ГЛАВА IV. ПОЕДИНОК.
— Ин изволь, и стань же в позитуру.
Посмотришь, проколю как я твою фигуру!
Княжнин.
Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости
сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был
я принят как родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван Кузмич,
вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и простой,
но самый честный и добрый. Жена его им управляла, что согласовалось с его беспечностию.
Василиса Егоровна и на дела службы смотрела, как на свои хозяйские, и управляла
крепостию так точно, как и своим домком. Марья Ивановна скоро перестала со мною
дичиться. Мы познакомились. Я в ней нашел благоразумную, и чувствительную
девушку. Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану
Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы
он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени
правдоподобия: но Швабрин о том не беспокоился.
Я был произведен в офицеры. Служба меня не отягощала. В
богоспасаемой крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант по
собственной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться, чтобы все
они знали, которая сторона правая, которая левая, хотя многие из них, дабы в
том не ошибиться, перед каждым оборотом клали на себя знамение креста. У
Швабрина было несколько французских книг. Я стал читать, и во мне пробудилась
охота к литературе. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в
сочинении стихов. Обедал почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил
остаток дня, и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной
Памфиловной, первою вестовщицею во всем околодке. С А. И. Швабриным,
разумеется, виделся я каждый день; но час от часу беседа его становилась для
меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчет семьи коменданта мне очень не
нравились, особенно колкие замечания о Марье Ивановне. Другого общества в
крепости не было, но я другого и не желал.
Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались.
Спокойствие царствовало вокруг нашей крепости. Но мир был прерван незапным
междуусобием.
Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для
тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет
после, очень их похвалял. Однажды удалось мне написать песенку, которой был я
доволен. Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут
благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я понес ее к Швабрину, который
один во всей крепости мог оценить произведения стихотворца. После маленького
предисловия, вынул я из кармана свою тетрадку, и прочел ему следующие стишки:
Мысль любовну истребляя,
Тщусь прекрасную забыть,
И ах, Машу избегая,
Мышлю вольность получить!
Но глаза, что мя пленили,
Всеминутно предо мной;
Они дух во мне смутили,
Сокрушили мой покой.
Ты, узнав мои напасти,
Сжалься, Маша, надо мной;
Зря меня в сей лютой части,
И что я пленен тобой.
— Как ты это находишь? — спросил я Швабрина,
ожидая похвалы, как дани, мне непременно следуемой. Но к великой моей досаде,
Швабрин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня моя
нехороша.
— Почему так? — спросил я его, скрывая свою
досаду.
«Потому» — отвечал он, — «что такие стихи достойны
учителя моего, Василья Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его
любовные куплетцы»
Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердо разбирать
каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не
вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему
своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. — «Посмотрим» —
сказал он — «сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану
Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой
изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?
— Не твое дело, — отвечал я нахмурясь, — кто
бы ни была эта Маша. Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.
«Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник!» —
продолжал Швабрин, час от часу более раздражая меня; — «но послушай
дружеского совета: коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками».
— Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.
«С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова
ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег».
Кровь моя закипела. — А почему ты об ней такого
мнения? — спросил я, с трудом удерживая свое негодование.
«А потому», — отвечал он с адской усмешкою, — «что
знаю по опыту ее нрав и обычай».
— Ты лжешь, мерзавец! — вскричал я в
бешенстве, — ты лжешь самым бесстыдным образом.
Швабрин переменился в лице. «Это тебе так не пройдет»—
сказал он, стиснув мне руку. — «Вы мне дадите сатисфакцию».
— Изволь; когда хочешь! — отвечал я,
обрадовавшись. В эту минуту я готов был растерзать его.
Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу, и застал его с
иголкою в руках: по препоручению комендантши, он нанизывал грибы для сушенья на
зиму. «А, Петр Андреич!» — сказал он увидя меня; — «добро пожаловать! Как
это вас бог принес? по какому делу, смею спросить?» Я в коротких словах
объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича,
прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща
на меня свой единственный глаз. «Вы изволите говорить» — сказал он мне, —
«что хотите Алексея Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем?
Так ли? смею спросить».
— Точно так.
«Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем
Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил,
а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье — и
разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего
ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем;
я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет
похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?»
Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я
остался при своем намерении. «Как вам угодно» — сказал Иван Игнатьич: —
«делайте, как разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати?
Люди дерутся, что за невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа
и под турку: всего насмотрелся».
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван
Игнатьич никак не мог меня понять. «Воля ваша» — сказал он. — «Коли уж мне
и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу
службы, что в фортеции умышляется злодействие противное казенному интересу: не
благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры…»
Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не
сказывать коменданту; насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от
него отступиться.
Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта. Я
старался казаться веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и
избегнуть докучных вопросов; но признаюсь, я не имел того хладнокровия, которым
хвалятся почти всегда те, которые находились в моем положении. В этот вечер я
расположен был к нежности и к умилению. Марья Ивановна нравилась мне более
обыкновенного. Мысль, что, может быть, вижу ее в последний раз, придавала ей в
моих глазах что-то трогательное. Швабрин явился тут же. Я отвел его в сторону и
уведомил его о своем разговоре с Иваном Игнатьичем. «Зачем нам секунданты» —
сказал он мне сухо: — «без них обойдемся». Мы условились драться за скирдами,
что находились подле крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу
утра. Мы разговаривали, повидимому, так дружелюбно, что Иван Игнатьич от радости
проболтался. «Давно бы так» — сказал он мне с довольным видом; — «худой
мир лучше доброй ссоры, а и нечестен, так здоров».
«Что, что, Иван Игнатьич?» — сказала комендантша, которая в
углу гадала в карты: — «я не вслушалась».
Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспомня
свое обещание, смутился и не знал, что отвечать. Швабрин подоспел к нему на
помощь.
«Иван Игнатьич» — сказал он — «одобряет нашу мировую».
— А с кем это, мой батюшка, ты ссорился? «
«Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем».
— За что так?
«За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна».
— Нашли за что ссориться! за песенку!… да как же это
случилось?
«Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня
запел ее при мне, а я затянул мою, любимую:
Капитанская дочь,
Не ходи гулять в полночь.
Вышла разладица. Петр Андреич было и рассердился; но потом
рассудил, что всяк волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось».
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме
меня, не понял грубых его обиняков; по крайней мере, никто не обратил на них
внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил,
что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить
стихотворство, как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее.
Присутствие Швабрина было мне несносно. Я скоро простился с
комендантом и с его семейством; пришед домой, осмотрел свою шпагу, попробовал
ее конец, и лег спать, приказав Савельичу разбудить меня в седьмом часу.
На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами,
ожидая моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать» — сказал он
мне; — «надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и
обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и
человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с
досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном
Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.
Мы вошли в комендантской дом. Иван Игнатьич отворил двери,
провозгласив торжественно «привел!» Нас встретила Василиса Егоровна. «Ах, мои
батюшки! На что это похоже? как? что? в нашей крепости заводить смертоубийство!
Иван Кузмич, сейчас их под арест! Петр Андреич! Алексей Иваныч! подавайте сюда
ваши шпаги, подавайте, подавайте. Палашка, отнеси эти шпаги в чулан. Петр
Андреич! Этого я от тебя не ожидала. Как тебе не совестно? Добро Алексей
Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в господа бога не верует;
а ты-то что? туда же лезешь?»
Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и
приговаривал: «А слышь ты, Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально
запрещены в воинском артикуле». Между тем Палашка взяла у нас наши шпаги и
отнесла в чулан. Я не мог не засмеяться. Швабрин сохранил свою важность. «При
всем моем уважении к вам» — сказал он ей хладнокровно — «не могу не заметить,
что напрасно вы изволите беспокоиться, подвергая нас вашему суду. Предоставьте
это Ивану Кузмичу: это его дело». — Ах! мой батюшка! — возразила
комендантша; — да разве муж и жена не един дух и едина плоть? Иван Кузмич!
Что ты зеваешь? Сейчас рассади их по разным углам на хлеб да на воду, чтоб у
них дурь-то прошла; да пусть отец Герасим наложит на них эпитимию, чтоб молили
у бога прощения, да каялись перед людьми.
Иван Кузмич не знал, на что решиться. Марья Ивановна была
чрезвычайно бледна. Мало-по-малу буря утихла; комендантша успокоилась, и
заставила нас друг друга поцаловать. Палашка принесла нам наши шпаги. Мы вышли
от коменданта повидимому примиренные. Иван Игнатьич нас сопровождал. — Как
вам не стыдно было — сказал я ему сердито — доносить на нас коменданту после
того, как дали мне слово того не делать? — «Как бог свят, я Ивану Кузмичу
того не говорил» — отвечал он; — «Василиса Егоровна выведала все от меня.
Она всем и распорядилась без ведома коменданта. Впрочем, слава богу, что все
так кончилось». С этим словом он повернул домой, а Швабрин и я остались
наедине. — Наше дело этим кончиться не может — сказал я ему.
«Конечно», — отвечал Швабрин; — «вы своею кровью будете отвечать мне
за вашу дерзость; но за нами, вероятно, станут присматривать. Несколько дней
нам должно будет притворяться. До свидания!» — И мы расстались, как ни в чем не
бывали.
Возвратясь к коменданту, я по обыкновению своему подсел к
Марье Ивановне. Ивана Кузмича не было дома; Василиса Егоровна занята была
хозяйством. Мы разговаривали вполголоса. Марья Ивановна с нежностию
выговаривала мне за беспокойство, причиненное всем моею ссорою с Швабриным. «Я
так и обмерла» — сказала она, — «когда сказали нам, что вы намерены биться
на шпагах. Как мужчины странны! За одно слово, о котором через неделю верно б
они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнию, но и совестию
и благополучием тех, которые… Но я уверена, что не вы зачинщик ссоры. Верно
виноват Алексей Иваныч».
— А почему же вы так думаете, Марья Ивановна? «
«Да так… он такой насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он
очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не
нравилась. Это меня беспокоило бы страх».
— А как вы думаете, Марья Ивановна? Нравитесь ли вы ему
или нет?
Марья Ивановна заикнулась и покраснела. «Мне кажется» —
сказала она, — «я думаю, что нравлюсь».
— Почему же вам так кажется?
«Потому что он за меня сватался».
— Сватался! Он за вас сватался? Когда же? «
«В прошлом году. Месяца два до вашего приезда».
— И вы не пошли?
«Как изволите видеть. Алексей Иваныч конечно человек умный,
и хорошей фамилии, и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под
венцом при всех с ним поцаловаться… Ни за что! ни за какие благополучия!»
Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне
многое. Я понял упорное злоречие, которым Швабрин ее преследовал. Вероятно,
замечал он нашу взаимную склонность и старался отвлечь нас друг от друга.
Слова, подавшие повод к нашей ссоре, показались мне еще более гнусными, когда,
вместо грубой и непристойной насмешки, увидел я в них обдуманную клевету.
Желание наказать дерзкого злоязычника сделалось во мне еще сильнее, и я с
нетерпением стал ожидать удобного случая.
Я дожидался не долго. На другой день, когда сидел я за
элегией и грыз перо в ожидании рифмы, Швабрин постучался под моим окошком. Я
оставил перо, взял шпагу и к нему вышел. «Зачем откладывать?» — сказал мне
Швабрин: — «за нами не смотрят. Сойдем к реке. Там никто нам не помешает». Мы
отправились, молча. Спустясь по крутой тропинки, мы остановились у самой реки и
обнажили шпаги. Швабрин был искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur
Бопре, бывший некогда солдатом, дал мне несколько уроков в фехтовании, которыми
я и воспользовался. Швабрин не ожидал найти во мне столь опасного противника.
Долго мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что
Швабрин ослабевает, я стал с живостию на него наступать и загнал его почти в самую
реку. Вдруг услышал я свое имя, громко произнесенное. Я оглянулся, и увидел
Савельича, сбегающего ко мне по нагорной тропинке……. В это самое время меня
сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча; я упал и лишился чувств.
|