование,
всё это было не любовь! Деньги, – вот чего алкала его душа! Не она могла
утолить его желания и осчастливить его! Бедная воспитанница была не что иное,
как слепая помощница разбойника, убийцы старой её благодетельницы!.. Горько
заплакала она в позднем, мучительном своём раскаянии. Германн смотрел на неё
молча: сердце его также терзалось, но ни слёзы бедной девушки, ни удивительная
прелесть её горести не тревожили суровой души его. Он не чувствовал угрызения
совести при мысли о мёртвой старухе. Одно его ужасало: невозвратная потеря
тайны, от которой ожидал обогащения.
– Вы чудовище! – сказала наконец Лизавета
Ивановна.
– Я не хотел её смерти, – отвечал Германн, –
пистолет мой не заряжен. Они замолчали.
Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догорающую свечу:
бледный свет озарил её комнату. Она отёрла заплаканные глаза и подняла их на
Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении
удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету
Ивановну.
Как вам выйти из дому? – сказала наконец Лизавета
Ивановна. – Я думала провести вас по потаённой лестнице, но надобно идти
мимо спальни, а я боюсь.
– Расскажите мне, как найти эту потаённую лестницу; я
выйду.
Лизавета Ивановна встала, вынула из комода ключ, вручила его
Германну и дала ему подробное наставление. Германн пожал её холодную
безответную руку, поцеловал её наклоненную голову и вышел.
Он спустился вниз по витой лестнице и вошёл опять в спальню
графини. Мёртвая старуха сидела окаменев; лицо её выражало глубокое
спокойствие. Германн остановился перед нею, долго смотрел не неё, как бы желая
удостовериться в ужасной истине; наконец вошёл в кабинет, ощупал за обоями
дверь и стал сходить по тёмной лестнице, волнуемый странными чувствованиями. По
этой самой лестнице, думал он, может быть, лет шестьдесят назад, в эту самую
спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причёсанный a l'oiseau royal,
прижимая к сердцу треугольную шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно
уже истлевший в могиле, а сердце престарелой его любовницы сегодня перестало
биться...
Под лестницею Германн нашёл дверь, которую отпер тем же
ключом, и очутился в сквозном коридоре, выведшем его на улицу.
|