Увеличить |
ГЛАВА VII. ПРИСТУП.
Голова моя, головушка,
Голова послуживая!
Послужила моя головушка
Ровно тридцать лет и три года.
Ах, не выслужила головушка
Ни корысти себе, ни радости,
Как ни слова себе доброго
И ни рангу себе высокого;
Только выслужила головушка
Два высокие столбика,
Перекладинку кленовую,
Еще петельку шелковую.
Народная песня
В эту ночь я не спал и не раздевался. Я намерен был
отправиться на заре к крепостным воротам, откуда Марья Ивановна должна была
выехать, и там проститься с нею в последний раз. Я чувствовал в себе великую
перемену: волнение души моей было мне гораздо менее тягостно, нежели то уныние,
в котором еще недавно был я погружен. С грустию разлуки сливались во мне и
неясные, но сладостные надежды, и нетерпеливое ожидание опасностей, и чувства
благородного честолюбия. Ночь прошла незаметно. Я хотел уже выдти из дому, как
дверь моя отворилась и ко мне явился капрал с донесением, что наши казаки ночью
выступили из крепости, взяв насильно с собою Юлая, и что около крепости
разъезжают неведомые люди. Мысль, что Марья Ивановна не успеет выехать,
ужаснула меня; я поспешно дал капралу несколько наставлений, и тотчас бросился
к коменданту.
Уж рассветало. Я летел по улице, как услышал, что зовут
меня. Я остановился. «Куда вы?» — сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. —
«Иван Кузмич на валу, и послал меня за вами. Пугач пришел». — Уехала ли
Марья Ивановна? — спросил я с сердечным трепетом. — «Не успела» —
отвечал Иван Игнатьич: — «дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена. Плохо,
Петр Андреич!»
Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и
укрепленное частоколом. Там уже толпились все жители крепости. Гарнизон стоял в
ружье. Пушку туда перетащили накануне. Комендант расхаживал перед своим
малочисленным строем. Близость опасности одушевляла старого воина бодростию
необыкновенной. По степи, не в дальнем расстоянии от крепости, разъезжали
человек двадцать верхами. Они, казалося, казаки, но между ими находились и
башкирцы, которых легко можно было распознать по их рысьим шапкам и по
колчанам. Комендант обошел свое войско, говоря солдатам: «Ну, детушки, постоим
сегодня за матушку государыню, и докажем всему свету, что мы люди бравые и
присяжные!» Солдаты громко изъявили усердие. Швабрин стоял подле меня и
пристально глядел на неприятеля. Люди, разъезжающие в степи, заметя движение в
крепости, съехались в кучку и стали между собою толковать. Комендант велел
Ивану Игнатьичу навести пушку на их толпу, и сам приставил фитиль. Ядро зажужжало
и пролетело над ними, не сделав никакого вреда. Наездники, рассеясь, тотчас
ускакали из виду, и степь опустела.
Тут явилась на валу Василиса Егоровна и с нею Маша, не
хотевшая отстать от нее. — «Ну, что?» — сказала комендантша. —
«Каково идет баталья? Где же неприятель?» — Неприятель недалече, — отвечал
Иван Кузмич. — Бог даст, все будет ладно. Что, Маша, страшно тебе? —
«Нет, папенька», — отвечала Марья Ивановна; — «дома одной страшнее».
Тут она взглянула на меня и с усилием улыбнулась. Я невольно стиснул рукоять
моей шпаги, вспомня, что накануне получил ее из ее рук, как бы на защиту моей
любезной. Сердце мое горело. Я воображал себя ее рыцарем. Я жаждал доказать,
что был достоин ее доверенности, и с нетерпением стал ожидать решительной
минуты.
В это время из-за высоты, находившейся в полверсте от
крепости, показались новые конные толпы, и вскоре степь усеялась множеством
людей, вооруженных копьями и сайдаками. Между ими на белом коне ехал человек в
красном кафтане, с обнаженной саблею в руке: это был сам Пугачев. Он
остановился; его окружили и, как видно, по его повелению, четыре человека
отделились и во весь опор подскакали под самую крепость. Мы в них узнали своих
изменников. Один из них держал под шапкою лист бумаги; у другого на копье
воткнута была голова Юлая, которую, стряхнув, перекинул он к нам чрез частокол.
Голова бедного калмыка упала к ногам коменданта. Изменники кричали: «Не
стреляйте; выходите вон к государю. Государь здесь!»
«Вот я вас!» — закричал Иван Кузмич. — «Ребята!
стреляй!» Солдаты наши дали залп. Казак, державший письмо, зашатался и свалился
с лошади; другие поскакали назад. Я взглянул на Марью Ивановну. Пораженная
видом окровавленной головы Юлая, оглушенная залпом, она казалась без памяти.
Комендант подозвал капрала и велел ему взять лист из рук убитого казака. Капрал
вышел в поле и возвратился, ведя под устцы лошадь убитого. Он вручил коменданту
письмо. Иван Кузмич прочел его про себя и разорвал потом в клочки. Между тем
мятежники видимо приготовлялись к действию. Вскоре пули начали свистать около
наших ушей, и несколько стрел воткнулись около нас в землю и в частокол.
«Василиса Егоровна!» — сказал комендант. — «Здесь не бабье дело; уведи
Машу; видишь: девка ни жива, ни мертва».
Василиса Егоровна, присмиревшая под пулями, взглянула на
степь, на которой заметно было большое движение; потом оборотилась к мужу и
сказала ему: «Иван Кузмич, в животе и смерти бог волен: благослови Машу. Маша,
подойди к отцу».
Маша, бледная и трепещущая, подошла к Ивану Кузмичу, стала
на колени и поклонилась ему в землю. Старый комендант перекрестил ее трижды;
потом поднял и, поцаловав, сказал ей изменившимся голосом: «Ну, Маша, будь
счастлива. Молись богу: он тебя не оставит. Коли найдется добрый человек, дай
бог вам любовь да совет. Живите, как жили мы с Василисой Егоровной. Ну, прощай.
Маша. Василиса Егоровна, уведи же ее поскорей». (Маша кинулась ему на шею, и
зарыдала.) — Поцалуемся ж и мы, — сказала заплакав комендантша. —
«Прощай, мой Иван Кузмич. Отпусти мне, коли в чем я тебе досадила! —
„Прощай, прощай, матушка!“ — сказал комендант, обняв свою старуху. — „Ну,
довольно! Ступайте, ступайте домой; да коли успеешь, надень на Машу сарафан“.
Комендантша с дочерью удалились. Я глядел во след Марьи Ивановны; она
оглянулась и кивнула мне головой. Тут Иван Кузмич оборотился к нам, и все
внимание его устремилось на неприятеля. Мятежники съезжались около своего
предводителя, и вдруг начали слезать с лошадей. „Теперь стойте крепко“ — сказал
комендант; — „"будет приступ…“ В эту минуту раздался страшный визг и крики;
мятежники бегом бежали к крепости. Пушка наша заряжена была картечью. Комендант
подпустил их на самое близкое расстояние, и вдруг выпалил опять. Картечь
хватила в самую средину толпы. Мятежники отхлынули в обе стороны и попятились.
Предводитель их остался один впереди… Он махал саблею и, казалось, с жаром их
уговаривал… Крик и визг, умолкнувшие на минуту, тотчас снова возобновились.
„Ну, ребята“, — сказал комендант; — „теперь отворяй ворота, бей в
барабан. Ребята! вперед, на вылазку, за мною!“
Комендант, Иван Игнатьич и я мигом очутились за крепостным
валом; но обробелый гарнизон не тронулся. «Что ж вы, детушки, стоите?» —
закричал Иван Кузмич. — «Умирать, так умирать: дело служивое!» В эту
минуту мятежники набежали на нас и ворвались в крепость. Барабан умолк;
гарнизон бросил ружья; меня сшибли было с ног, но я встал и вместе с
мятежниками вошел в крепость. Комендант, раненый в голову, стоял в кучке
злодеев, которые требовали от него ключей. Я бросился было к нему на помощь:
несколько дюжих казаков схватили меня и связали кушаками, приговаривая: «Вот
ужо вам будет, государевым ослушникам!» Нас потащили по улицам; жители выходили
из домов с хлебом и солью. Раздавался колокольный звон. Вдруг закричали в
толпе, что государь на площади ожидает пленных и принимает присягу. Народ
повалил на площадь; нас погнали туда же.
Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На
нем был красный казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с
золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза. Лицо его показалось
мне знакомо. Казацкие старшины окружали его. Отец Герасим, бледный и дрожащий,
стоял у крыльца, с крестом в руках, и, казалось, молча умолял его за
предстоящие жертвы. На площади ставили наскоро виселицу. Когда мы приближились,
башкирцы разогнали народ и нас представили Пугачеву. Колокольный звон утих;
настала глубокая тишина. «Который комендант?» — спросил самозванец. Наш урядник
выступил из толпы и указал на Ивана Кузмича. Пугачев грозно взглянул на старика
и сказал ему: «Как ты смел противиться мне, своему государю?» Комендант,
изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: «Ты мне не
государь, ты вор и самозванец, слышь ты!» Пугачев мрачно нахмурился и махнул
белым платком. Несколько казаков подхватили старого капитана и потащили к
виселице. На ее перекладине очутился верхом изувеченный башкирец, которого
допрашивали мы накануне. Он держал в руке веревку, и через минуту увидел я
бедного Ивана Куэмича вздернутого на воздух. Тогда привели к Пугачеву Ивана
Игнатьича. «Присягай» — сказал ему Пугачев — «государю Петру Феодоровичу!» — Ты
нам не государь, — отвечал Иван Игнатьич, повторяя слова своего
капитана. — Ты, дядюшка, вор и самозванец! — Пугачев махнул опять
платком, и добрый поручик повис подле своего старого начальника.
Очередь была за мною. Я глядел смело на Пугачева, готовясь
повторить ответ великодушных моих товарищей. Тогда, к неописанному моему
изумлению, увидел я среди мятежных старшин Швабрина, обстриженного в кружок и в
казацком кафтане. Он подошел к Пугачеву и сказал ему на ухо несколько слов.
«Вешать его!» — сказал Пугачев, не взглянув уже на меня. Мне накинули на шею
петлю. Я стал читать про себя молитву, принося богу искреннее раскаяние во всех
моих прегрешениях и моля его о спасении всех близких моему сердцу. Меня
притащили под виселицу. «Не бось, не бось», — повторяли мне губители,
может быть, и вправду желая меня ободрить. Вдруг услышал я крик: «Постойте,
окаянные! погодите!..» Палачи остановились. Гляжу: Савельич лежит в ногах у
Пугачева. «Отец родной!» — говорил бедный дядька. — «Что тебе в смерти
барского дитяти? Отпусти его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и страха
ради, вели повесить хоть меня старика!» Пугачев дал знак, и меня тотчас
развязали и оставили. «Батюшка наш тебя милует» — говорили мне. В эту минуту не
могу сказать, чтоб я обрадовался своему избавлению, не скажу однако ж, чтоб я о
нем и сожалел. Чувствования мои были слишком смутны. Меня снова привели к
самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачев протянул мне жилистую свою
руку. «Цалуй руку, цалуй руку!» — говорили около меня. Но я предпочел бы самую
лютую казнь такому подлому унижению. «Батюшка Петр Андреич!» — шептал Савельич,
стоя за мною и толкая меня. — «Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да
поцалуй у злод… (тьфу!) поцалуй у него ручку». Я не шевелился. Пугачев опустил
руку, сказав с усмешкою: «Его благородие знать одурел от радости. Подымите
его!» — Меня подняли и оставили на свободе. Я стал смотреть на продолжение
ужасной комедии.
Жители начали присягать. Они подходили один за другим, цалуя
распятие и потом кланяясь самозванцу. Гарнизонные солдаты стояли тут же. Ротный
портной, вооруженный тупыми своими ножницами, резал у них косы. Они,
отряхиваясь, подходили к руке Пугачева, который объявлял им прощение и принимал
в свою шайку. все это продолжалось около трех часов. Наконец Пугачев встал с
кресел и сошел с крыльца в сопровождении своих старшин. Ему подвели белого
коня, украшенного богатой сбруей. Два казака взяли его под руки и посадили на
седло. Он объявил отцу Герасиму, что будет обедать у него. В эту минуту
раздался женский крик. Несколько разбойников вытащили на крыльцо Василису
Егоровну, растрепанную и раздетую донага. Один из них успел уже нарядиться в ее
душегрейку. Другие таскали перины, сундуки, чайную посуду, белье и всю рухлядь.
«Батюшки мои!» — кричала бедная старушка. — «Отпустите душу на покаяние.
Отцы родные, отведите меня к Ивану Кузмичу». Вдруг она взглянула на виселицу и
узнала своего мужа. «Злодеи!» — закричала она в исступлении. — «Что это вы
с ним сделали? Свет ты мой, Иван Кузмич, удалая солдатская головушка! не
тронули тебя ни штыки прусские, ни пули турецкие; не в честном бою положил ты
свой живот, а сгинул от беглого каторжника!» — Унять старую ведьму! —
сказал Пугачев. Тут молодой казак ударил ее саблею по голове, и она упала
мертвая на ступени крыльца. Пугачев уехал; народ бросился за ним.
|