 Увеличить |
IV. АСТАРОТ
Вернувшись к себе, я понял, что не усну. Перед моими
глазами, сменяясь одно другим, всплывали из темноты, беззвучно говоря что-то,
лица членов союза; в выражении глаз их, смотревших на меня, не было ни участия,
ни доброжелательства, ни усмешки, ни вражды, ни печали; полное равнодушие скуки
отражали эти глаза и совершенное безучастие. Странные, на первый взгляд,
поступки имели для них, в силу болезненного отношения к жизни, значение
обыкновенного жеста. Мюргит, прогуливающийся по парапету башни; Бартон,
ломающий весла в смертоносных порогах; Фильс с револьвером у виска — все это,
по-видимому, бессознательно, поддерживало угасающее любопытство к жизни;
охладев к ней, они могли принимать ее, как врага, только в постоянных угрозах.
Люди эти притягивали и отталкивали меня, что можно сравнить с толпой бродячих
цыган на бойкой городской улице: смуглые чуждые лица, непонятный язык,
вызывающие движения, серьги в ушах, черные волосы и живописные лохмотья
останавливают внимание самых прозаических, традиционно семейных, людей, и
внимание это не лишено симпатии; но кто пойдет с ними в табор? Индивидуальность
противится выражению самых заветных ее порывов в форме, для нее несвойственной,
и та же цыганщина, задевшая сердце скромного человека, найдет выход в песне или
разгуле.
Глубоко задумавшись, просидел я, не зажигая огня, до
рассвета, когда, посмотрев в окно, увидел перед воротами гостиницы серую
верховую лошадь под высоким седлом и слугу, державшего ее в поводу. Через
минуту из ворот вышел человек.
Я не могу отказать себе в удовольствии описать этого
человека подробно. Человечество иногда выдвигает фигуры и лица, достойные
глубокого зрительного анализа, без чего заинтересованный наблюдатель не всегда
уяснит главное в поразившей его внешности; подобная внешность, лишенная
оригинальности дурного тона, очень красноречиво и убедительно заставляет
думать, что содержательность зрительных впечатлений не уступает книге;
искусство смотреть для очень многих еще тот самый всемирный, но не изученный
язык, о котором ревностно твердят нам эсперантисты.
Незнакомцу на взгляд было сорок пять — пятьдесят лет. Плечи
его, хотя в остальном он не был ширококостным, угловатые и широкие, позволяли
рукам висеть свободно, не прикасаясь к туловищу. Под черными волосами, составляющими
как бы продолжение черной шапки, прятались уши; глаза сходились у переносья,
линии костлявого носа и лба составляли одну прямую. Глаза резко освещали лицо…
От висков до третьей пуговицы жилета струилась бараньим мехом черная борода. В
лице вошедшего, именно, — все струилось; другим выражением я неточно
определил бы то общее, что есть в физиономии каждого человека; упомянув уже об
отвесной линии лба и носа, я перейду к остальным чертам: опущенные углы бровей,
глаз и рта с твердой линией губ; падающие в бороду усы; волосы, выбивающиеся
из-под шапки и дающие, благодаря густоте, подлинную иллюзию тяжести, — все
струилось отвесно, подобно скованному льдом водопаду. Незнакомец был одет в
черную суконную блузу, серый, поверх блузы, жилет с синими стеклянными
пуговицами, кожаные брюки и сапоги на толстых подошвах; единственной роскошью
были серебряные шпоры с глухо звеневшими колесцами.
Рассматривая этого человека, я невольно позавидовал ему. Мне
предстоял день убийственного безделья; он же, вероятно, собирался делать хорошо
известное, нужное для него дело и был поглощен этим. Смутное решение зародилось
во мне, скорее — представление о движении, в котором, как всегда, я находил
некоторое рассеяние. Я думал, что мои нервы требуют настоящего утомления.
Продолжая обдумывать это, я позвонил и спросил заспанного слугу о неизвестном
всаднике. — Это охотник, — сказал слуга, презрительно посмотрев в
окно, — дикий и необразованный человек; он, когда останавливается у нас,
то спит в конюшне вместе со своей лошадью.
— Очень хорошо, — сказал я. — Мне хочется
поговорить с ним.
Слуга ушел. Прошло немного времени, и я, услыхав шаги,
открыл дверь. Охотник, сняв шапку, остановился на пороге, осматривая меня и мое
помещение. Он не сказал ни слова, но, кончив беглый осмотр, встретился со мной
взглядом и протянул руку.
— Астарот, — сказал он, и в его лице появилось
выражение нетерпеливого ожидания.
— Что вы скажете насчет хорошей охоты?
— Доброе дело.
— Устройте мне это.
— Где?
— Где! — но вы должны лучше меня знать, «где».
— Я хочу сказать — близко или далеко от города? Чем
дальше, тем лучше; если же вы любите стрелять уток, то это можно сделать в
первом болоте.
— Я рассчитываю провести с вами три или четыре ночи, за
что недурно вам заплачу.
— Что ж! — сказал Астарот после минутного
размышления. — Выбирайте сами. По эту сторону гор я разыскал водопой; там
найдутся козули, кабаны и козы. По ту сторону много медведей. Еще дальше,
вокруг Чистых Озер, я находил бобров и лосей. Если вы легко устаете, лучше не
забираться далеко, — дороги малоудобны.
— Возьмем хотя бы медведей.
— Как хотите.
— Сегодня?
— Да.
— Где? Потому что у меня еще нет ни лошади, ни ружья.
Астарот удивленно посмотрел на меня: ему, привыкшему иметь
ружье и лошадь всегда, показался, наверное, странным человек, не позаботившийся
своевременно обо всем нужном в пустыне.
— Тогда, — холодно сказал он, — я буду ждать
вас у реки, в харчевне, на углу Набережной и Полевой улицы, но не долее двух
часов дня.
На этом мы и покончили. Астарот уехал, а я, оставшись один,
дал комиссионеру несколько поручений, и в полдень у меня было все нужное для
похода. Испытав лошадь, я нашел ее выносливой, послушной узде и быстрой; это
был четырехлетний гнедой жеребец с белой гривой и нервными, прекрасными
глазами; когда его поставили в стойло, он лизнул меня языком по уху, а я сунул
руку в мягкую гриву. Поговорив таким образом, мы расстались и выехали в
четверть второго. Я не взял с собой ничего, кроме зарядов, штуцера, мешка с
провизией и теплого одеяла. Проехав несколько улиц, я мысленно оглянулся,
сдержав лошадь. «Не повернуть ли назад?» — твердила усталая мысль… Еще не
выполнив случайной затеи, я готов был поддаться скуке и удовлетвориться лишь
мыслью, что при желании мне ничего не стоит продолжать путь; остальное
дополнялось воображением. В состоянии этом была своеобразная прелесть
сознанного и мучительного равнодушия; однако, уступая логике положения, власти
вещей и нетерпеливому шагу лошади, я, махнув рукой, подобрал поводья и выехал к
реке рысью, разыскивая Астарота.
|
