 Увеличить |
3
Нам
желательно теперь узнать ценность нашего уподобления табу неврозу навязчивости
и сложившегося на основании этого уподобления, понимания табу. Оно ценно только
в том случае, если наше понимание имеет преимущества, которых в противном
случае нет, если оно ведет к лучшему пониманию табу, чем то, которое доступно
нам без него. Быть может, мы решимся утверждать, что мы уже в предыдущем привели
доказательства выгоды такого уподобления; но нам нужно попробовать усилить его,
продолжая объяснения обычаев и запретов табу во всех деталях.
Но нам открыт
также и другой путь. Мы можем исследовать, нельзя ли непосредственно на
феномене табу доказать часть предположений, которые мы перенесли с невроза на
табу, или выводов, к которым мы при этом пришли. Нам необходимо только решить,
что нам следует искать. Утверждение о возникновении табу, что оно происходит от
очень древнего запрещения, наложенного когда-то извне, не поддается, разумеется,
доказательствам. Постараемся поэтому найти для табу подтверждение
психологических условий, известных нам в неврозе навязчивости. Каким образом
при неврозе мы узнаем об этих психологических моментах? Благодаря аналитическому
изучению симптомов особенно навязчивых действий, мероприятий отражения и навязчивых
запрещений. У них мы нашли самые верные признаки их происхождения из амбивалентных
душевных движений или тенденций, причем они или соответствуют одновременно как
одному желанию, так и противоположному ему, или служат преимущественно одной из
двух противоположных тенденций. Если бы нам удалось доказать амбивалентность, существование
противоположных тенденций в предписаниях табу, или найти среди них некоторые,
подобно навязчивым действиям выражающие одновременно оба течения, то
психологическое сходство табу и невроза навязчивости в самом почти главном было
бы несомненным.
Оба
основных запрещения табу, как упомянуто, недоступны нашему анализу благодаря
принадлежности их к тотемизму; другая часть положений табу – вторичного
происхождения и не может быть использована в наших целях. Ведь табу стало у
соответствующих народов общей формой законодательства и служит несомненно более
молодым, социальным тенденциям чем само табу, как, например, табу, наложенное вождями
или священниками для обеспечения своей собственности и преимуществ. Все же у
нас остается большая группа предписаний, которые могут послужить материалом для
нашего исследования; из этой группы я беру табу, связанные а) с врагами, b) с
вождями, с) с покойниками, и воспользуюсь для своей работы материалом из замечательного
сборника I. G. Frazer'a, и из его большого сочинения: «The golden bough».
а) Обращение с
врагами
Если мы
проявили склонность приписывать диким народам безудержную и безжалостную
жестокость по отношению к врагам, то с большим интересом узнаем, что и у них
после убийства человека требуется выполнить ряд предписаний, относящихся к
обычаям табу. Эти предписания легко разделить на четыре группы; они требуют:
во-первых, примирения с убитым, во-вторых, самоограничений, в-третьих, покаянных
действий, очищения убийцы, и, в-четвертых, совершения известного церемониала.
Насколько такие обычаи табу у этих народов общи или выполняются только в
отдельных случаях, – нельзя уверенно решить, с одной стороны, вследствие неполноты
наших сведений, а с другой стороны, это совершенно безразлично, поскольку нас
интересуют эти факты сами по себе. Все же нужно думать, что здесь речь идет о
широко распространенных обычаях, а не об отдельных странностях.
Обычаи
примирения на островах Timor, по возвращении домой победоносного военного
отряда с отрубленными головами побежденных врагов, представляют особый интерес,
потому что вождь экспедиции подвергается сверх того еще тяжким ограничениям
(см. ниже). При торжественном вступлении победителей приносятся жертвы, дабы
умилостивить души врагов; в противном случае пришлось бы бояться несчастий для
победителей. Устраивается танец, и при этом поются песни, в которых
оплакивается убитый враг и испрашивается у него прощение… «Не сердись на нас за
то, что у нас здесь находится твоя голова; если бы счастье не улыбнулось нам,
то наши головы теперь висели бы в твоей деревне. Мы принесли тебе жертву, дабы
умилостивить тебя; теперь твой дух может удовлетвориться и оставить нас в
покое. Почему ты был нашим врагом? Не лучше ли нам быть друзьями? Тогда не
пролилась бы твоя кровь и не отрубили бы тебе голову».
Нечто
подобное встречается у Palu на Целебесе; gallas приносят жертвы духам врагов
прежде, нежели возвратятся в родную деревню (по Paulitchke, этнография
Северо-Восточной Африки).
Другие
народы нашли средство превращать своих прежних врагов после их смерти в друзей,
стражей и защитников. Средство это состоит в нежном обращении с отрубленными
головами, как этим хвалятся некоторые дикие народы в Борнео. Если Dayak'и из
Saravak'a приносят с похода домой голову, то в течение целого месяца с этой
головой обращаются с самой изысканной любезностью и называют ее самыми нежными
именами, какие только существуют в их языке. Ей всовываются в рот лучшие куски
пищи, лакомства и сигары. Ее постоянно упрашивают ненавидеть своих прежних
друзей и подарить свою любовь своим новым хозяевам, так как теперь она уже
вошла в их среду. Было бы большой ошибкой приписывать известную долю насмешки
этому, кажущемуся нам отвратительным, обращению.
У многих
диких племен Северной Америки наблюдателям бросился в глаза траур по убитому и
скальпированному врагу. Если Choctaw убивает врага, то для него наступает
месячный траур, во время которого он подвергается тяжелым ограничениям. Такой
же траур наступает у индейцев Dacota. Если Osag'и, замечает один писатель,
оплакивали своих собственных покойников, то они оплакивали врага, как будто он
был их другом.
Прежде
чем привести другие группы обычаев табу, касающихся обращения с врагом, мы
должны выяснить наше отношение к возражению, которое напрашивается само собой.
Мотивировка этих предписаний примирения, – возразят нам вместе с Frazer'ом
– довольно проста и не имеет ничего общего с «амбивалентностью». Эти народы
находятся во власти суеверного страха перед духом убитых, – страха, не
чуждого классической древности, выведенного британским драматургом на сцену в
галлюцинациях Macbeth'a и Richard'a III. Это суеверие вполне последовательно
приводит ко всем предписаниям примирения, как и к ограничениям и раскаянию, о которых
речь будет дальше. В пользу такого понимания говорит еще соединенный в четвертую
группу церемониал, не допускающий никакого другого толкования, кроме старания
прогнать духов убитого, преследующего убийцу.
Наконец,
дикари прямо сознаются в своем страхе перед духами убитых врагов и объясняют
этим страхом обычаи табу, о которых идет речь.
Это
объяснение, действительно, очень правдоподобно и если бы оно было в такой же
мере достаточно, то все наши попытки объяснять были бы излишни. Подробные
суждения по этому поводу мы откладываем до другого раза и ограничиваемся пока
указанием на взгляд, вытекающий из наших предположений в связи с вышеизложенным
о табу. Из всех этих предписаний мы заключаем, что в поведении по отношению к
врагу проявляются не только враждебные, но и какие-то другие моменты. Мы видим
в них выражение раскаяния, высокой оценки врага и угрызение совести за то, что
лишили его жизни. Нам кажется, будто и среди этих дикарей живет заповедь: не
убий, которую еще задолго до какого бы то ни было законодательства, полученного
из рук божества, нельзя безнаказанно нарушать.
Вернемся
к другим группам предписаний табу. Ограничения победоносного убийцы встречаются
нередко и носят большей частью строгий характер. На Timor (ср. приведенные выше
обычаи примирения) вождь экспедиции не может непосредственно вернуться домой.
Для него строится особая хижина, в которой он проводит два месяца, занятый
выполнением различных предписаний очищения. В течение этого времени ему нельзя
видеть своей жены, нельзя есть самому, другое лицо кладет ему пищу в рот. У
некоторых племен Dауak, вернувшиеся из победоносного похода, принуждены в
течение нескольких дней оставаться изолированными и воздерживаться от
определенной пищи; им нельзя прикасаться к железу и к женам. На Lоgea, острове
возле Новой Гвинеи, мужчины, убившие или принимавшие участие в убийстве врагов,
в течение недели скрываются в своих домах. Они избегают всякого общения со
своими женами и друзьями, не прикасаются руками к пище и питаются только
растительной пищей, приготовленной для них в особой посуде. Как на причину этих
последних ограничений, указывается на то, что им нельзя чувствовать запаха
крови убитого; в противном случае они могли бы заболеть и умереть. У племени
Toaripi или Motumotu на Новой Гвинее мужчина, убивший кого-нибудь, не смеет
приближаться к своей жене и прикасаться пальцами к пище. Его кормят посторонние
и особой пищей. Так это длится до ближайшего новолуния.
У
Monnumbo в германской Новой Гвинее всякий убивший в бою врага становится «нечистым»,
для чего пользуются тем же словом, что и для женщины во время менструации и во
время уродов. В течение долгого времени он не должен оставлять лагерь мужчин и
в то же время жители его деревни собираются вокруг него и празднуют его победу
пляской и песнями. Он не смеет ни к кому прикасаться, не исключая даже жены и
детей; если бы он это сделал, то они покрылись бы язвами. Он становится чистым,
благодаря омовению и церемониалу.
У
Natchez в Северной Америке молодые воины, снявшие первый скальп, должны были в
течение шести месяцев подвергаться известным лишениям. Им нельзя было спать со
своими женами и есть мясо, и они получали в пищу рыбу и маисовый пудинг. Если
Choctaw убивает и скальпирует врага, то у него наступает месячный траур, в
течение которого он не смеет расчесывать свои волосы. Если у него чешется
голова, то он не смеет чесать рукой, а только маленькой палочкой.
Если
индеец Pimа убивал Арасh'a, то он принужден был подвергнуться тяжелым и искупительным
церемониям. В течение шестнадцатидневного поста ему нельзя было прикасаться к мясу
и соли, смотреть на горящий огонь и с кем бы то ни было разговаривать. Он жил в
лесу один, пользуясь услугами старой женщины, приносившей ему скудную пищу.
Часто купался в ближайшей реке и – в знак траура – носил на голове комок глины.
На семнадцатый день имел место при свидетелях церемониал торжественного очищения
воина и его оружия. Так как индейцы Pimа принимали гораздо более всерьез табу
убийцы, чем их враги, и не откладывали искупления и очищения, как те, до
окончания похода, то их боевая способность сильно страдала, если хотите, от их
нравственной строгости или благочестия. Несмотря на их необыкновенную
храбрость, они оказались для американцев неудовлетворительными союзниками в их
борьбе с Арасh'ами.
Как ни
интересны подробности и вариации церемониалов искуплений и очищений после
убийства врага и как они ни заслуживают более глубокого исследования, я все же
прекращаю их описание, потому что они нам не могут открыть новых точек зрения;
пожалуй, я еще укажу, что временная или постоянная изоляция профессионального
палача, сохранившаяся и до нашего времени, относится к этому же разряду
явлений. Положение Freimann'a в обществе средних веков действительно дает
хорошее представление о табу дикарей.
В
обычном объяснении предписаний примирения, ограничения, искупления и очищения
комбинируются друг с другом два принципа. Перенесение табу с мертвеца на все
то, что приходит с ним в соприкосновение, и страх перед духом убитого. Как
скомбинировать эти два момента для объяснения церемониала? Следует ли придавать
обоим одинаковое значение? Не является ли один из них первичным, а другой вторичным
моментом и какой именно – об этом не говорится, да и не легко это выяснить. В
противовес этому объяснению мы подчеркиваем единство нашего понимания, если
объясняем все эти предписания амбивалентностью чувств по отношению к врагу.
b) Табу
властителей
Отношение
примитивных народов к вождям, королям и священникам руководствуется двумя основными
принципами, которые как будто скорее дополняют, чем противоречат друг другу.
Нужно их бояться и оберегать их. И то и другое совершается при помощи
бесконечного числа предписаний табу. Нам уже известно, почему нужно
остерегаться властителей: потому что они являются носителями таинственной чародейственной
и опасной силы, передающейся через прикосновение, подобно электрическому
заряду, и приносящей смерть и гибель всякому, кто не защищен подобным же
зарядом. Поэтому следует избегать всякого посредственного и непосредственного
соприкосновения с опасной святыней, и в тех случаях, где этого нельзя избежать,
найден был церемониал, чтобы предупредить опасные последствия.
Нубийцы
в Восточной Африке думают, например, что они умрут, если войдут в дом священника-короля,
но что они избегнут этой опасности, если при входе обнажат левое плечо и
склонят короля прикоснуться к ним рукой. Таким образом, перед нами тот замечательный
факт, что прикосновение короля становится целебным и защитным средством против
опасности, вытекающей из прикосновения к королю; но тут дело идет о целебной
силе преднамеренного, совершенного по инициативе короля прикосновения, в противоположность
опасности, связанной с прикосновением к нему, – о противоположности между
активностью и пассивностью по отношению к королю.
Если
речь идет о целебном действии прикосновения, то нам незачем искать примера у дикарей.
Еще не далеко то время, когда короли Англии проявляли такое же воздействие на
скрофулез, носивший поэтому название: «The King's Evil». Королева Елизавета в
такой же степени не отказывалась от этой части своих королевских прерогатив,
как и любой из ее наследников. Карл I будто бы излечил в одну поездку 1633
больных. Во время царствования его распутного сына Карла II, после победы над
великой английской революцией, исцеление королем скрофулеза достигло высшего
расцвета.
Этот
король за период своего царствования прикоснулся приблизительно к 100.000 скрофулезных.
Наплыв жаждущих исцеления в таких случаях бывал так велик, что однажды шестеро
или семеро из них вместо исцеления умерли, раздавленные в толпе. Скептик из
Оранской семьи Вильгельм III, ставши королем Англии после изгнания Стюартов,
отказался от такого чародейства; единственный раз, когда он снизошел до этого,
он это сделал со словами: «Дай вам бог лучшего здоровья и больше разума».
Следующее
свидетельство может служить доказательством страшного действия прикосновения,
при котором, хотя бы и не преднамеренно, проявляется активность, направленная
против короля или того, что ему принадлежит. Вождь высокого положения и большей
святости на Новой Зеландии забыл однажды на пути остатки своего обеда. Тут
пришел раб, молодой, крепкий, голодный парень, увидел оставленное и набросился
на обед, чтобы съесть его. Едва только он кончил еду, как видевший это с ужасом
сказал ему, что он совершил покушение на обед вождя. Раб был крепким и
мужественным воином, но, услышав это сообщение, он упал, с ним сделались
ужасные судороги и к вечеру следующего дня он умер. Женщина Maori поела
каких-то плодов и затем узнала, что они взяты с места, на которое наложено
табу. Она громко вскрикнула, что дух вождя, которого она таким образом
оскорбила, наверное, убьет ее. Это произошло около полудня, а к двенадцати
часам следующего дня она была уже мертвой. Зажигалка вождя Maori погубила
однажды несколько человек. Вождь потерял ее, другие ее нашли и пользовались ею,
чтобы закуривать свои трубки. Когда они узнали, кому принадлежит зажигалка, они
умерли от страха.
Нечему
удивляться, что явилась потребность изолировать от других таких опасных лиц,
как вождей и священников, воздвигнуть вокруг них стену, за которой они были бы
недоступны для других. У нас может зародиться мысль, что эта воздвигнутая
первоначально из предписаний табу стена существует еще и теперь в форме
придворного церемониала.
Но,
может быть, большая часть этого табу властелинов не объясняется потребностью защиты
от них. Противоположная точка зрения в обращении с привилегированными лицами, потребность
защиты их самих от окружающей их опасности, принимала явное участие в создании
табу, а следовательно, и в развитии придворного этикета.
Необходимость
защиты короля от всевозможных опасностей объясняется его огромным значением для
блага его подданных. Строго говоря, его личность направляет течение мирового
бытия; народ не только должен его благодарить за дождь и солнечный свет,
выращивающие плоды земли, но и за ветер, пригоняющий корабли к берегу, и за
твердую почву, по которой ступают подданные.
Эти
короли дикарей наделены могуществом и способностью делать счастливыми, свойственной
только богам, – в чем на более поздних ступенях цивилизации льстиво
уверяют их только самые большие низкопоклонники из придворных.
Кажется
явным противоречием, что лица, обладающие таким совершенством власти, сами
требуют величайшей заботливости, чтобы уберечь их от окружающей опасности; но
это не единственное противоречие, проявляющееся в обращении с королевскими
лицами у дикарей. Эти народы считают необходимым следить за своими королями,
чтобы те правильно пользовались своими силами; они нисколько не уверены в их
добром намерении и их совестливости. К мотивировке предписаний табу для короля
примешивается черта недоверия. «Мысль, что доисторическое королевство основано
на деспотизме, – говорит Frazer, – благодаря которому народ существует
только для его властелинов, никоим образом неприменима к монархиям, которые мы
тут имели в виду. Напротив, в них властелин живет только для своих подданных;
его жизнь имеет цену только до тех пор, пока он выполняет обязанности,
связанные с его должностью, направляя течение явлений природы на благо своих
подданных. Как только он перестает это делать или оказывается непригодным,
заботливость, преданность и религиозное почитание, предметом которых он до того
был в самой безграничной мере, превращаются в ненависть и презрение. Он с
позором изгоняется и может быть доволен, если сохранил жизнь. Может случиться,
что сегодня его еще обожают, как бога, а завтра его убивают, как преступника.
Но у нас нет права осуждать такое изменчивое поведение народа, как непостоянство
или противоречие. Народ остается безусловно последовательным. Если, по их
мнению, их король – их бог, то он должен также быть и их защитником; и если он
не хочет их защищать, то пусть уступит место другому, более услужливому. Но
пока он соответствует их ожиданиям, заботливость о нем не знает границ, и они заставляют
его относиться к самому себе с такой же предусмотрительностью. Такой король
живет, ограниченный системой церемоний и этикетов, запутанный в сеть обычаев и
запрещений, цель которых никоим образом не состоит в том, чтобы возвысить его
достоинство, и еще менее в том, чтобы увеличить его благополучие; во всем этом
сказывается единственно только намерение удержать его от таких шагов, которые
могли бы нарушить гармонию природы и вместе с тем погубить его самого, его
народ и всю вселенную; Эти предписания, далеко не способствующие его
благополучию, вмешиваются в каждый его поступок, уничтожают его свободу и
делают его жизнь, которую они будто бы должны охранять, тягостной и
мучительной».
Одним из
самых ярких примеров такого сковывания святого властелина церемониалом табу
является образ жизни японского микадо в прошлых столетиях. В одном описании,
которому свыше двухсот лет, сообщается: «Микадо думает, что прикоснуться ногами
к земле не соответствует его достоинству и святости; если он хочет куда-нибудь,
пойти, то его должен кто-нибудь нести на плечах. Но еще менее ему пристойно
выставить свою святую личность на открытый воздух, и солнце не удостаивается
чести сиять над его головой. Каждой части его тела приписывается такая
святость, что ни его волосы на голове, ни его борода не могут быть острижены, а
ногти не могут быть срезаны. Но чтобы он не был очень грязным, его моют по
ночам, когда он спит; говорят, что то, что удаляют с его тела в таком состоянии
сна, можно понимать только как кражу, а такого рода кража не умаляет его
достоинства и святости. Еще в более древние времена он должен был каждое утро в
течение нескольких часов сидеть на троне с царской короной на голове, но сидеть
он должен был как статуя, не двигая руками, ногами, головой или глазами; только
таким образом, по их верованиям, он может удержать мир и спокойствие в царстве.
Если он, к несчастью, повернется в ту или другую сторону или в течение
некоторого времени обратит свой взор только на часть царства, то наступят
война, голод, пожары, чума или какое-нибудь другое большое бедствие и опустошат
страну».
Некоторые
из табу, которым подвержены короли у варваров, живо напоминают меры пресечения
против разбойников. В Shark Point при Кар Рadrоn в Нижней Гвинее (Западная
Африка) живет король-священник Kukulu один в лесу. Он не смеет прикасаться к
женщине, не смеет оставлять своего дома, ни даже вставать со своего стула, в
котором обязан спать сидя. Если бы он лег, то ветер стих бы и мореплавание
приостановилось бы. На его обязанности лежит сдерживать бури и вообще
заботиться о равномерном здоровом состоянии атмосферы. Чем могущественнее
король Lоangо, говорит Bastian, тем больше он должен соблюдать табу. И
наследник престола с детства связан ими, но они множатся по мере того, как он
растет; к моменту вступления на престол они его душат. Место не позволяет и
наша задача не требует того, чтобы мы входили в более подробные описания табу,
связанные с королевским и священническим достоинством. Укажем еще, что главную
роль среди них играют ограничения свободы движения и диета. Но какое консервативное
влияние оказывает связь с этими привилегированными лицами на древние обычаи,
можно убедиться на двух примерах церемониала табу, взятых у цивилизованных,
народов, т. е. на гораздо более высокой степени культуры.
Flamen
Dialis, первосвященник Юпитера в древнем Риме, должен был соблюдать необыкновенно
большое число запрещений табу. Он не должен, был ездить верхом, видеть лошадей,
вооруженных людей, носить цельное, ненадломленное кольцо, завязывать узлом свои
одежды, прикасаться к пшеничной муке или к скисшему тесту, и не смея даже по
имени называть козу, собаку, сырое мясо, бобы и плющ; волосы ему мог стричь
только свободный человек (не раб) бронзовым ножом, а его волосы и срезанные
ногти нужно было похоронить под деревом, приносящим счастье; он не смел
прикасаться к мертвецу, стоять с непокрытой головой под открытым небом и
т. п. Жена его Flaminiса соблюдала, кроме того, еще особые запрещения; на
определенного рода лестнице она не смела подниматься выше трех ступенек; в
известные праздничные дни ей нельзя было причесывать волос; кожа для ее ботинок
не могла быть взята от животного, умершего естественной смертью, а только от
зарезанного или принесенного в жертву; когда она слышала гром, то становилась
нечистой, пока не приносила очистительных жертв.
Древние
короли Ирландии были подчинены целому ряду чрезвычайно странных ограничений, от
соблюдения которых ожидали всяких благ для страны, а от нарушения которых
всяких бедствий. Полный список этих табу помещен в Book of Rights, самые старые
рукописные экземпляры которых датируются 1390 и 1418 годами. Запрещения
чрезвычайно детализированы, касаются различных родов деятельности в
определенных местах в определенные времена; в таком-то городе король не должен
пребывать в определенные дни недели, такую-то реку он не должен переходить в
известный час, на такой-то равнине не должен останавливаться лагерем полных
девять дней и т. п….
Тяжесть
ограничений табу для королей-священников имела у многих диких народов исторически
важные и для наших взглядов особенно интересные последствия. Священническо-королевское
достоинство перестало быть чем-то желанным; тот, кому оно предстояло, прибегал
к всевозможным средствам, чтобы избавиться от него. Так, например, на
Combodscha, где имеются король огня и король воды, часто приходится силой
вынуждать наследников принять королевское достоинство. На Nine или Sawage
Island, коралловом острове в Тихом океане, монархия фактически пришла к концу,
потому что никто не хотел согласиться взять на себя ответственную и опасную
должность. В некоторых частях Западной Африки после смерти короля составляется
тайный совет, чтобы назначить преемника короля. Того, на кого падает выбор,
хватают, связывают и содержат под стражей в доме фетишей до тех пор, пока он не
соглашается принять корону. Иной раз предполагаемый наследник престола находит
средства и пути, чтобы избавиться от предлагаемой ему чести; так рассказывают
про одного военачальника, что он день и ночь не расставался с оружием, чтобы
силой оказать сопротивление всякой попытке посадить его на престол. У негров в
Sierra Leone сопротивление против принятия королевского достоинства так велико,
что большинство племен было вынуждено избирать себе королей из чужеземцев.
Этими
обстоятельствами Frazer объясняет тот факт, что в историческом развитии, в
конце концов, произошло разделение первоначального священническо-королевского достоинства
на духовную и светскую власть. Подавленные бременем своей святости, короли
оказались неспособными осуществлять свою власть в реальных отношениях и были
вынуждены передать ее менее значительным но дееспособным лицам, готовым
отказаться от почестей королевского достоинства. Из них впоследствии
образовались светские властелины, между тем, как потерявший практически всякое
значение духовный сан остался за прежними табу-королями. Известно, насколько
эта гипотеза находит подтверждение в истории древней Японии.
Если мы
рассмотрим картину отношений примитивных людей к их властелинам, то в нас
пробуждается надежда, что нетрудно будет перейти от описания этой картины к
психоаналитическому пониманию ее. Отношения эти по своей природе очень запутаны
и не лишены противоречий. Властелинам предоставляются большие права, совершенно
совпадающие с запрещениями табу для других. Они являются привилегированными
особами; они могут делать то, и наслаждаться тем, что, благодаря табу,
запрещается всем остальным. В противовес этой свободе имеются для них другие
ограничения табу, которые не распространяются на обыкновенных лиц. Здесь, таким
образом, возникает первая противоположность, почти противоречие между большей
степенью свободы и большей степенью ограничений для одного и того же лица. Им
приписывают необыкновенные чародейственные силы и потому боятся прикосновения к
ним или к их собственности и в то же время ждут, с другой стороны, самого
благодетельного действия от этих прикосновений. Это кажется вторым особенно
ярким противоречием, однако, нам уже известно, что оно лишь кажущееся; целебное
и охраняющее действие имеет прикосновение, исходящее от самого короля с
благостным намерением, а опасно только прикосновение к королю или чему-либо
королевскому, вероятно, вследствие напоминания о с ним связанных агрессивных
тенденциях. Другое, не так легко разрешимое, противоречие состоит в том, что
властелину приписывается такая большая власть над явлениями природы и в то же
самое время считается необходимым с особенной заботливостью охранять его от
угрожающей ему опасности, как будто его собственное могущество, способное так
много совершить, не в состоянии сделать и этого. Другое затруднение в этих
взаимоотношениях состоит в том, что властелину не доверяют, что он использует
свое невероятное могущество должным образом на благо подданных и для своей
собственной защиты; ему не доверяют и считают себя вправе следить за ним.
Этикеты табу, которым подчинена жизнь короля, служат одновременно всем этим
целям опеки над королем, защите его от опасностей и защите подданных от опасностей,
которые им угрожают от него.
Само
собой напрашивается следующее объяснение сложных и противоречивых отношений
примитивных народов к их властелинам: из суеверных и других мотивов в
отношениях к королям проявляются разнообразные тенденции, из которых каждая
развивается до крайних пределов, не обращая внимания на другие; отсюда
развиваются впоследствии противоречия, которые, впрочем, интеллект дикарей, как
и народов, стоящих на высшей степени цивилизации, мало замечает, если дело идет
об отношениях, касающихся религии или «лойяльности».
Все это
верно, но психоаналитическая техника, пожалуй, позволит проникнуть глубже в
связь явлений и сказать нечто большее о природе этих разнообразных тенденций.
Если мы подвергнем анализу описанное положение вещей, как если бы оно
составляло картину симптомов невроза, то начнем прежде всего с чрезмерно
боязливой заботливости, которой хотят объяснить церемониал табу. Такой избыток
нежности – обычное явление в неврозе, особенно в неврозе навязчивости, который
мы в первую очередь берем для сравнения. Происхождение этой нежности нам вполне
понятно. Она возникает во всех тех случаях, где, кроме преобладающей нежности,
имеется противоположное, но бессознательное течение враждебности, т. е. имеет
место типичный случай амбивалентной направленности чувств.
Недоверие,
кажущееся абсолютно необходимым для объяснения табу короля, является иным
прямым выражением той же бессознательной враждебности. Вследствие разнообразия
окончательного исхода такого конфликта у различных народов, у нас не было бы
недостатка в примерах, на которых нам было бы гораздо легче доказать
враждебность. У Frazer'a мы узнаем, что дикие Fimmes из Sierra Leone сохранили
за собой право избить выбранного ими короля в вечер накануне коронования, и с
такой основательностью пользуются этим конституционным правом, что несчастный
властелин нередко не долго переживает момент своего возведения на трон; поэтому
представители народа сделали себе правилом избирать в короли того, против кого
у них имеется злоба. Все же и в этих резких случаях враждебность не проявляется
как таковая, а выливается в форму церемониала.
Другой
образец отношения народов к своим властелинам вызывает воспоминание о душевном
процессе, широко распространенном в области невроза и явно проявляющимся в так
называемом бреде преследования. Тут невероятно увеличивается значение
определенного лица, его могущество чрезвычайно разрастается для того, чтобы тем
легче возложить на него ответственность за все мучительное, что случается с
больным. В сущности дикари таким же образом поступают со своими королями,
приписывая им власть над дождем и солнечным светом, над ветром и бурей и,
низвергая или убивая их, если природа не оправдала их надежд на хорошую охоту
или богатую жатву. Прообразом того, что параноик конструирует в бреде преследования,
являются отношения ребенка к отцу. Подобного рода всемогущество всегда
приписывается отцу в представлении сына, и оказывается, что недоверие к отцу
тесно связано с его высокой оценкой. Если параноик избирает кого-нибудь, с кем
его связывают жизненные отношения, в «преследователи», то он вводит его тем
самым в разряд лиц, соответствующих отцу, и ставит его в условия, позволяющие
возложить на него ответственность за все переживаемые несчастья. Таким образом,
эта вторая аналогия между дикарем и невротиком позволяет нам догадываться о
том, как много в отношениях дикаря к своему властелину исходит из детской
направленности ребенка к отцу.
Но самое
большое основание для нашей точки зрения, проводящей параллель между запрещениями
табу и невротическими симптомами, мы находим в самом церемониале табу, значение
которого для положения королевского достоинства было уже описано выше. Этот
церемониал явно показывает свое двусмысленное значение и свое происхождение из
амбивалентных тенденций, если мы только допустим, что он с самого начала
стремился к совершению производимого им действия. Он не только отличает королей
и возвеличивает их над всеми обыкновенными смертными, но и превращает их жизнь
в невыносимую муку и тяжесть, и накладывает на них цепи рабства, гораздо более
тяжелые, чем на их подданных. Он кажется нам настоящей параллелью навязчивых
действий невроза, в которых подавленное влечение и подавляющая его сила
сливается в одновременном и общем удовлетворении. Навязчивое действие является
по-видимому защитой против запрещенного действия; но мы сказали бы, что в
сущности оно является повторением запрещенного. «По-видимому» здесь относится к
сознательному, в «сущности» – к бессознательной инстанции душевной жизни. Таким
же образом и церемониал табу королей, являющийся выражением их высшего почета и
защиты, представляет в сущности наказание за их возвышение, акт мести, который
совершают над ним подданные. Опыт, приобретенный Sancho Pansa у Сервантеса в
качестве губернатора на острове, заставил его, по-видимому, признать, что такое
понимание придворного церемониала единственно соответствует истине. Весьма
возможно, что нам удалось бы услышать и дальнейшие подтверждения, если бы могли
заставить высказаться по этому поводу современных королей и властелинов.
Очень
интересную, но выходящую за пределы этой работы проблему составляет
вопрос, – почему направленность чувств к власть имущим содержит такую
большую примесь враждебности. Мы уже указали на инфантильный отцовский
комплекс, прибавим еще, что исследование доисторического периода образования
королевства должно дать нам самые исчерпывающие объяснения. Согласно данному
Fгazer'o м освещению вопроса, оставляющему глубокое впечатление, но, по
собственному его признанию, неубедительному, первые короли были чужеземцы,
предназначенные после короткого периода власти к принесению в жертву, как
представители божества на торжественных праздниках. И на мифах христианства
отражается еще влияние этого исторического развития королевского достоинства.
с) Табу мертвецов
Нам
известно, что мертвецы представляют собой могучих властителей; мы, может быть,
с удивлением узнаем, что в них видят врагов.
Оставаясь
на почве сравнения с инфекцией, мы убеждаемся, что табу мертвецов отличается особой
вирулентностью у большинства примитивных народов. Это прежде всего выражается в
тех последствиях, которые влечет за собой прикосновение к мертвецу, и в
обращении с оплакивающими мертвеца. У Maori всякий, прикасающийся к трупу или
принимавший участие в погребении, становится крайне нечистым, ему почти
отрезано всякое сообщение с другими людьми, он, так сказать, подвергается
бойкоту. Он не смеет входить ни в один дом, не может приблизиться ни к какому
человеку или предмету без того, чтобы не заразить их такими же свойствами.
Больше того, он не смеет прикасаться руками к пище, и его руки благодаря своей
нечистоте становятся для него негодными для употребления. Ему ставят пищу на
землю, и ему ничего другого не остается, как хватать ее губами и зубами, поскольку
это возможно в то время, как руки он держит за спиной. Иногда разрешается
другому кормить его, но то лицо совершает это с вытянутыми руками, тщательно
избегая прикосновения к несчастному; однако в таком случае и этот помощник
подвергается ограничениям, не намного менее тягостным, чем его собственные. В
каждой деревне имеется какое-нибудь опустившееся изгнанное из общества существо,
живущее скудными подаяниями, получаемыми таким жалким образом. Только этому
существу разрешается приблизиться на расстояние вытянутой руки к тому, кто
выполнил последний долг перед умершим; когда время изоляции проходит и ставший
нечистым, благодаря трупу, получает возможность снова войти в круг своих
товарищей, то разбивается вся посуда, которой он пользовался в течение опасного
времени и сбрасывается вся одежда, в которую он был одет.
Обычаи
табу после телесного прикосновения к мертвецам одинаковы во всей Полинезии,
Меланезии и в части Африки; постоянную часть их составляет запрещение
прикасаться к пище и вытекающая из него необходимость, чтобы кормили другие.
Замечательно, что в Полинезии или, может быть, только на Гаваях таким же
ограничениям подвержены священники-короли при выполнении священных действий.
При табу мертвецов на Tonga ясно проявляется постепенность уменьшения
запрещений, благодаря собственной силе табу. Кто прикоснулся к трупу вождя, тот
становится нечистым в течение десяти месяцев, но если прикоснувшийся был сам
вождем, то делался нечистым в течение трех, четырех или пяти месяцев, в
зависимости от ранга умершего; если же дело шло о трупе обожествляемого
верховного вождя, то даже самые большие вожди становились табу на десять
месяцев. Дикари глубоко верят в то, что всякий, нарушивший такие предписания
табу, должен тяжело заболеть и умереть; и эта вера их так непоколебима, что, по
мнению одного наблюдателя, они еще никогда не осмеливались сделать попытку
убедиться на деле в противном.
По
существу однородны, но более интересны для наших целей ограничения табу тех
лиц, соприкосновение которых с мертвыми нужно понимать в переносном смысле, а
именно ограничения оплакивающих родственников, вдовцов и вдов. Если в
упомянутых до сих пор предписаниях видеть только типичное выражение
вирулентности и способности к распространению табу, то в тех предписаниях, о
которых сейчас будет речь, проявляются мотивы табу и, именно, как мнимые, так и
те, которые мы можем считать более глубокими и настоящими.
У
Shuswap в Britisch-Columbia вдовы и вдовцы во время траура должны жить
отдельно; им нельзя прикасаться руками ни к собственному телу, ни к голове;
посуду, которой они пользуются, нельзя употреблять другим; никакой охотник не
приблизится к хижине, в которой живут такие лица, оплакивающие умерших, потому
что это принесло бы ему несчастье; если бы на него упала тень человека,
оплакивающего близкого покойника, то он заболел бы; такие лица спят на
терновниках и окружают ими свое ложе. Последние мероприятия имеют целью не
допустить к ним духа умершего. Еще более явный смысл имеют сообщаемые обычаи
вдов у других североамериканских племен: после смерти мужа вдова носит
некоторое время одежду, похожую на панталоны из сухой травы, чтобы быть
недоступной попыткам духа к сближению. Таким образом, становится для нас ясно,
что «сближение» в переносном смысле понимается, как телесный контакт, так как
дух умершего не отходит от своих родных, беспрестанно «витает вокруг них» во
все время траура.
У
Agutainos, живущих на одном из Филиппинских островов, вдова не смеет в течение
первых семи или восьми дней после смерти мужа оставлять хижину, разве только в
ночное время, когда ей нечего опасаться встреч. Кто ее видит, навлекает на себя
опасность моментальной смерти, и поэтому она сама предупреждает о своем
приближении, ударяя деревянной палкой по деревьям; но эти деревья засыхают.
Другое наблюдение объясняет, в чем заключается опасность такой вдовы. В области
Мекео Британской Новой Гвинеи вдовец лишается всех гражданских прав и некоторое
время живет, как изгнанный из общины. Он лишается права обрабатывать сад, открыто
появляться среди других, пойти в деревню и на улицу. Он бродит, как дикий
зверь, в высокой траве или кустарнике и должен спрятаться в гуще леса, если
видит, что кто-нибудь приближается, особенно женщины. Благодаря последнему
намеку, нам нетрудно объяснить опасность, которую представляет собой вдовец,
искушением. Муж, потерявший свою жену, должен избегать желания найти ей замену.
Вдове приходится бороться с тем же желанием и, кроме того, как никому не
принадлежащая, она будит желания других мужчин. Всякое такое заменяющее
удовлетворение противоречит смыслу траура; оно вызвало бы вспышку гнева у духа[7].
Одним из
самых странных и поучительных обычаев табу, касающихся оплакивания мертвеца у
примитивных народов, является запрещение произносить имя умершего. Оно чрезвычайно
распространено, осуществлялось различным образом и имело значительные
последствия.
Кроме
австралийцев и полинезийцев, сохранивших для нас в лучшем виде обычаи табу, это
запрещение можно обнаружить у столь отдаленных и чуждых друг другу народов, как
у самоедов в Сибири, у toda в Южной Индии, у монголов, туарегов в Сахаре, айно
в Японии и акамба в Центральной Африке, тингуанов на Филиппинах и у жителей
Никобарских островов, Мадагаскара и Борнео; у некоторых из этих народов
запрещение и вытекающие из него следствия имеют силу только на время траура, у
других они остаются на длительное время, но все же во всех случаях они слабеют
по мере от момента удаления смерти.
Обыкновенно
запрет произносить имя умершего выполняется очень строго. Так, у некоторых
южно-американских племен считается самым тяжелым оскорблением оставшихся в живых,
если в их присутствии произнести имя умершего, и полагающееся за это наказание
не менее строго, чем наказание за убийство. Нелегко понять, почему произнесение
имени так пугает, тем не менее, связанная с ним опасность вызвала ряд
предупредительных мер, интересных и значительных во многих отношениях. Так,
Masaua Африке нашли выход в том, что меняют имя умершего непосредственно после
смерти; его без боязни можно называть новым именем, между тем, как все
запрещения связаны с прежним именем. При этом предполагается, что духу
неизвестно его новое имя и он его никогда не узнает. Австралийские племена на
Аделаидских островах и Encunter Bay настолько последовательны в своих мерах
предосторожности, что после чьей-нибудь смерти все лица, носившие такое же имя,
как покойник, или сходное с ним, меняют свои имена. Иной раз, распространяя
дальше то же соображение, после чьей-нибудь смерти меняют имена всех родственников
покойника, независимо от сходства их с именем покойника, например, у некоторых
племен в Виктории и Северо-Западной Америке. У Guaikurus в Парагвае по такому
же печальному поводу вожди дают новые имена всем членам племени, которые впредь
запоминаются так, как будто бы они всегда носили эти имена.
Далее,
если покойник носит имя, похожее на название животного и т. д., то
упомянутым народам кажется необходимым дать новое название этим животным или
предметам, чтобы при употреблении этого слова не возникали воспоминания о
покойнике. Благодаря этому получалось беспрестанное изменение сокровищницы
языка, доставлявшее много затруднений миссионерам, особенно в тех случаях, если
запрещение произносить имена оставалось постоянным. За семь лет, проведенных
миссионером Dobrizhofer y Abipon'ов в Парагвае, название ягуара менялось три раза
и такая же участь постигла крокодила, терновник и звериную охоту, Боязнь
произнести имя, принадлежавшее покойнику, переходит в стремление избегать
упоминания всего, в чем этот покойник играл роль, и важным следствием этого
процесса подавления является то, что у этих народов нет традиций, нет
исторических воспоминаний и исследование их прошлой истории встречает
величайшие трудности. Но у некоторых из этих примитивных народов выработались
компенсирующие обычаи для того, чтобы, по истечении длинного периода траура,
снова оживить имена покойников, давая их детям, в лице которых видят
возрождение мертвых.
Странное
впечатление от этого табу имени уменьшается, если мы вспомним, что у дикарей
имя составляет значительную часть и важное свойство личности, что они приписывают
слову полноценное значение вещи. То же самое делают наши дети, как я это указал
в другом месте, не довольствуясь никогда предположением, что словесное сходство
может не иметь никакого значения; с полной последовательностью они делают
вывод, что если две вещи имеют одинаково звучащие названия, то это значит, что
между ними имеется глубокое сходство. И взрослый цивилизованный человек по
некоторым особенностям своего поведения должен допустить, что он не так уж
далек от того, чтобы придавать большое значение собственным именам и что его
имя каким-то особенным образом срослось с его личностью. Это вполне соответствует
тому положению, что психоаналитическая практика имеет много поводов указывать
на значения имен в бессознательном мышлении. Как и следовало ожидать,
невротики, страдающие навязчивостью, в отношении имен ведут себя так же, как
дикари, У них проявляется острая «комплексная чувствительность» к тому, чтобы
произносить или услышать известные имена и слова (точно так же, как и другие
невротики), и их отношение к собственному имени является источником многочисленных
и часто тяжелых задержек. Одна такая больная табу, которую я знал, приобрела привычку
не писать своего имени из боязни, что оно может попасть кому-нибудь в руки, и
тот, благодаря этому, овладеет частью ее личности. В судорожной верности, с
которой она боролась против искушения своей фантазии, она дала себе зарок «не
давать ничего от своей личности». Сюда относилось прежде всего ее имя, а в
дальнейшем развитии все, что она писала собственноручно, и поэтому она, в конце
концов, перестала писать.
Поэтому
нам не кажется странным, если дикари относятся к имени покойника, как к части
его личности, и имя это становится предметом табу, касающегося покойника.
Произнесение имени покойника может так же рассматриваться, как прикосновение к
нему, и мы можем остановиться на проблеме, почему это прикосновение
подвергается такому строгому табу. Самое приемлемое объяснение указало бы на
естественный ужас, вызываемый трупом и изменениями, которым он быстро
подвергается. Вместе с тем, как причину всех табу, относящихся к покойнику,
следовало бы рассматривать и печаль по поводу его смерти. Однако, ужас перед
трупом, очевидно, не объясняет всех предписаний табу, а печалью никак нельзя
объяснить того, что упоминание о покойнике воспринимается, как тяжелое
оскорбление для переживших его родственников. Печаль, наоборот, охотно
останавливается на умершем, охотно занимается воспоминаниями о нем и старается
сохранить их на возможно долгое время. Нечто другое должно быть причиной особенностей
обычаев табу, нечто преследующее, очевидно, другие цели. Именно табу имен
выдает нам этот еще неизвестный мотив и, если бы на это не указывали обычаи, то
мы узнали бы об этом из указаний самих оплакивающих покойника дикарей.
Они вовсе
не скрывают, что боятся присутствия и возвращения духа покойника; они выполняют
множество церемоний, чтобы прогнать его и держать вдали[8]. Произнесение его имени
кажется им заклинанием, за которым может последовать его появление[9]. Они поэтому
вполне последовательно делают все, чтобы избежать такого заклинания и
пробуждения. Они переодеваются, чтобы дух не узнал их[10], или искажают его имя,
или свое собственное; они сердятся на неосторожного чужестранца, накликающего
дух покойника на оставшихся в живых родственников его, если он называет
покойника по имени. Невозможно не прийти к заключению, что они, по выражению
Wundt'a, страдают страхом «перед душой, ставшей демоном»[11].
Этот
взгляд приводит нас к подтверждению мысли Wundt'a, который, как мы видели,
усматривает сущность табу в страхе перед демонами.
Это
учение, исходящее из предположения, что дорогой член семьи с момента смерти становится
демоном, со стороны которого оставшимся в живых следует ждать только враждебных
проявлений и против злых намерений которого они должны защищаться всеми силами,
кажется таким странным, что в него сначала трудно поверить. Однако, почти все
видные авторы сходятся в том, что приписывают примитивным народам эту точку
зрения. Westermarсk, который в своем сочинении – «Происхождение и развитие нравственных
понятий», – по моему мнению, слишком мало обращает внимания на табу, в
отделе «Отношения к умершим» прямо говорит: «вообще, имеющийся у меня
фактический материал заставляет меня прийти к выводу, что в умерших чаще видят
врагов, чем друзей[12],
и что lewons и Grand Alien ошибаются, утверждая, что раньше думали, будто злоба
покойников направляется обыкновенно против чужих, между тем, как они проявляют
отеческую заботливость о жизни и о благополучии своих потомков и товарищей по
клану».
R.
К1einpau1 использовал в производящей глубокое впечатление книге остатки древней
веры в загробную жизнь души у цивилизованных народов, чтобы дать картину
взаимоотношений между живыми и мертвыми[13].
Самое яркое выражение эти взаимоотношения находят в убеждении, что мертвецы
кровожадно влекут за собой живых. Мертвецы убивают; скелет, в виде которого
теперь изображается смерть, показывает, что сама смерть представляет собой
мертвеца. Оставшиеся в живых чувствуют себя защищенными от преследований
мертвецов только в том случае, если между ними и их мертвыми преследователями
имеется вода. Поэтому так охотно хоронили покойников на островах, перевозили на
другой берег реки. Отсюда и произошли выражения – по сию сторону, по ту
сторону. С течением времени враждебность мертвецов ограничилась только той
категорией, которой приписывалось особое право на озлобление: убитыми, преследующими
в виде злых духов своих убийц, умершими в неудовлетворенной тоске по
ком-нибудь, например, невестами. Но первоначально, говорит Kleinpaul, все
мертвецы были вампирами, все питали злобу к живым и старались вредить им,
лишить их жизни. Вообще, труп дал повод к возникновению представления о злом
духе.
Предположение,
что любимые покойники после смерти превратились в демонов, рождает дальнейший вопрос.
Что побудило примитивные народы приписать своим дорогим покойникам такую
перемену в их чувствах? Почему они их превратили в демонов? Westermarck думает,
что на этот вопрос нетрудно ответить. «Так как смерть считается самым большим
несчастьем, могущим постигнуть человека, то думают, что покойники крайне
недовольны своей судьбой. По принятому у первобытных народов мнению, смерть
наступает только благодаря убийству, насильственному или совершенному при
помощи колдовства, и поэтому уже смотрят на душу, как на рассерженную и
жаждущую мести; полагают, что она завидует живым и тоскует по обществу прежних
родственников; вполне понятно поэтому, что она старается умертвить их при
помощи болезни, чтобы соединиться с ними…
…Дальнейшее
объяснение враждебности, приписываемой душам, кроется в инстинктивной их боязни, –
боязни, являющейся, в свою очередь, результатом страха смерти».
Изучение
психоневротических заболеваний приводит к более широкому объяснению,
включающему в себя и данное Westermarck'ом.
Если
жена лишается мужа, дочь – матери, то нередко случается, что оставшимися в
живых одолевают мучительные размышления, названные нами «навязчивыми упреками»
и выражающиеся в опасении, не являются ли они сами по неосторожности или
небрежности причиной смерти любимого человека. Ни воспоминание о том, с какой
заботливостью они ухаживали за больным, ни фактическое опровержение предполагаемой
вины не может положить конца мучениям, являющимся патологическим выражением
печали и со временем постепенно утихающим. Психоаналитическое исследование
таких случаев открыло нам тайные пружины этого страдания. Нам стало известно,
что эти навязчивые упреки в известном смысле правильны и поэтому только не
уступают ни опровержению, ни возражению. Дело не в том, что оплакивающие покойника,
действительно, как это утверждает навязчивый упрек, виновны в смерти или
проявили небрежность; но где-то у них шевелилось такое им самим неизвестное
желание, удовлетворенное смертью, они и причинили бы эту смерть, если бы
обладали для этого достаточной силой. Как реакция на это бессознательное
желание и возникает упрек в смерти любимого человека. Такая скрытая в
бессознательном за нежной любовью враждебность имеется во всех почти случаях
сильной привязанности чувства к определенному лицу и представляет собой
классический случай, образцовый пример амбивалентности человеческих чувств. В
большей или меньшей степени такая амбивалентность врождена человеку; при
нормальных условиях она не так велика, чтобы вызвать возникновение описанных
навязчивых упреков. Но там, где она от природы сильна, она проявляется именно в
отношении к самым любимым лицам, в тех случаях, где ее меньше всего можно было
бы ожидать. Предрасположение к неврозу навязчивости, который мы так часто
приводили для сравнения в вопросе о табу, мы представляем себе, как особенно
сильно выраженную первоначальную амбивалентность чувств.
Нам
известен момент, который может объяснить предполагаемый демонизм недавно
умерших душ и необходимость защититься от их враждебности предписаниями табу.
Если мы допустим, что чувствам примитивных людей амбивалентность присуща в
такой же высокой мере, в какой мы ее на основании результатов психоанализа
приписываем больным навязчивостью, то будет вполне понятно, что после тяжелой потери
становится неизбежной такая же реакция против скрытой в бессознательной
враждебности, какая у невротиков доказывается навязчивыми упреками. Эта
враждебность, мучительно чувствуемая в бессознательном, как удовлетворение по
поводу смерти, испытывает у примитивного человека другую участь; он ее отвергает,
относя ее к объекту враждебности, к покойнику. Этот процесс, часто
встречающийся в больной и нормальной душевной жизни, мы называем проекцией.
Оставшийся в живых отрицает, что у «его когда-либо имелись враждебные душевные
движения против любимого покойника; но теперь такие чувства имеются в душе
умершего, и она постарается проявить их в течение всего периода траура.
Характер наказания и раскаяния, присущий этой чувственной реакции, несмотря на
удавшееся отрицание ее, все-таки проявляется при помощи проекции в том, что
испытывается страх, налагаются лишения и люди подвергаются ограничениям,
которые отчасти маскируются, как меры защиты против враждебного демона. Таким
образом, мы снова находим, что табу выросло на почве амбивалентной
направленности чувств, и табу покойников вытекает из противоположности между
сознательной болью и бессознательным удовлетворением по поводу смерти. При
таком происхождении гнева духов вполне понятно, что больше всего приходится его
опасаться именно самым близким и прежде всего наиболее любимым родственникам.
Предписания
табу проявляют здесь ту же двойственность, что и невротические симптомы.
Благодаря своему характеру ограничений, они, с одной стороны, являются
выражением печали, а с другой – очень ярко выдают то, что хотели скрыть, –
враждебность к покойнику, которая теперь мотивируется как самозащита. Некоторую
часть запрещений табу мы научились понимать как страх перед искушением.
Покойник беззащитен, – это должно поощрять стремление к удовлетворению на
нем враждебных страстей, и против этого искушения должно быть выдвинуто
запрещение.
Но
Westermarck прав, когда он не допускает у дикарей понимания различия между
насильственно и естественно умершим. Для бессознательного мышления убитым
является и тот, кто умер естественной смертью; его убили злостные желания (ср.
следующую ст. этого ряда: «Анимизм, магия и могущество мысли»). Кто
интересуется происхождением и значением сновидений о смерти любимых
родственников (родителей, братьев, сестер), тот сможет констатировать полное сходство
отношения к умершему у сновидца-ребенка и дикаря, – сходство, в основе
которого лежит та же амбивалентность чувств.
Выше мы
возражали против взгляда Wundt'a, видящего сущность табу в страхе перед демонами,
и, тем не менее, мы только что согласились с объяснением, которое сводит табу
мертвецов к страху перед душой покойника, превратившегося в демона. Это может
казаться противоречием: но нам нетрудно будет устранить его. Хотя мы и
допустили демонов, но не придавали им значения чего-то конечного и неразрешимого
для психологии. Мы как бы разгадали этих демонов, распознав их, как проекции
враждебных чувств к покойникам, бывших у оставшихся в живых.
Согласно
хорошо обоснованному нашему предположению, двойственные к покойнику чувства –
нежные и враждебные – стремятся оба проявиться во время потери его, как печаль
и удовлетворение. Между этими двумя противоположностями должен возникнуть
конфликт и, так как одно из борющихся чувств враждебность – полностью или в
большей части – остается бессознательным, то исход конфликта не может состоять
в вычитании обоих чувств одного из другого и сознательном предпочтении чувства,
оказавшегося в избытке, это бывает, например, если прощаешь любимому человеку
причиненное им огорчение. Процесс изживается благодаря особому психическому
механизму, который в психоанализе обыкновенно называют проекцией. Враждебность,
о которой ничего не знаешь и также впредь не хочешь знать, переносится из
внутреннего восприятия во внешний мир и при этом отнимается от самого себя и
приписывается другим. Не мы, оставшиеся в живых, радуемся теперь тому; что
избавились от покойника; нет, мы оплакиваем его, но он теперь странным образом
превратился в злого демона, который испытывал бы удовлетворение от нашего
несчастия и старается принести нам смерть. Оставшиеся в живых должны теперь
защищаться от злого врага; они свободны от внутреннего, гнета, но заменили его
угрозой извне.
Нельзя
отрицать, что этот процесс проекции, превращающий покойника в злостного врага,
находит поддержку в действительной враждебности, которая осталась о них в
памяти и за которую их, действительно, можно упрекнуть. Мы имеем в виду их
жестокость, властолюбие, несправедливость и все другое, что составляет
подоплеку самых нежных отношений между людьми. Но дело обстоит не так просто,
чтобы одним этим моментом объяснить создание демонов путем проекции. Вина
умерших составляет, несомненно, часть мотивов, объясняющих враждебность
оставшихся в живых, но она не имела бы такого действия, если бы не повлекла за
собой враждебности, и момент смерти, несомненно, был бы весьма неподходящим поводом
к тому, чтобы вспомнить все упреки, которые с основанием можно было бы сделать
покойникам. Мы не можем отказаться от бессознательной враждебности, как от
постоянно действующего и двигающего мотива. Это враждебное душевное движение к
самым близким, дорогим родственникам при их жизни не проявлялось, т. е. не
открывалось сознание ни непосредственно, ни посредством какого-нибудь
заменяющего его проявления. Но это стало уже больше невозможным с момента
смерти одновременно любимых и ненавистных лиц: конфликт обострился. Печаль,
имеющая своим источником повышенную нежность, проявляет, с одной стороны,
нетерпимость к скрытой враждебности, а с другой стороны, она не может
допустить, чтобы эта враждебность привела к чувству удовлетворения. Таким
образом дело доходит до вытеснения бессознательной враждебности путем проекции
и образования церемониала, в котором находит себе выражение страх наказания со
стороны демонов, а по истечении срока траура конфликт теряет остроту, так что
табу этих умерших ослабляется или предается забвению.
|
