ГЛАВА X. ОСАДА ГОРОДА.
Заняв луга и горы,
С вершины, как орел, бросал на град он взоры.
За станом повелел соорудить раскат,
И в нем перуны скрыв, в нощи привесть под град.
Херасков.
Приближаясь к Оренбургу, увидели мы толпу колодников с
обритыми головами, с лицами, обезображенными щипцами палача. Они работали около
укреплений, под надзором гарнизонных инвалидов. Иные вывозили в тележках сор,
наполнявший ров; другие лопатками копали землю; на валу каменщики таскали
кирпич, и чинили городскую стену. У ворот часовые остановили нас и потребовали
наших паспортов. Как скоро сержант услышал, что я еду из Белогорской крепости,
то и повел меня прямо в дом генерала.
Я застал его в саду. Он осматривал яблони, обнаженные
дыханием осени, и с помощию старого садовника бережно их укутывал теплой
соломой. Лицо его изображало спокойствие, здоровье и добродушие. Он мне
обрадовался, и стал расспрашивать об ужасных происшедствиях, коим я был
свидетель. Я рассказал ему все. Старик слушал меня со вниманием и между тем
отрезывал сухие ветви. «Бедный Миронов!» — сказал он, когда кончил я свою
печальную повесть. — «Жаль его: хороший был офицер. И мадам Миронов добрая
была дама, и какая майстерица грибы солить! А что Маша, капитанская дочка?» Я
отвечал, что она осталась в крепости на руках у попадьи. «Ай, ай, ай! —
заметил генерал. — Это плохо, очень плохо. На дисциплину разбойников никак
нельзя положиться. Что будет с бедной девушкою?» — Я отвечал, что до
Белогорской крепости недалеко и что вероятно его превосходительство не замедлит
выслать войско для освобождения бедных ее жителей. Генерал покачал годовую с
видом недоверчивости. «Посмотрим, посмотрим» — сказал он. — «Об этом мы еще
успеем потолковать. Прошу ко мне пожаловать на чашку чаю: сегодня у меня будет
военный совет. Ты можешь нам дать верные сведения о бездельнике Пугачеве и об
его войске. Теперь покаместь поди отдохни».
Я пошел на квартиру, мне отведенную, где Савельич уже хозяйничал,
и с нетерпением стал ожидать назначенного времени. Читатель легко себе
представит, что я не преминул явиться на совет, долженствовавший иметь такое
влияние на судьбу мою. В назначенный час я уже был у генерала.
Я застал у него одного из городских чиновников, помнится,
директора таможни, толстого и румяного старичка в глазетовом кафтане. Он стал
расспрашивать меня о судьбе Ивана Кузмича, которого называл кумом, и часто
прерывал мою речь дополнительными вопросами и нравоучительными замечаниями,
которые, если и не обличали в нем человека сведущего в военном искусстве, то по
крайней мере обнаруживали сметливость и природный ум. Между тем собрались и
прочие приглашенные. Между ими, кроме самого генерала, не было ни одного
военного человека. Когда все уселись и всем разнесли по чашке чаю, генерал
изложил весьма ясно и пространно, в чем состояло дело: «Теперь,
господа», — продолжал он, — «надлежит решить, как нам действовать
противу мятежников: наступательно, или оборонительно? Каждый из оных способов
имеет свою выгоду и невыгоду. Действие наступательное представляет более
надежды на скорейшее истребление неприятеля; действие оборонительное более
верно и безопасно… Итак начнем собирать голоса по законному порядку, то есть,
начиная с младших по чину. Г. прапорщик!» — продолжал он, обращаясь ко
мне. — «Извольте объяснить нам ваше мнение».
Я встал и, в коротких словах описав сперва Пугачева и шайку
его, сказал утвердительно, что самозванцу способа не было устоять противу
правильного оружия.
Мнение мое было принято чиновниками с явною
неблагосклонностию. Они видели в нем опрометчивость и дерзость молодого
человека. Поднялся ропот, и я услышал явственно слово: молокосос, произнесенное
кем-то вполголоса. Генерал обратился ко мне и сказал с улыбкою: «Г. прапорщик!
Первые голоса на военных советах подаются обыкновенно в пользу движений
наступательных; это законный порядок. Теперь станем продолжать собирание
голосов. Г. коллежский советник! скажите нам ваше мнение!»
Старичок в глазетовом кафтане поспешно допил третью свою чашку,
значительно разбавленную ромом, и отвечал генералу: «Я думаю, ваше
превосходительство, что не должно действовать ни наступательно, ни
оборонительно».
«Как же так, господин коллежский советник?» — возразил
изумленный генерал. — «Других способов тактика не представляет: движение
оборонительное, или наступательное…»
— Ваше превосходительство, двигайтесь подкупательно.
«Y-xe-xe! мнение ваше весьма благоразумно. Движения
подкупательные тактикою допускаются, и мы воспользуемся вашим советом. Можно
будет обещать за голову бездельника… рублей семьдесят или даже сто… из
секретной суммы…»
— И тогда, — прервал таможенный директор, —
будь я киргизской баран, а не коллежский советник, если эти воры не выдадут нам
своего атамана, скованного по рукам и по ногам.
«Мы еще об этом подумаем и потолкуем» — отвечал
генерал. — «Однако, надлежит во всяком случае предпринять и военные меры.
Господа, подайте голоса ваши по законному порядку».
Все мнения оказались противными моему. Все чиновники
говорили о ненадежности войск, о неверности удачи, об осторожности, и тому
подобном. Все полагали, что благоразумнее оставаться под прикрытием пушек, за
крепкой каменной стеною, нежели на открытом поле испытывать счастие оружия.
Наконец генерал, выслушав все мнения, вытрехнул пепел из трубки и произнес
следующую речь:
«Государи мои! должен я вам объявить, что с моей стороны я
совершенно с мнением господина прапорщика согласен: ибо мнение сие основано на
всех правилах здравой тактики, которая всегда почти наступательные движения
оборонительным предпочитает».
Тут он остановился, и стал набивать свою трубку. Самолюбие
мое торжествовало. Я гордо посмотрел на чиновников, которые между собою
перешептывались с видом неудовольствия и беспокойства.
«Но, государи мои», — продолжал он, выпустив, вместе с
глубоким вздохом, густую струю табачного дыму — «я не смею взять на себя столь
великую ответственность, когда дело идет о безопасности вверенных мне провинций
ее императорским величеством, всемилостивейшей моею государыней. Итак я
соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что всего благоразумнее и
безопаснее внутри города ожидать осады, а нападения неприятеля силой артиллерии
и (буде окажется возможным) вылазками — отражать».
Чиновники в свою очередь насмешливо поглядели на меня. Совет
разошелся. Я не мог не сожалеть о слабости почтенного воина, который, наперекор
собственному убеждению, решался следовать мнениям людей несведущих и неопытных.
Спустя несколько дней после сего знаменитого совета, узнали
мы, что Пугачев, верный своему обещанию, приближился к Оренбургу. Я увидел
войско мятежников с высоты городской стены. Мне показалось, что число их
вдесятеро увеличилось со времени последнего приступа, коему был я свидетель.
При них была и артиллерия, взятая Пугачевым в малых крепостях, им уже покоренных.
Вспомня решение совета, я предвидел долговременное заключение в стенах
оренбургских, и чуть не плакал от досады.
Не стану описывать оренбургскую осаду, которая принадлежит
истории, а не семейственным запискам. Скажу вкратце, что сия осада по неосторожности
местного начальства была гибельна для жителей, которые претерпели голод и
всевозможные бедствия. Легко можно себе вообразить, что жизнь в Оренбурге была
самая несносная. Все с унынием ожидали решения своей участи; все охали от
дороговизны, которая в самом деле была ужасна. Жители привыкли к ядрам,
залетавшим на их дворы; даже приступы Пугачева уж не привлекали общего
любопытства. Я умирал со скуки. Время шло. Писем из Белогорской крепости я не
получал. Все дороги были отрезаны. Разлука с Марьей Ивановной становилась мне
нестерпима. Неизвестность о ее судьбе меня мучила. Единственное развлечение мое
состояло в наездничестве. По милости Пугачева, я имел добрую лошадь, с которой
делился скудной пищею и на которой ежедневно выезжал я за город перестреливаться
с пугачевскими наездниками. В этих перестрелках перевес был обыкновенно на
стороне злодеев, сытых, пьяных и доброконных. Тощая городовая конница не могла
их одолеть. Иногда выходила в поле и наша голодная пехота; но глубина снега
мешала ей действовать удачно противу рассеянных наездников. Артиллерия тщетно
гремела с высоты вала, а в поле вязла и не двигалась по причине изнурения
лошадей. Таков был образ наших военных действий! И вот что оренбургские
чиновники называли осторожностию и благоразумием!
Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать
довольно густую толпу, наехал я на казака, отставшего от своих товарищей; я
готов был уже ударить его своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и
закричал: «Здравствуйте, Петр Андреич! Как вас бог милует?»
Я взглянул и узнал нашего урядника. Я несказанно ему
обрадовался. — Здравствуй, Максимыч, — сказал я ему. — Давно ли
из Белогорской?
«Недавно, батюшка Петр. Андреич; только вчера воротился. У
меня есть к вам письмецо».
— Где ж оно? — вскричал я, весь так и вспыхнув.
«Со мною» — отвечал Максимыч, положив руку за пазуху. —
«Я обещался Палаше уж как-нибудь да вам доставить». Тут он подал мне сложенную
бумажку и тотчас ускакал. Я развернул ее и с трепетом прочел следующие строки:
«Богу угодно было лишить меня вдруг отца и матери: не имею
на земле ни родни, ни покровителей. Прибегаю к вам, зная, что вы всегда желали
мне добра, и что вы всякому человеку готовы помочь. Молю бога, чтоб это письмо
как-нибудь до вас дошло! Максимыч обещал вам его доставить. Палаша слышала так
же от Максимыча, что вас он часто издали видит на вылазках, и что вы совсем
себя не бережете и не думаете о тех, которые за вас со слезами бога молят. Я
долго была больна; а когда выздоровела, Алексей Иванович, который командует у
нас на месте покойного батюшки, принудил отца Герасима выдать меня ему,
застращав Пугачевым. Я живу в нашем доме под караулом. Алексей Иванович
принуждает меня выдти за него замуж. Он говорит, что спас мне жизнь, потому что
прикрыл обман Акулины Памфиловны, которая сказала злодеям, будто бы я ее
племянница. А мне легче было бы умереть, нежели сделаться женою такого
человека, каков Алексей Иванович. Он обходится со мною очень жестоко и
грозится, коли не одумаюсь и не соглашусь, то привезет меня в лагерь к злодею, и
с вами-де то же будет, что с Лизаветой Харловой. Я просила Алексея Ивановича
дать мне подумать. Он согласился ждать еще три дня; а коли через три дня за
него не выду, так уж никакой пощады не будет. Батюшка Петр Андреич! вы один у
меня покровитель; заступитесь за меня бедную. Упросите генерала и всех
командиров прислать к нам поскорее сикурсу, да приезжайте сами, если можете.
Остаюсь вам покорная бедная сирота
Марья Миронова».
Прочитав это письмо, я чуть с ума не сошел. Я пустился в
город, без милосердия пришпоривая бедного моего коня. Дорогою придумывал я и то
и другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать. Прискакав в
город, я отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал.
Генерал ходил взад и вперед по комнате, куря свою пенковую трубку.
Увидя меня, он остановился. Вероятно, вид мой поразил его он заботливо
осведомился о причине моего поспешного прихода. — Ваше
превосходительство, — сказал я ему, — прибегаю к вам, как к отцу
родному; ради бога, не откажите мне в моей просьбе: дело идет о счастии всей
моей жизни.
«Что такое, батюшка?» — спросил изумленный старик. —
«Что я могу для тебя сделать? Говори».
— Ваше превосходительство, прикажите взять мне роту
солдат и пол-сотни казаков и пустите меня очистить Белогорскую крепость.
Генерал глядел на меня пристально, полагая, вероятно, что я
с ума сошел (в чем почти и не ошибался).
«Как это? Очистить Белогорскую крепость?» — сказал он
наконец.
— Ручаюсь вам за успех, — отвечал я с
жаром. — Только отпустите меня.
«Нет, молодой человек», — сказал он качая головою — «На
таком великом расстоянии неприятелю легко будет отрезать вас от комуникации с
главным стратегическим пунктом и получить над вами совершенную победу.
Пресеченная комуникация…»
Я испугался, увидя его завлеченного в военные рассуждения, и
спешил его прервать. — Дочь капитана Миронова, — сказал я ему, —
пишет ко мне письмо: она просит помощи; Швабрин принуждает ее выдти за него
замуж.
«Неужто? О, этот Швабрин превеликий Schelm, и если попадется
ко мне в руки, то я велю его судить в 24 часа, и мы расстреляем его на парапете
крепости! Но покаместь надобно взять терпение….
— Взять терпение! — вскричал я вне себя. — А
он между тем женится на Марье Ивановне!..
«О!» — возразил генерал. — «Это еще не беда: лучше ей
быть покаместь женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда
его расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в
девках не сидят; то есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе
мужа, нежели девица».
— Скорее соглашусь умереть, — сказал я в
бешенстве, — нежели уступить ее Швабрину!
«Ба, ба, ба, ба!» — сказал старик. — «Теперь понимаю:
ты, видно, в Марью Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но все же я
никак не могу дать тебе роту солдат и пол-сотни казаков. Эта экспедиция была бы
неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность».
Я потупил голову; отчаяние мною овладело. Вдруг мысль
мелькнула в голове моей: в чем оная состояла, читатель увидит из следующей
главы, как говорят старинные романисты.
|