 Увеличить |
Глава XX, СТРАННЫЙ
ПОСТУПОК МАДЕМУАЗЕЛЬ СТАНЖЕРСОН
– Вы
узнаете меня, сударь? – обратился Рультабий к американцу.
–
Разумеется, – ответил Артур Ранс. – Я сразу признал в вас того
мальчика, с которым повстречался тогда в буфете. (При этих словах лицо
Рультабия вспыхивает гневом: еще бы – какой он мальчик!) Вот я и вышел следом
за вами из замка, чтобы пожать вашу руку. Вы очень забавный мальчик. – И
американец протягивает руку.
Рультабий,
повеселев, протягивает свою, смеется, представляет меня, представляет г-на
Артура Уильяма Ранса, приглашает его разделить с нами трапезу.
– Нет,
благодарю вас. Я обедаю с господином Станжерсоном.
Артур
Ранс превосходно говорит по-французски, почти без всякого акцента.
– Я
думал, сударь, что уже не буду иметь удовольствия видеть вас. Если не ошибаюсь,
вы собирались покинуть нашу страну на другой день или же через день после
приема в Елисейском дворце?
Во время
этой нечаянной беседы мы с Рультабием стараемся казаться беспечными, а сами
жадно ловим каждое слово американца.
Гладко
выбритое, с фиолетовыми прожилками лицо, набухшие веки, какой-то судорожный
нервный тик – все изобличает в нем человека пьющего. Как этот жалкий тип может
сидеть за одним столом с г-ном Станжерсоном? Откуда эта близость со знаменитым
профессором?
Через
несколько дней Фредерик Ларсан, который так же, как и мы, был удивлен и заинтригован
появлением в замке американца и немедленно навел о нем справки, рассказал мне,
что г-н Ранс стал пить только лет пятнадцать назад, то есть после отъезда из
Филадельфии профессора и его дочери. А в ту пору, когда Станжерсоны жили в
Америке, они дружили и часто встречались с Артуром Рансом, одним из самых известных
френологов[11]
Нового Света. Благодаря новым замысловатым опытам, он сумел значительно двинуть
вперед науку Галла[12]
и Лаватера[13].
И
наконец, к чести Артура Ранса и в объяснение того радушия, с каким он был
принят в Гландье, следует сказать, что когда-то американский ученый оказал
мадемуазель Станжерсон огромную услугу, с риском для собственной жизни
остановив на полном скаку лошадей, которые вдруг понесли ее экипаж. Возможно
даже, что это событие послужило в каком-то смысле поводом для своего рода
дружбы, связавшей на короткое время Артура Ранса и дочь профессора, однако все
это не давало ни малейшего основания усматривать тут некую любовную историю.
Откуда
Фредерик Ларсан почерпнул эти сведения – неизвестно, но он, похоже, почти не
сомневался в их достоверности.
Если бы
в тот момент, когда Артур Ранс присоединился к нам в харчевне «Донжон», нам
были известны все эти подробности, возможно, его присутствие в замке не
заинтриговало бы нас сверх меры, но зато наверняка возбудило бы и без того
повышенный интерес к новому персонажу. Американцу было лет сорок пять или около
того. На вопрос Рультабия он ответил весьма просто:
– Узнав
о покушении, я отложил свой отъезд в Америку. Прежде чем уехать, я хотел удостовериться,
что жизнь мадемуазель Станжерсон вне опасности, и уеду я только после того, как
она окончательно поправится.
Затем
Артур Ранс неожиданно разговорился, избегая при этом отвечать на некоторые вопросы
Рультабия. Например, поделился с нами, хотя мы его об этом и не просили, своими
собственными идеями относительно случившегося несчастья, причем, насколько я
понял, его идеи почти полностью совпадали с мыслями самого Фредерика Ларсана,
то есть, иными словами, американец тоже полагал, что г-н Робер Дарзак был
каким-то образом замешан в этом деле. Правда, он его не называл, и все-таки не
требовалось большого ума, чтобы распознать, что кроется за его словами. Он
сказал, что ему известны усилия, прилагаемые юным Рультабием для того, чтобы
распутать запутанный узел драмы Желтой комнаты. А также сообщил нам, что г-н
Станжерсон поведал ему о событиях, которые произошли в загадочной галерее.
Внимая
Артуру Рансу, нетрудно было догадаться, что он во всем винит Робера Дарзака. Не
раз он выражал сожаление по поводу того, что г-н Дарзак отсутствовал именно в
те моменты, когда в замке происходили таинственные и драматические события, и
было ясно, на что он намекает. А в заключение признал, что г-н Дарзак «проявил
большую сообразительность и ловкость», самолично предоставив возможность г-ну
Жозефу Рультабию расположиться здесь, на месте, где тот наверняка – не сегодня,
так завтра – сумеет обнаружить преступника. Причем последнюю фразу он произнес
с явной иронией, затем встал, поклонился нам и вышел.
Глядя в
окно на удаляющегося Артура. Ранса, Рультабий сказал:
–
Забавная фигура!
Я
поинтересовался:
– Вы
полагаете, он останется на ночь в Гландье?
К моему
величайшему удивлению, юный репортер ответил, что ему это совершенно безразлично.
Не стану
утомлять вас рассказом о том, как мы провели время после полудня. Довольно вам
знать, что мы ходили гулять в лес, что Рультабий показал мне пещеру святой
Женевьевы и что все это время мой друг старался говорить о чем угодно, только не
о том, что занимало все его помыслы. Близился вечер. Меня крайне удивило, что
репортер не собирается принимать никаких особых мер. Когда стемнело и мы очутились
в своей комнате, я не преминул сказать ему об этом. Он ответил, что все
необходимые меры им приняты и что на этот раз убийца не сможет от него
ускользнуть. А так как я выразил некоторое сомнение на этот счет, напомнив ему
об исчезновении убийцы в загадочной галерее и намекнув, что такое может
повториться снова, он сказал:
–
Надеюсь, что так оно и будет. Это все, чего я желаю добиться этой ночью.
Я не
стал настаивать, по опыту зная, сколь неуместны и бессмысленны в подобных
случаях любые возражения. Однако он сообщил мне, что с самого утра его
стараниями и стараниями сторожей за замком ведется неусыпное наблюдение,
поэтому никому не удастся приблизиться сюда незамеченным, его обязательно
предупредят, а если никто не придет снаружи, о тех, кто находится внутри,
беспокоиться нечего.
Часы,
которые он достал в этот момент из жилетного кармана, показывали половину седьмого.
Рультабий встал, подал мне знак следовать за ним и без всяких
предосторожностей, не пытаясь даже приглушить шум шагов и не призывая меня к
молчанию, провел меня через всю галерею; свернув в правую галерею, мы дошли до
лестничной площадки и пересекли ее. Затем мы продолжили свой путь по галерее
левого крыла и прошли мимо апартаментов профессора Станжерсона. В конце этой
галереи, как раз перед самым донжоном, находилась комната, которую занимал
Артур Ранс. Мы знали это, так как в полдень видели американца у окна этой
комнаты, выходившего во двор. Дверь его комнаты находилась в поперечном конце
галереи, и сама комната была расположена поперек этой галереи, ею она и
заканчивалась с этой стороны. Словом, дверь комнаты Артура Ранса находилась прямо
напротив восточного окна, расположенного в конце другой, правой галереи, в
правом крыле, там, где в прошлый раз Рультабий поставил папашу Жака. Если
встать спиной к этой двери, а иными словами – просто выйти из комнаты, перед
вашим взором открывалась вся галерея: левое крыло, лестничная площадка и правое
крыло. Невидимой оставалась только сворачивающая галерея правого крыла, и это
вполне естественно.
–
Сворачивающую галерею, – сказал Рультабий, – я оставляю за собой. А
вы, когда я вас попрошу, вы придете и встанете здесь.
И он
провел меня в маленький, темный, треугольный чуланчик, бывший частью галереи и
расположенный наискось, слева от комнаты Артура Ранса. Из этого угла я видел
все, что происходит в галерее, с такой же точно легкостью, как если бы стоял у
двери Артура Ранса, и даже мог следить за дверью американца. Дверь чуланчика,
который должен был стать моим наблюдательным пунктом, была застеклена не
матовым, а обыкновенным стеклом. В галерее, где горели все лампы, было светло,
а в чулане – совсем темно. Такому наблюдательному пункту мог позавидовать любой
шпион.
Ибо что
мне предстояло делать, как не шпионить, выполняя низкую работу полицейского?
Разумеется, это не могло не вызывать у меня отвращения, и, кроме естественных
инстинктов, этому противилось достоинство моей профессии, восстававшее против
такого странного превращения! И в самом деле, если бы меня вдруг увидел глава
сословия адвокатов, если бы о моем поступке узнали во Дворце правосудия, как
отнеслись бы к этому в коллегии адвокатов? Что же касается Рультабия, то он
даже не подозревал, что мне могло прийти в голову отказать ему в услуге, о
которой он меня просил. Да я ему, собственно, и не собирался отказывать:
во-первых, потому что побоялся бы прослыть в его глазах трусом; во-вторых,
потому что думал, что всегда смогу отстоять свое право всюду доискиваться
истины, пускай даже в качестве любителя; и наконец, в-третьих, потому что
было уже слишком поздно отступать. Отчего такого рода сомнения не возникали у
меня раньше? И почему угрызения совести не мучили меня? Да потому, что меня
разбирало любопытство. К тому же я всегда мог сказать, что хотел участвовать в
спасении женщины, а существуют ли такие профессиональные правила, которые могут
воспрепятствовать столь благородным намерениям?
Мы
двинулись в обратный путь по галерее. Когда мы были уже возле апартаментов мадемуазель
Станжерсон, дверь ее гостиной распахнулась и на пороге показался метрдотель, прислуживавший
за ужином (вот уже три дня, как г-н Станжерсон ужинал со своей дочерью в гостиной
на втором этаже); дверь так и осталась полуоткрытой, и мы прекрасно видели, как
мадемуазель Станжерсон, воспользовавшись отсутствием прислуги и тем, что ее
отец наклонился, поднимая с пола предмет, который она уронила, поспешно вылила
содержимое какого-то пузырька в стакан г-на Станжерсона.
|
