Увеличить |
Глава 42
Еще один
короткий визит на Харли-стрит, во время которого Элинор выслушала поздравления
брата по поводу того, что они доедут почти до самого Бартона, совсем не тратясь
на дорогу, а также и того, что полковник Брэндон собрался приехать в Кливленд
через день-два после них, заключил свидания брата и сестер в Лондоне, а весьма
неопределенное приглашение Фанни непременно завернуть в Норленд, если они
окажутся где-нибудь поблизости — что было весьма маловероятно, — как и
более сердечное, хотя и данное с глазу на глаз, обещание Джона незамедлительно
навестить Элинор в Делафорде, остались единственным залогом их будущих встреч в
деревне.
Элинор
забавляло упорство, с каким все старались отправить ее в Делафорд, хотя именно
там она вовсе не хотела бы гостить, и уж тем более поселиться. Не только ее
брат и миссис Дженнингс уже видели в нем ее будущий дом, но и Люси, когда они
прощались, настоятельно просила, чтобы она непременно туда приехала.
В ранний
апрельский день и почти ранним утром от дома на Гановер-сквер и от дома на
Беркли-стрит тронулись дорожные экипажи, которым предстояло встретиться в
условленном месте на дороге. Чтобы Шарлотта и младенец не очень утомлялись,
путешествовать они намеревались не спеша и лишь на третьи сутки прибыть в
Кливленд, где вскоре к ним должны были присоединиться мистер Палмер с
полковником Брэндоном, предполагавшие ехать гораздо быстрее.
Марианна,
как ни мало приятных часов провела она в Лондоне и как ни торопилась его покинуть,
тем не менее испытывала горькие муки, когда настал час проститься с домом, с
последним местом, где она еще лелеяла те надежды, ту веру в Уиллоби, которые
теперь угасли навсегда. Не могла она и не пролить слез, покидая город, где
оставался Уиллоби, чьи новые занятия и планы ей не было дано разделить.
Элинор
же уезжала с радостью. Никакие сходные мысли ее к Лондону не приковывали: с теми,
кто оставался там, ей легко было не видеться хоть век; она освобождалась от
дружбы, которую навязывала ей Люси, была довольна, что увозит сестру и что
Уиллоби после свадьбы так с ней и не встретился, и с надеждой думала о том, как
несколько месяцев тихой жизни в Бартоне вернут душевный покой Марианне и
укрепят ее собственный.
В пути с
ними ничего не случилось, на второй день они достигли благословенного — или
рокового — графства Сомерсет, ибо в воображении Марианны он рисовался то таким,
то эдаким, а на третий еще задолго до полудня прибыли в Кливленд.
Кливлендский
дом, вместительный, новой постройки, стоял на пригорке, и перед ним простиралась
уходящая вниз лужайка. Парка при нем не было, но сады возмещали это
обширностью. Как во всех столь же богатых поместьях, там имелись и обсаженные
кустами дорожки, и тенистая, усыпанная песком аллея, которая огибала лесные
посадки, заканчиваясь у парадного фасада, и живописные купы деревьев на
лужайке. Сам дом окружали ели, рябины и акации, густой стеной вместе с черными
итальянскими тополями заслоняя от него службы.
Марианна
переступила его порог с бурным волнением, рожденным мыслью, что от Бартона ее
отделяют всего восемьдесят миль и менее тридцати миль — от Комбе-Магна. Не
пробыв в его стенах и пяти минут, она, пока остальные хлопотали вокруг
Шарлотты, помогая ей показывать ее дитя экономке, вновь переступила порог и
поспешила по дорожке между кустами, уже одевавшими весенний наряд, к
отдаленному холму, увенчанному греческим храмом, и там ее тоскующему взору за
широкой равниной на юго-востоке открылась гряда холмов на горизонте, с которых,
как ей вообразилось, можно было увидеть Комбе-Магна.
В эти
минуты неизъяснимого бесценного страдания она сквозь горькие слезы радовалась,
что приехала в Кливленд и, возвращаясь в дом иной дорогой, наслаждаясь приятным
правом деревенской свободы больно бродить по окрестностям в блаженном
одиночестве, положила себе все свободные часы каждого дня их пребывания в
гостях у Палмеров отдавать таким блужданиям наедине с собой.
Марианна
вернулась как раз вовремя, чтобы вместе с остальными осмотреть ближайшие
окрестности дома, и утро прошло незаметно, пока они прогуливались по огороду,
любовались цветущими фруктовыми деревьями в шпалерах у его стен, слушали
сетования садовника на черную гниль и ржу, посещали оранжереи, где Шарлотта
долго смеялась, услышав, что ее любимые растения по недосмотру были высажены в
землю слишком рано и их побили утренние заморозки, — а затем отправились
на птичий двор, и там она нашла еще множество причин для веселья: скотница
жаловалась, что коровы дают куда меньше молока, чем ожидалось, куры не желали высиживать
цыплят, их повадилась таскать лиса, а выводок уж таких хороших индюшат весь
скосила болезнь.
Утро
было ясное, и Марианна, строя свои планы, даже и не подумала, что погода может
перемениться, прежде чем они покинут Кливленд. А потому после обеда она с
большим изумлением обнаружила, что зарядил дождь — и надолго. Она мечтала вновь
посетить в сумерках греческий храм, а может быть, и побродить по садам, и, будь
вечер просто холодным и сырым, она ни за что не отказалась бы от своего
намерения. Но даже она не была способна убедить себя, что затяжной и сильный
дождь — это самая приятная или сухая погода для прогулок.
Общество
их было невелико, и они тихо коротали вечерние часы. Миссис Палмер занималась
своим младенцем, а миссис Дженнингс — рукоделием. Они разговаривали о друзьях,
оставшихся в Лондоне, обсудили, какие вечера даст и на каких побывает леди
Мидлтон, и долго рассуждали, добрались ли мистер Палмер с полковником Брэндоном
только до Рединга или успели проехать больше. Элинор, сколь ни мало все это ее
интересовало, присоединилась к их беседе, а Марианна, обладавшая особым даром
отыскивать дорогу в библиотеку в любом доме, как бы ни избегали этой комнаты ее
хозяева, скоро нашла себе книгу.
Неизменная
дружеская приветливость миссис Палмер не оставляла никаких сомнений, что для
нее они — самые желанные гостьи. Безыскусственность и сердечность ее манер
более чем искупали недостаток такта и вкуса, нередко заставлявший ее отступать
от правил хорошего тона. Доброта, которой дышало ее хорошенькое личико,
пленяла, глуповатость, хотя и очевидная, не отталкивала, потому что в ней не
было даже капли самодовольства, и Элинор была готова извинить ей все, кроме ее
смеха.
Джентльмены
прибыли на следующий день к очень позднему обеду, увеличив самым приятным
образом их общество и внеся желанное разнообразие в темы беседы, которые за
долгий и по-прежнему дождливый день успели порядком исчерпаться.
Элинор
мало видела мистера Палмера, но и в эти краткие часы наблюдала столько перемен
в его обращении с ней и ее сестрой, что совершенно не представляла себе, каков
он будет в лоне собственной семьи. Но она не замедлила убедиться, что со всеми
своими гостями он держится как истый джентльмен и лишь очень редко бывает груб
с женой и тещей. Оказалось, что он может быть очень приятным собеседником, чему
мешала лишь склонность воображать, будто и всех прочих людей он превосходит так
же, как, несомненно, превосходил миссис Дженнингс и Шарлотту. В остальном
характер и привычки, насколько могла судить Элинор, ничем не выделяли его среди
мужчин того же возраста и круга. Ел он очень изящно, вставал и ложился спать в
самое неопределенное время, питал любовь к своему ребенку, хотя и прятал ее под
маской пренебрежения, и каждое утро развлекался бильярдом, вместо того чтобы
заниматься делами. Однако теперь он нравился ей много больше, чем она ожидала,
хотя в глубине сердца она ничуть не жалела, что сильнее он ей понравиться не
может, как не жалела, что, наблюдая его эпикурейскую праздность, его эгоизм и
самовлюбленность, невольно и с радостью возвращается в мыслях к благородству
Эдварда, простоте его вкусов и скромности.
Об
Эдварде, вернее о некоторых его делах, она кое-что узнала от полковника
Брэндона, который недавно побывал в Дорсетшире и, видя в ней как дорогого друга
мистера Феррарса, так и внимательную, расположенную к нему самому
слушательницу, подробно рассказал ей про дом священника в Делафорде, про то, что
там следовало бы подправить и какие именно починки он собирается произвести.
Такое его поведение, а также нескрываемая радость от их встречи, хотя они не
виделись всего десять дней, удовольствие, с каким он вступил в разговор с ней,
и неизменный интерес к ее мнению вполне могли объяснить, почему миссис
Дженнингс была столь убеждена, будто он к ней неравнодушен; да и сама Элинор,
пожалуй, заподозрила бы то же, если бы с самого начала не была уверена, что
сердцем его всецело владеет Марианна. Вот почему ничего подобного ей все-таки и
в голову бы не пришло, если бы не намеки миссис Дженнингс. Впрочем, она считала
себя более тонкой наблюдательницей, потому что следила и за его глазами, тогда
как миссис Дженнингс разбирала лишь его поведение, отчего не заметила его
тревоги, когда Марианна пожаловалась на боль в висках и горле, ибо тревогу эту
выражали только его взоры, а не слова, и она совершенно ускользнула от внимания
почтенной дамы, но Элинор различила в них и нежное беспокойство, и чрезмерный
испуг влюбленного.
Две
восхитительные прогулки в сумерках на третий и четвертый их вечер в Кливленде
(и не только по сухим дорожкам цветника, но и по всему саду, причем по самым
укромным его уголкам, сохранившим некую дикость, где деревья были наиболее
могучими, трава же — наиболее высокой и сырой) одарили Марианну, к тому же не
потрудившуюся тотчас снять мокрые башмачки и чулки, сильнейшей простудой,
которая через день-два, как ни пренебрегала она ею, как ее ни отрицала,
настолько разыгралась, что все вокруг заметили, а она была вынуждена признать,
как ей худо. Немедля ее засыпали целительными советами, и, по обыкновению, она
не приняла ни одного. Жар, лихорадка, слабость во всех членах, кашель, боль в
горле — это пустяки и к утру после крепкого сна пройдут сами собой. Лишь с
большим трудом Элинор уговорила сестру, когда та легла, все же испробовать
одно-два простейших средства.
|