 Увеличить |
2
Чем
неоспоримей становился взгляд, что тотемизм составлял непременную фазу культуры
всех народов, тем настоятельнее становилась потребность понять его, осветить
загадки его существа. Все загадочно в тотемизме; самыми трудными моментами
являются вопросы о возникновении идеи происхождения от тотема, мотивировка
эксогамии (или заменяющего ее табу инцеста) и взаимоотношение между обоими элементами,
т. е. между организацией тотема и запрещением инцеста. Толкование должно
быть одновременно и историческим, и психологическим, оно должно указать, при
каких условиях развился этот своеобразный институт и выражением каких душевных
потребностей людей он служил.
Мои
читатели, вероятно, будут удивлены, когда услышат, с каких различных точек
зрения специалисты-исследователи пытались ответить на эти вопросы и как
расходятся в этом отношении их мнения. Сомнению подлежит почти все, что можно
было бы вообще утверждать относительно тотемизма и эксогамии; и вышеупомянутая
картина, заимствованная из опубликованного Frazer'ом в. 1887 г. сочинения,
не может быть свободна от упрека, что она выражает совершенно произвольные
предположения автора и оспаривается в настоящее время самим Frazer'ом, неоднократно
менявшим свои взгляды на предмет[41].
Само
собой напрашивается предположение, что скорее всего можно было бы постичь сущность
тотемизма. и эксогамии, если бы можно было приблизиться к тому, как возникли
оба института. Но здесь нельзя забывать при оценке положения вещей замечания
Andrew Lang'a, что и примитивные народы не сохранили нам этих первоначальных
форм институтов и условий их возникновения, что мы вынуждены удовлетвориться
только гипотезами, чтобы ими восполнить недостаточность наблюдения[42]. Среди указанных
попыток объяснения тотемизма некоторые, на взгляд психолога, кажутся наперед
невысокого достоинства. Они слишком рациональны и не принимают во внимание
чувственного характера объясняемых явлений, Другие исходят из предположений, не
подтверждаемых наблюдением, третьи ссылаются на материал, который лучше
поддается иному объяснению. Опровержение различных взглядов часто представляет
мало трудностей; по обыкновению авторы оказываются гораздо сильнее, критикуя
друг друга, чем излагая собственные взгляды. Non liquet является результатом
большинства рассматриваемых мнений. Не приходится поэтому удивляться тому, что
в новейшей, здесь большей частью пропущенной литературе предмета, проявляется
явное стремление отказаться от общего разрешения тотемистической проблемы, как
от неосуществимого. При изложении этих различных гипотез Я позволил себе не
придерживаться последовательности по временам.
а) Происхождение
тотемизма
Вопрос о
происхождении тотемизма можно формулировать следующим образом: как дошли примитивные
люди до того, чтобы давать себе (своим племенам) названия животных, растений и
неодушевленных предметов[43]?
Шотландец
Mac Lennan и, открывший для науки тотемизм и эксогамию, воздержался от
высказывания какого бы то ни было взгляда на происхождение тотемизма. По словам
A. Lang'a, он склонен был некоторое время объяснить тотемизм обычаем
татуировки. Опубликованные теории происхождения тотемизма я разбил бы на три
группы: α) номиналистические, β) социологические, γ) психологические.
α) Номиналистические
теории
Изложение
этих теорий оправдывает объединение их под указанным мною заглавием.
Уже
Garcilaso de la Vega, потомок перуанских Инка, написавший в XVII ст. историю
своего народа, объяснил известное ему о тотемистических феноменах потребностью
племен отличаться именами друг от друга[44].
Та же мысль возникает столетие спустя у этнолога A. R. Кеаnе: тотемы произошли
из «heraldic badges» (обозначение гербов), посредством которой семьи и племена
стремились отличаться друг от друга[45].
Мах
Мullieг высказал тот же взгляд на значение тотема. Тотем представляет собой: 1)
обозначение клана, 2) имя клана, 3) имя предка клана, 4) имя обожаемого кланом
предмета. Позже I. Pikler писал в 1899: люди нуждаются в постоянном могущем
быгь письменно зафиксированном имени для сообществ и индивидов… Таким образом,
тотемизм происходит не из религиозной, а из трезвой, повседневной потребности
человечества. Ядро тотемизма, наименование, является следствием примитивной
техники письма. Характер тотема соответствует легко изобразимым письменным
знакам. Но раз дикари носили имя животного, то они пришли к мысли о родстве с
этими животными[46].
Herbert
Spencer также придавал наименованию решающее значение в происхождении тотемизма.
Отдельные индивиды, говорит он, благодаря своим особенностям, требовали того,
чтобы им дали название животных, и таким образом пришли к почетным названиям
или прозвищам, которые перенеслись на их потомков. Вследствие неясности и
неопределенности примитивных языков эти названия так понимались позднейшими
поколениями, как будто бы они были доказательством происхождения от самых этих
животных. Та.ким образом, тотемизм превратился в непонятное обожание предков.
Точно
таким же образом, хотя и не подчеркивая недоразумения, Lord Avebury (более известный
под своим прежним именем John Lubbock) судит о происхождении тотемизма: если мы
желаем объяснить почитание животных, то нам не следует забывать, как часто
человеческие имена заимствуются у животных. Дети и потомки человека, названного
медведем или львом, делали из этого имени название племени. Отсюда получалось,
что само животное приобретало известное уважение и, наконец, становилось
объектом почитания.
Неопровержимое,
как нам кажется, возражение против объяснения тотема наименованием индивидов привел
Fisоn ссылкой на господствующее у австралийцев положение вещей. Он показал, что
тотем является всегда признаком групп людей, а иногда – одного только человека.
Если бы было иначе и тотем был бы именем одного человека, то при господстве
системы материнского наследования это имя никогда не могло бы перенестись на
его детей.
Впрочем,
сообщенные до сих пор теории явно несостоятельны. Они еще объясняют факт
наименования племен примитивных народов названием животных, но никоим образом
не значение, которое получило это наименование – тотемистическую систему.
Наибольшее внимание из этой группы заслуживает теория A.Lang'a. Она все еще
усматривает центр проблемы в наименовании, но выдвигает два интересных
психологических момента и таким образом претендует на окончательное разрешение
загадки тотемизма.
А. Lang
полагает, что безразлично, каким образом кланы сначала набрели на название животных.
Допустим, что в один прекрасный день в них проснулось сознание, что они носят
такие имена, но почему – они не могли дать себе в этом отчета. Происхождение
этих имен забыто. В таком случае, они, вероятно, пытались различными путями
узнать об этом и при существовавшем у них убеждении в том, что имена эти имеют
значение, они по необходимости должны были прийти ко всем этим мыслям, которые
содержатся в тотемистической системе. Для примитивных народов имена, как и для
современных дикарей и даже для наших детей[47],
представляют собой не нечто безразличное и условное, как это кажется нам, а
что-то значительное и существенное. Имя человека образует главную составную
часть его личности, быть может, часть его души. Одинаковое имя с животным
должно было привести примитивные народы к предположению о существовании
таинственной и значительной связи между их личностью и этой животной породой. Какая
же это могла быть другая связь, как не кровное родство? Но раз такое родство
допускалось вследствие сходства имени, то, как прямое следствие кровного табу,
из него вытекали все тотемистические предписания, включая и эксогамию.
Именно
эти три вещи – группа имен животных неизвестного происхождения, вера в высшую
связь между всеми носителями одного и того же имени, – людьми и животными,
вера в таинственное значение крови – вызвали появление всех тотемических
верований и деяний, включая сюда и эксогамию. (The Secret of the Totem, с.
126.)
Объяснения
Lang'a распадаются, так сказать, на два периода по времени. Одна часть его
теории объясняет тотемистическую систему психологической необходимостью, исходя
из факта названия тотема при условии, что забыто происхождение этого
наименования. Другая часть теории старается выяснить само происхождение этих
имен. Мы увидим, что она носит совсем другой характер.
Это
вторая часть теории Lang'a по существу мало чем отличается от других, названных
мною «номиналистическими». Практическая потребность в различении заставила
отдельные племена давать себе имена, и потому они соглашались с именами,
которые давали им другие племена. Эта «naming from without» составляет
особенность конструкции Lang'a. Ничего удивительного нет в том, что
получившиеся таким образом имена были заимствованы у животных и не могли
казаться примитивным народам бранью или насмешкой. Впрочем, Lang указал на
далеко не единичные случаи из более поздних эпох истории, когда имена, данные
другими, первоначально с целью насмешки, были приняты теми, кому они давались,
и они охотно их носили (гезы, виги и тори). Предположение, что возникновение
этих имен со временем было забыто, связывает эту вторую часть теории Lang'a с
изложенной раньше.
β) Социологические
теории
S.
Reinасh, с успехом исследовавший остатки тотемистической системы в культе и в
нравах позднейших периодов, но с самого начала придававший мало значения
моменту происхождения от животного тотема, в одном месте смело заявляет, что
тотемизм кажется ему только «une hypertrophie de l'instinct social».
Тот же
взгляд проходит через новый труд E.Durkheim'a Les formes élémentaires de la vie
religieuse. Le système totémique en Australie, 1912 г. Тотем является
явным представителем социальной религии этих народов. Он олицетворяет
общественность, являющуюся настоящим предметом почитания.
Другие
авторы пытались более детально обосновать взгляд об участии социальных влечений
в образовании тотемистических институтов. Так, А.С.Haddоn предполагал, что
первоначально каждое примитивное племя питалось особой породой животных или
растений, может быть, вело торговлю этими пищевыми продуктами и давало их в
обмен другим племенам. Таким образом должно было случиться, что племя становилось
известным другим– племенам по названию животного, игравшего для него такую
важную роль. Одновременно у этого племени должна была развиться особая близость
с этим животным и своего рода интерес к нему, основанный, однако, на одном
только психическом мотиве, на самой элементарной и необходимой из человеческих
потребностей – на голоде.
Возражения
против этой самой рациональной из всех теорий тотема указывают, что нигде не
было найдено такого состояния питания у примитивных народов и, вероятно, его
никогда и не было. Дикари всеядны и тем в большей степени, чем ниже они стоят.
Далее нельзя понять, как из такой исключительной диеты могло развиться почти
религиозное отношение к тотему, достигающее высшего выражения в абсолютном
воздержании от любимой пищи.
Первая
из трех теорий, высказанных Frazer'ом о происхождении тотемизма, была психологической;
она будет изложена в другом месте. Вторая теория Fгаzer'a, о которой предстоит
здесь говорить, возникла под впечатлением опубликованных важных работ двух
исследователей о туземцах центральной Австралии.
Spencer
и Gillen описали ряд странных обычаев, учреждений и взглядов одной группы племен,
так называемой нации Arunta, и Frazer согласился с их мнением, что в этих
особенностях нужно видеть черты первичного состояния и что они могут объяснить
первоначальный и настоящий смысл тотемизма.
Эти
особенности у племени Аruntа (части нации Arunta) следующие:
1. У
него имеется расчленение на кланы тотема, но тотем передается не по наследству,
а определяется индивидуально (способом, о котором речь будет ниже).
2. Кланы
тотема не эксогамичны, брачные ограничения образуются благодаря высоко развитому
расчленению на брачные классы, не имеющие ничего общего с тотемом.
3. Функция
клана тотема состоит а выполнении церемониала, имеющего целью исключительно магическим
путем способствовать размножению съедобного тотемического объекта (Этот
церемониал называется Intiсhiuma).
4. У
Arunta имеется своеобразная теория зачатия и воскресения. Они полагают, что в известных
местах их страны духи умерших членов одного и того же тотема ждут своего воскресения
и проникают в тело женщин, проходящих мимо этих мест. Если рождается ребенок,
то мать указывает, в каком обиталище духов, по ее мнению, она зачала ребенка. В
соответствии с этим определяется тотем ребенка. Далее предполагается, что духи
(умерших, как и воскресших) связаны своеобразными каменными амулетами (по имени
Сhuringа), которые находятся в этих обиталищах.
По-видимому,
два момента побудили Fгаzеr'a. поверить, что в учреждениях Arunta открыты
древнейшие формы тотемизма. Во-первых, существование различных мифов,
утверждающих, что предки Arunta всегда питались своим тотемом и женились на
женщинах только собственного тотема. Во-вторых, то обстоятельство, что в их
воззрениях на зачатие половой акт отодвинут на второй план. На людей, которые
еще не узнали, что зачатие является следствием полового акта, можно смотреть,
как на самых отсталых и примитивных представителей человеческого рода.
Основывая
свое суждение о тотемизме на церемонии Intichiuma, Frazer сразу увидел тотемистическую
систему в совершенно изменившемся свете, как совершенно практическую организацию
для удовлетворения естественных потребностей человека (ср. выше теорию
Haddon'a)[48].
Система оказалась просто грандиозной «cooperatif magic». Примитивные народы
организовали, так сказать, магическое производственно-потребительское общество.
Каждый клан тотема взял на себя задачу заботиться о достаточном количестве
известного пищевого средства. Если дело касалось несъедобного тотема, как,
например, вредных животных, дождя, ветра и т. п., то на обязанности клана
тотема лежала задача добиться власти над этой частью природы и отразить весь ее
вред. Достижения каждого клана шли на пользу другим; так как клан не мог есть
ничего или только очень мало из своего тотема, то он добывал это ценное добро
для других и за это снабжался ими тем, что они в свою очередь должны были
добывать, соответственно своей социальной тотемистической обязанности. В свете
этого понимания, основанного на церемонии Intichiuma, Frazer'y казалось, что
запрещение есть тотем затмило и отодвинуло на задний план более важную сторону
отношений, а именно, заповедь доставлять для потребления другим как можно
больше съедобного тотема.
Frazer
допускает, что у Аruntа согласно традиции первоначально каждый клан тотема питался
без ограничения своим тотемом. Но тогда возникло затруднение для понимания
последующего развития, когда клан стал довольствоваться тем, что обеспечивал
тотем другим, сам отказавшись от его употребления. Frazer полагает, что это
ограничение вовсе не произошло от своего рода религиозного уважения, а, вероятно,
благодаря наблюдению, что ни одно животное не пожирает себе подобных, так что
это нарушение отождествления с тотемом повредило бы власти, которую хочешь над
ним приобрести. Или ограничение возникло из стремления приобрести благосклонность
существа, если будут щадить его самого. Но Frazer не скрывал от себя трудностей
этого объяснения и столь же мало рисковал он указать, каким путем подтверждаемый
мифами Aruntа обычай заключать брак в пределах тотема превратился в эксогамию.
Основанная
на Intichiuma теория Frazer'a зиждется всецело на признании примитивной природы
института Aruntа. Но после приведенных Durkhiem'ом и Lang'ом возражений кажется
невозможным настаивать на этом. Aruntа, наоборот, по-видимому дошли в своем
развитии дальше всех австралийских племен и представляют скорее уже стадию
распада, чем начала тотемизма. Мифы, произведшие на Frazer'a такое большое
впечатление, потому что они в противоположность существующим теперь институтам
подчеркивают разрешение есть тотем и заключать брак в пределах тотема,
объясняются легко, как фантазии, выражающие желание, и проецированные на
прошлое, подобно мифам о золотом веке.
γ) Психологические
теории
Первая
психологическая теория Frazer'а, созданная еще до его знакомства с наблюдениями
Spencer'a и Gillen'a, основывалась на вере во «внешнюю душу». Тотем должен был
представлять собой верное убежище для души, куда она прячется, чтобы избежать
угрожающих ей опасностей. Если примитивный человек прятал свою душу в свой
тотем, то благодаря этому он сам становился неуязвимым и, разумеется, опасался
сам причинять вред носителю своей души. Так как он не знал, какой экземпляр
животной породы является носителем его души, то для него было вполне
естественно щадить всю породу. Позже Frаzer сам отказался от мысли производить
тотемизм из веры в души.
Познакомившись
с наблюдениям Sреnсеr'a и Gillen'a, он создал изложенную раньше другую социологическую
теорию тотемизма, но впоследствии он сам нашел, что мотив, из которого он
выводил тотемизм, слишком «рационален» и что он при этом предполагал
существование слишком сложной социальной организации, чтобы ее можно было
назвать примитивной[49].
Магические кооперативные общества казались ему теперь скорее поздними
произведениями, чем зародышами тотемизма. Он искал более простого элемента,
примитивного суеверия, за этими образованиями, чтобы из него вывести
возникновение тотемизма. Этот первоначальный момент он нашел в удивительной
теории зачатия Aruntа.
Как уже
сказано, Aruntа отрицают связь зачатия с половым актом. Если женщина чувствует
себя матерью, то это значит, что какой-нибудь из ждущих возрождения духов из
ближайшего их обиталища проник в ее тело и рождается ею в виде ребенка. Этот
ребенок имеет тот же тотем, что и все духи, приютившиеся в известном месте. Эта
теория зачатия не может объяснить тотемизма, потому что наперед предполагает
его существование. Но если сделать еще шаг назад и допустить, что женщина
сначала верила, что животное, растение, камень или другой предмет, занимавший
ее внимание в момент, когда она впервые почувствовала себя матерью, действительно,
в нее проник потом и рождается ею в человеческой форме, что идентичность
человека с его тотемом приобрела бы, действительно, основание, благодаря этой
вере матери, и из этого легко вытекали бы все дальнейшие заповеди тотема (за
исключением эксогамии). Человек отказался бы есть это животное или это
растение, потому что, таким образом, он ел самого себя. Но у него явилось бы
побуждение иной раз в виде особой церемонии вкусить что-нибудь из своего
тотема, потому что этим он укрепил бы свое отождествление с тотемом,
составляющее сущность тотемизма. Наблюдения W.H.R.Rivers, казалось, доказывали
прямое отождествление людей с их тотемом на основании такой теории зачатия.
Итак
последним источником тотемизма оказалось неведение дикарей того, каким образом
люди и эти животные продолжают свой род. В особенности же неизвестна была роль
самца при оплодотворении. Это незнание поддерживалось длинным интервалом между
актом оплодотворения и рождением ребенка (или моментом, когда чувствуются
первые детские движения). Тотемизм является поэтому созданием не мужского, а
женского духа. Корни его составляют «капризы» (sick fancies) беременной
женщины. Действительно, то, что находит на женщину в таинственный момент ее жизни,
когда она впервые чувствует себя матерью, легко может идентифицироваться, уже с
ребенком в ее чреве. Такие материнские фантазии, столь естественные и, как
кажется, общераспространенные, по-видимому, были корнями тотемизма.
Против
этой третьей теории Frazer'a приводится то же возражение, что и против второй –
социологической. Аruntа, по-видимому, ушли очень далеко от начала тотемизма. Их
отрицание роли отца основано, по-видимому, не на примитивном незнании; в
некоторых отношениях у них имеется даже отцовское наследование. Они,
по-видимому, значение роли отца принесли в жертву своего рода рассуждениям,
чтобы воздать честь духам предков[50].
Если они возвели в общую теорию зачатия миф о непорочном зачатии благодаря
духу, то им так же мало можно приписать из-за этого незнание условий
продолжения рода, как и древним народам в эпоху возникновения христианских
мифов.
Другую
теорию происхождения тотемизма создал голландец G.A.Wilсkеn. Она представляет
собой соединение тотемизма с переселением душ: «то животное, в которое по
общераспространенной вере переходили души умерших, становилось кровным
родственником, предком, и почиталось, как таковое». Но вера в переселение душ в
животные скорее сама произошла от тотемизма, чем наоборот.
Другой
теории тотемизма придерживаются замечательные американские этнологи Fr. Boas,
Hill-Tout и др. Она исходит из наблюдений над тотемистическими племенами
индейцев и утверждает, что тотем первоначально является духом-покровителем
предка, явившимся ему во сне и переданным этим предком по наследству потомству.
Мы уже видели раньше, как трудно объяснять тотемизм унаследованием от одного
человека; кроме того, австралийские наблюдения никоим образом не подтверждают
попытки свести тотем к духу-покровителю.
Для
последней высказанной Wundt'ом психологической теории решающее значение имели
те факты, что, во-первых, первоначальным объектом тотема и наиболее
распространенным является животное, и что, во-вторых, между животными тотема
опять-таки самые первоначальные совпадают с животными-душами. Животные-души,
как птицы, змея, ящерица, мышь, благодаря большой подвижности, летанию по
воздуху и другим свойствам, обусловливающим непривычное и жуткое чувство,
являются самыми подходящими для того, чтобы именно в них усматривали существа,
в которых и помещалась душа, оставляющая тело. Животное-тотем представляет
собой дериват переселения души в животное. Таким образом для Wundt'a тотемизм
сливается здесь непосредственно с верой в души, или с анимизмом.
b) и с)
Происхождение эксогамии и ее отношение к тотемизму
Я
достаточно подробно изложил теории тотемизма и все же приходится опасаться, что
впечатление от них будет неполное благодаря необходимой краткости. Относительно
дальнейших вопросов я в интересах читателя позволю себе еще большую сжатость.
Споры в области эксогамии у тотемистических народов по характеру материала, над
которым приходится при этом оперировать, особенно усложняются и расширяются,
можно сказать, запутываются. Цель этой статьи дать мне возможность и здесь
ограничиться подчеркиванием некоторых главных направлений и для более
основательного исследования предмета указать на многократно цитируемые
подробные специальные сочинения.
Позиция
автора в проблемах эксогамии зависит, разумеется, от отношения к той или другой
теории тотема. Некоторые из объяснений тотемизма лишены совершенно связи с
эксогамией, так что оба института просто отделяются один от другого. Таким
образом, здесь противопоставлены два взгляда – один, желающий сохранить
первоначальное предположение, что эксогамия составляет часть тотемистической
системы, и другой, оспаривающий такую связь и допускающий случайное совпадение
обоих институтов старейших культур. Frazer в своих позднейших работах
решительно настаивал на последней точке зрения. «Мне приходится просить
читателя все время не упускать из вида, что оба института – тотемизм и эксогамия
– совершенно различны по своему происхождению и по своей природе, хотя
некоторых племен оба они случайно скрещиваются и смешиваются». (Totem and Ex.,
I.).
Он прямо
утверждает, что противоположный взгляд является источником трудностей и
недоразумений. В противоположность этому другие авторы нашли путь к пониманию
эксогамии, как неизбежного следствия основных тотемистических взглядов.
Durkheim указал в своих работах, как связанное с тотемом табу должно было
повлечь за собой запрещение пользования для полового общения женщиной того же тотема.
Тотем той же крови, что и человек, а потому под страхом смертной казни
(принимается во внимание дефлорация и менструация) запрещается половое общение
с женщиной, принадлежащей к тому же тотему. A.Lang, присоединяющийся в этом
вопросе к мнению Durkheim'a, полагает даже, что нет надобности в кровном табу
для запрещения брака с женщинами того же рода. Общее табу тотема, запрещающее,
например, сидеть в тени дерева тотема, было бы для этого вполне достаточно.
А.Lаng защищает, впрочем, еще и другое происхождение эксогамии (см. н.) и
оставляет под сомнением, в каком отношении оба эти объяснения находятся друг к
другу.
Что
касается исторической последовательности, то большинство авторов придерживается
того взгляда, что тотемизм является более древним институтом, а эксогамия
присоединилась позже[51].
Среди
теорий, пытающихся объяснить эксогамию независимо от тотемизма, укажем только
на некоторые, выясняющие различное отношение авторов к проблеме инцеста.
Mac
Lennan остроумно объяснил эксогамию как остаток нравов, указывающих на имевшее
когда-то место похищение женщин. Он высказал предположение, что в первобытные
времена всеобщим обычаем было добывать женщин из чужого рода и брак с женщиной
собственного рода становился постепенно запретным, потому что был необычным[52]. Мотива для
этого обычая эксогамии он искал в недостаточном количестве женщин у примитивных
народов вследствие обычая убивать при рождении большинство детей женского пола.
Нас здесь не интересует проверка, подтверждают ли фактические обстоятельства
предположения Mac Lеnnаn'а. Гораздо больше нас интересует довод, что если
допустить, что этот автор прав, то все же остается необъяснимым, почему мужчины
отказываются и от немногих женщин своей крови и каким образом здесь не
принимается совершенно во внимание проблема инцеста.
В
противоположность этому и очевидно с большим правом другие авторы понимали эксогамию
как институт для предупреждения инцеста.
Если
окинуть взглядом постепенно возрастающую сложность ограничений брака, то приходится
согласиться с взглядом Morgan'a, Frazer'a, Howitt'a, Baldwin'a, Spencer'a, что
эти учреждения носят целесообразный преднамеренный характер («deliberate
design» по Frazer'y) и что они должны достичь того, к чему они действительно
стремились. «Нет других путей, которыми возможно было бы во всех деталях
объяснить эти системы, в одно и то же время такие сложные и такие точные».
Интересно
заметить, что первые ограничения, достигнутые введением брачных классов,
касались сексуальной свободы младших поколений, т. е. инцеста между
братьями и сестрами и сыновьями с их матерями, между тем как инцест между отцом
и дочерью прекратился только благодаря дальнейшим мероприятиям.
Но
объяснение эксогамического ограничения сексуальности преднамеренным законодательством
ничего не дает для понимания мотива, создавшего эти институты. Откуда берется в
конечном результате боязнь инцеста, в которой приходится признать корень
эксогамии? Очевидно, недостаточно для объяснения боязни инцеста ссылаться на
инстинктивное отвращение к сексуальному общению с кровными родственниками,
т. е. на факт боязни инцеста, если социальный опыт показывает, что
наперекор этому инстинкту инцест – вовсе не редкое событие даже в нашем
обществе, и если исторический опыт знакомит со случаями, в которых предписанием
требуется инцестуозный брак для лиц, пользующихся преимущественным положением.
Для
объяснения боязни инцеста Westermarck[53]
указывает, что «между лицами, с детства живущими вместе, господствует
враждебное отношение к половому общению и что это чувство, так как эти лица –
обыкновенно кровные родственники, находит естественное выражение в нравах и
законе, благодаря отвращению к половому общению между близкими родственниками».
Havelock Ellis хотя оспаривал, что это отвращение носит характер влечения, но
по существу соглашался с этим объяснением, говоря: «нормальное отсутствие
проявления полового влечения в тех случаях, где дело касается братьев и сестер
или с детства живущих вместе мальчиков и девочек, явление чисто отрицательное,
происходящее оттого, что при этих обстоятельствах безусловно должны
отсутствовать предпосылки, возбуждающие половое влечение… Между лицами,
выросшими с детства вместе, привычка притупила все чувственные раздражения зрения,
слуха и осязания, направила на путь спокойной склонности и лишила их власти
вызывать необходимое эротическое возбуждение, требующееся для того, чтобы
вызвать половую тумесценцию».
Мне
кажется весьма странным, что Westermarck видит в этом врожденном отвращении к
половому общению с лицами, с которыми росли в детстве вместе, одновременно
психическое выражение биологического факта, что инцест влечет за собой вред для
рода. Подобный биологический инстинкт едва ли так ошибался бы в своем
психологическом выражении, чтобы вместо вредных для продолжения рода кровных
родственников коснуться совершенно безобидных в этом отношении товарищей по
дому и очагу. Но я не могу отказаться от того, чтобы не сообщить замечательных
возражений, выдвинутых Frazer'ом против этого утверждения Westermarck'a. Frazer
находит непонятным, почему сексуальное чувство в настоящее время совершенно не
противится общению с товарищами по очагу, между тем как боязнь инцеста, которая
должна будто бы происходить от этого отвращения, так невероятно разрослась. Но
глубже проникают другие замечания Frazer'a, которые я тут привожу полностью,
потому что по существу они совпадают с доводами, высказанными в моей статье о
табу.
«Трудно
понять, почему глубоко укоренившийся человеческий инстинкт нуждается в
утверждении посредством закона. Нет закона, повелевающего людям есть или пить,
или запрещающего им класть руки в огонь. Люди едят и пьют и держат свои руки
подальше от огня инстинктивно, из страха перед естественным, а не законным
наказанием, которое повлекло бы за собой неподчинение этим влечениям. Закон запрещает
людям только то, что они могли бы сделать под давлением своих влечений. То, что
сама природа запрещает или наказывает, то незачем запрещать или наказывать по
закону. Мы легко можем поэтому допустить, что преступления, запрещенные по
закону, это такие преступления, которые много бы из людей совершили бы охотно
по естественной склонности. Если бы не было такой склонности, не совершались бы
подобные преступления, а если бы такие преступления не совершались, то не к
чему было бы их запрещать. Поэтому, вместо того, чтобы из законодательного
запрещения инцеста заключать о существовании естественного отвращения к нему,
мы скоpee должны были бы сделать вывод, что естественный инстинкт влечет к
инцесту и что, если закон подавляет это влечение, подобно другим естественным
влечениям, то основанием к тому является взгляд цивилизованных людей, что
удовлетворение этих естественных влечений приносит вред обществу».
К этим
ценным аргументам Frazer'a я могу еще прибавить, что данные психоанализа делают
совершенно невозможным предположение о врожденном отвращении к инцестуозному
половому общению. Они, наоборот, показали, что первые сексуальные побуждения
юноши по своей природе всегда инцестуозны, и что такие вытесненные побуждения
играют громадную роль в качестве творческих сил позднейших неврозов.
Взгляд
на боязнь инцеста как на врожденный инстинкт должен быть поэтому оставлен. Не
лучше обстоит дело с другим объяснением запрета инцеста, имеющим многочисленных
сторонников, предполагающим, что примитивные народы рано заметили, какими
опасностями грозит кровосмесительство их роду, и что поэтому они с вполне
осознанной целесообразностью запретили инцест. Возражений против этого объяснения
возникает множество. Запрещение инцеста, должно быть, не старше скотоводства,
на котором человек мог бы убедиться в действии кровосмесительства на свойства
расы, а, что еще важнее, вредные последствия кровосмесительства еще до
настоящего времени не безусловно доказаны, и относительно человека их трудно
доказать. Далее, все, что нам известно о современных дикарях, делает весьма
невероятным, чтобы помыслы их отдаленнейших предков были уже заняты
предупреждением вреда для позднейшего потомства. Кажется смешным, когда этим
живущим без всякого раздумия взрослым детям хотят приписать гигиенические или
евгенические мотивы, которые едва ли принимаются во внимание и в нашей
современной культуре[54].
Наконец,
необходимо еще подчеркнуть, что из данного из практических и гигиенических
мотивов запрещения кровосмесительства, как ослабляющего расу момента,
совершенно недостаточно, чтобы объяснить глубокое отвращение, подымающееся в
нашем обществе против инцеста. Как я доказал в другом месте[55], эта боязнь инцеста у
живущих теперь примитивных народов кажется еще более сильной и активной, чем у
цивилизованных.
В то
время, как можно было бы ожидать, что и при объяснении происхождения боязни инцеста
имеется выбор между социологическими, биологическими и психологическими гипотезами,
причем в психологических мотивах, может быть, можно было бы видеть выразителей
биологических сил, – чувствуешь себя по окончании исследования вынужденным
согласиться с непретенциозным выражением Frazer'a: «нам неизвестно
происхождение боязни инцеста и мы даже не знаем, что об этом предполагать. Ни
одно из предложенных нам до сих пор решений загадки не кажется нам
удовлетворительным»[56].
Должен
упомянуть еще о совсем другого рода попытке объяснить происхождение инцеста,
чем рассмотренные до сих пор. Ее можно было бы назвать исторической.
Эта попытка
связана с гипотезой Ch. Darwin'a о первичном социальном состоянии человека.
Исходя из привычек высших обезьян, Darwin заключил, что и человек первоначально
жил небольшими группами, в пределах которых ревность самого старшего и самого
сильного самца не допускала полового смесительства. «Судя по тому, что нам
известно о ревности у всех млекопитающих, из которых многие обладают
специальным оружием для борьбы с соперниками, мы, действительно, можем
заключить, что общее смешение полов в естественном состоянии весьма невероятно…
Если поэтому в потоке времени мы оглянемся далеко назад и сделаем заключение о
социальных привычках человека, как он теперь существует, то самым вероятным
будет мнение, что человек первоначально жил небольшими обществами, каждый мужчина
с женщиной, или, если у него была власть, со многими, которых он ревностно
защищал от других мужчин. Или он не был социальным животным и все же жил один
со многими женами, как горилла; потому что все туземцы согласны в том, что в
группе горилл можно встретить только одного взрослого самца. Когда молодой
самец подрастает, то происходит борьба за власть и более сильный становится
главою общества, убив или прогнав остальных. Младшие самцы, изгнанные таким
образом, скитаются одни, и, когда, наконец, им удастся найти самку, они таким
же образом не допустят слишком близкого кровосмесительства среди членов одной и
той же семьи[57].
Atkinson,
по-видимому, первый заметил, что эти условия Дарвинской первобытной орды
практически осуществляли эксогамию молодых мужчин. Каждый из этих изгнанных мог
основать такую же орду, в которой имело силу такое же запрещение полового
общения, благодаря ревности главы, и с течением времени из этих обстоятельств
сложилось осознанное, как закон, правило: никакого полового общения с товарищами
по очагу. По возникновении тотемизма это правило приняло другую формулировку:
никакого полового общения в пределах тотема.
A. Lang
присоединился к этому объяснению эксогамии. Он в той же книге отстаивает и
другую (Durkheim'oвcкyю) теорию, видящую в эксогамии следствие законов тотема.
Не совсем легко соединить оба взгляда; в первом случае эксогамия существовала
до тотемизма, во втором случае она оказывается его следствием[58].
В своем
последнем суждении по этому предмету А.Lаng заявляет, что отказался от мысли о
происхождении эксогамии из «general totemic» табу.
|
