 Увеличить |
Введение
I. Производство,
потребление, распределение, обмен (обращение)
1. Производство
[М–1] а)
Предмет исследования – это прежде всего материальное производство.
Индивиды,
производящие в обществе, – а следовательно общественно-определенное производство
индивидов, – таков, естественно, исходный пункт. Единичный и обособленный
охотник и рыболов, с которых начинают Смит и Рикардо, принадлежат к лишенным
фантазии выдумкам XVIII века. Это – робинзонады, которые отнюдь не являются –
как воображают историки культуры – лишь реакцией против чрезмерной утонченности
и возвращением к ложно понятой природной, натуральной жизни. Ни в малейшей
степени не покоится на таком натурализме и contrat social Руссо 12, который
устанавливает путем договора взаимоотношение и связь между субъектами, по своей
природе независимыми друг от друга. Натурализм здесь – видимость, и только
эстетическая видимость, создаваемая большими и малыми робинзонадами. А в действительности
это, скорее, – предвосхищение того “гражданского общества”, которое
подготовлялось с XVI века и в XVIII веке сделало гигантские шаги на пути к
своей зрелости. В этом обществе свободной конкуренции отдельный человек
выступает освобожденным от природных связей и т. д., которые в прежние исторические
эпохи делали его принадлежностью определенного ограниченного человеческого конгломерата.
Пророкам XVIII века, на плечах которых еще всецело стоят Смит и Рикардо, этот
индивид XVIII века – продукт, с одной стороны, разложения феодальных
общественных форм, а с другой – развития новых производительных сил,
начавшегося с XVI века, – представляется идеалом, существование которого
относится к прошлому; он представляется им не результатом истории, а ее
исходным пунктом, ибо именно он признается у них индивидом, соответствующим природе,
согласно их представлению о человеческой природе, признается не чем-то возникающим
в ходе истории, а чем-то данным самой природой. Эта иллюзия была до сих пор
свойственна каждой новой эпохе. Стюарт, который во многих отношениях находится
в оппозиции к XVIII веку и, как аристократ, в большей степени стоит на
исторической почве, избежал этой ограниченности.
Чем
дальше назад уходим мы в глубь истории, тем в большей степени индивид, а следовательно
и производящий индивид, выступает несамостоятельным, принадлежащим к более обширному
целому: сначала еще совершенно естественным образом он связан с семьей и с
семьей, развившейся в род; позднее – с возникающей из столкновения и слияния
родов общиной в ее различных формах. Лишь в XVIII веке, в “гражданском
обществе”, различные формы общественной связи выступают по отношению к
отдельной личности как всего лишь средство для ее частных целей, как внешняя
необходимость. Однако эпоха, порождающая эту точку зрения – точку зрения
обособленного одиночки, – есть как раз эпоха наиболее развитых
общественных (с этой точки зрения всеобщих) отношений. Человек есть в самом
буквальном смысле ***1а, не только животное, которому свойственно общение, но
животное, которое только в обществе [М–2] и может обособляться. Производство
обособленного одиночки вне общества – редкое явление, которое, конечно, может
произойти с цивилизованным человеком, случайно заброшенный в необитаемую
местность и потенциально уже содержащим в себе общественные силы, – такая
же бессмыслица, как развитие языка без совместно живущих и разговаривающих
между собой индивидов. На этом можно больше не останавливаться. Этого пункта
можно было бы вовсе не касаться, если бы нелепости, вполне понятные у людей
XVIII века, не были снова всерьез привнесены в новейшую политическую экономию
Бастиа, Кэри*, Прудоном 14 и т. д. Прудону и другим, конечно, приятно
давать историко-философское объяснение происхождению какого-либо экономического
отношения, исторического возникновения которого он не знает, путем создания
мифов о том, что Адаму или Прометею данная идея явилась в готовом и законченном
виде, а затем она была введена и т. д. Нет ничего более сухого и скучного,
чем фантазирующее locus communis.[7]
Итак,
когда речь идет о производстве, то всегда о производстве на определенной
ступени общественного развития – о производстве общественных индивидов. Может
поэтому показаться, что для того, чтобы вообще говорить о производстве, мы
должны либо проследить процесс исторического развития в его различных фазах,
либо с самого начала заявить, что мы имеем дело с определенной исторической
эпохой, например с современным буржуазным производством, которое и на самом
деле является нашей подлинной темой. Однако все эпохи производства имеют некоторые
общие признаки, общие определения. Производство вообще – это абстракция, но абстракция
разумная, поскольку она действительно выделяет общее, фиксирует его и потому
избавляет нас от повторений. Однако это всеобщее или выделенное путем сравнения
общее само есть нечто многообразно расчлененное, выражающееся в различных
определениях. Кое-что из этого относится ко всем эпохам, другое является общим
лишь некоторым эпохам. Некоторые определения общи и для новейшей и для
древнейшей эпохи. Без них немыслимо никакое производство. Однако хотя наиболее
развитые языки имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, все же
именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие.
Определения, имеющие силу для производства вообще должны быть выделены именно
для того, чтобы из-за единства, которое проистекает уже из того, что субъект,
человечество, и объект, природа– одни и те же не были забыты существенные
различия. В забвении этого заключается, например, вся мудрость современных
экономистов, которые показывают вечность и гармоничность существующих
социальных отношений. Они доказывают, например, что никакое производство
невозможно без орудия производства, хотя бы этим орудием была только рука, что
никакое производство невозможно без прошлого, накопленного труда, хотя бы этот
труд был всего лишь сноровкой, которую рука дикаря приобрела и накопила путем
повторяющихся [М–3] тренировок. Капитал есть, между прочим, также и орудие
производства, также и прошлый, объективированный труд. Стало быть [заключают
современные экономисты], капитал есть всеобщее, вечное, естественное отношение.
Это получается потому, что отбрасывают как раз то специфическое, что одно
только и делает “орудие производства”, “накопленный труд”, капиталом. Вся
история производственных отношений представляется поэтому, например у Кэри,
лишь фальсификацией, злонамеренно учиненной правительствами.
Если не
существует производства вообще, то не существует также и всеобщего производства.
Производство всегда есть та или иная особая отрасль производства, например
земледелие, животноводство, обрабатывающая промышленность и т. д., или оно
есть их совокупность. Однако политическая экономия – не технология. Отношение
всеобщих определений производства на данной общественной ступени развития к
особенным формам производства надлежит развить в другом месте (впоследствии).
Наконец,
производство не есть и только особенное производство: всегда имеется определенный
общественный организм, общественный субъект, действующий в более обширной или
более скудной совокупности отраслей производства. Отношение научного изложения
к реальному движению опять-таки сюда еще не относится. Производство вообще.
Особые отрасли производства. Производство как совокупное целое.
Стало
модой изложению политической экономии предпосылать общую часть, и как раз такую,
которая фигурирует под заглавием “Производство” (смотри, например, Дж. Ст.
Милля16) и в которой рассматриваются общие условия всякого производства.
Эта
общая часть состоит или должна, как утверждают, состоять:
1) Из
рассмотрения условий, без которых производство невозможно, т. е. таких
условий, которые фактически всего лишь отмечают существенные моменты всякого
производства. Это, однако, сводится фактически, как мы увидим, к немногим очень
простым определениям, раздуваемым в плоские тавтологии.
2) Из
рассмотрения условий, в большей или меньшей степени способствующих производству,
каковы, например, прогрессирующее и стагнационное состояния общества у Адама
Смита 16. То, что об этом говорит А. Смит, имеет свою ценность в качестве
беглого замечания, но для того, чтобы это поднять до научного значения, были бы
необходимы исследования о степенях производительности, по периодам, в ходе
развития отдельных народов, – исследования, которые лежат вне рамок нашей
темы; поскольку же эти исследования относятся к ней, они должны быть изложены
при рассмотрении конкуренции, накопления и т. д. В общей постановке ответ
сводится к общему положению, что промышленная нация достигает высокого уровня
своего производства в тот момент, когда она вообще находится на высоком уровне
своего исторического развития. И действительно, высокий уровень промышленного
развития народа имеет место до тех пор, пока главным для него является не
прибыль [Gewinn], а добывание [Gewinnen]. Постольку янки стоят выше англичан.
Или же здесь указывают на то, что, например, известные расовые особенности,
климат, природные условия, как-то: близость к морю, плодородие почвы и
т. д., более благоприятны для производства, чем другие. Это опять-таки
сводится к тавтологии, что богатство создается тем легче, чем в большей степени
имеются налицо его субъективные и объективные элементы.
[М–4]
Однако все это не является тем, что для экономистов составляет действительную
суть дела в этой общей части. Суть дела заключается скорее в том, что
производство, – смотри, например, Милля 17, – в отличие от
распределения и т. д., изображается как заключенное в рамки независимых от
истории вечных законов природы, чтобы затем, пользуясь этим удобным случаем, совершенно
незаметно в качестве непреложных естественных законов общества in
abstracto*[вообще. Ред.] подсунуть буржуазные отношения. Такова более или
менее сознательная цель всего этого приема. При распределении, напротив, люди
якобы действительно позволяют себе всякого рода произвол. Не говоря уже о том,
что здесь грубо разрывается действительная связь, существующая между
производством и распределением, с самого начала должно быть ясно, что, каким бы
различным ни было распределение на различных ступенях общественного развития, в
нем, так же как и в производстве, могут быть выделены общие определения, и все
исторические различия точно таким же образом могут быть смешаны и стерты в
общечеловеческих законах. Например, раб, крепостной, наемный рабочий – все они
получают известное количество пищи, которое дает им возможность существовать
как рабу, как крепостному, как наемному рабочему. Завоеватель, живущий за счет
дани, или чиновник, живущий за счет налогов, или земельный собственник – за
счет ренты, или монах – за счет милостыни, или священнослужитель – за счет
десятины, – все они получают долю общественного продукта, определяемую
другими законами, чем доля раба и т. д. Два основных пункта, которые все
экономисты ставят под этой рубрикой, – это: 1) собственность, 2) ее охрана
юстицией, полицией и т. д.
На это
следует весьма кратко ответить:
ad 1.
Всякое производство есть присвоение индивидом предметов природы в рамках определенной
формы общества и посредством нее. В этом смысле будет тавтологией сказать, что
собственность (присвоение) есть условие производства. Смешно, однако, делать
отсюда прыжок к определенной форме собственности, например к частной
собственности (что к тому же предполагало бы в качестве условия равным образом
еще и противоположную форму – отсутствие собственности). История, наоборот,
показывает нам общую собственность (например, у индийцев, славян, древних
кельтов и т. д.) как более изначальную форму, – форму, которая еще
долго играет значительную роль в виде общинной собственности. Мы здесь еще
совершенно не касаемся вопроса о том, растет ли богатство лучше при той или
другой форме собственности. Но что ни о каком производстве, а стало быть, и ни
о каком обществе, не может быть речи там, где не существует никакой формы
собственности, – это тавтология. Присвоение, которое ничего не
присваивает, есть contradictio in subjecto*(противоречие в самом предмете.
Ред.).
ad 2.
Охрана приобретенного и т. д. Если эти тривиальности свести к их
действительному содержанию, то они означают больше, чем известно их
проповедникам. А именно: что каждая форма производства порождает свойственные
ей правовые отношения, формы правления и т. д. Грубость и поверхностность
взглядов в том и заключается, что явления, органически [М–5] между собой
связанные, ставятся в случайные взаимоотношения и в чисто рассудочную связь. У
буржуазных экономистов здесь на уме только то, что при современной полиции
можно лучше производить, чем, например, при кулачном праве. Они забывают
только, что и кулачное право есть право и что право сильного в другой форме
продолжает существовать также и в их “правовом государстве”.
Когда
общественные порядки, соответствующие определенной ступени производства, только
возникают или когда они уже исчезают, естественно происходят нарушения
производства, хотя и в различной степени и с различным результатом.
Резюмируем:
есть определения, общие всем ступеням производства, которые фиксируются
мышлением как всеобщие; однако так называемые всеобщие условия всякого
производства суть не что иное, как эти абстрактные моменты, с помощью которых
нельзя понять ни одной действительной исторической ступени производства.
2. Общее отношение
производства к распределению, обмену, потреблению
Прежде
чем вдаваться в дальнейший анализ производства, необходимо рассмотреть те различные
рубрики, которые экономисты ставят рядом с производством.
Первое
поверхностное представление: в процессе производства члены общества приспосабливают
(создают, преобразовывают) продукты природы к человеческим потребностям;
распределение устанавливает долю каждого индивида в произведенном; обмен
доставляет ему те определенные продукты, на которые он хочет обменять
доставшуюся ему при распределении долю; наконец, в потреблении продукты
становятся предметами потребления, индивидуального присвоения. Производство
создает предметы, соответствующие потребностям; распределение распределяет их
согласно общественным законам; обмен снова распределяет уже распределенное согласно
отдельным потребностям; наконец, в потреблении продукт выпадает из этого
общественного движения, становится непосредственно предметом и слугой отдельной
потребности и удовлетворяет ее в процессе потребления. Производство выступает,
таким образом, как исходный пункт, потребление – как конечный пункт,
распределение и обмен – как середина, которая, в свою очередь, заключает в себе
два момента, поскольку распределение определяется как момент, исходящий от
общества, а обмен – как момент, исходящий от индивидов. В производстве
объективируется личность; в потреблении субъективируется вещь; в распределении
общество берет на себя, в форме господствующих всеобщих определений,
опосредствование между производством и потреблением; в обмене они
опосредствуются случайной определенностью индивида.
Распределение
определяет отношение (количество), в котором продукты достаются индивидам;
обмен определяет те продукты, в которых индивид [М–6] требует себе свою часть,
уделенную ему распределением.
Производство,
распределение, обмен, потребление образуют, таким образом, правильный
силлогизм: производство составляет в нем всеобщность, распределение и обмен –
особенность, а потребление – единичность, замыкающую собой целое. Это, конечно,
связь, но поверхностная. Производство [согласно политико-экономам] определяется
всеобщими законами природы, распределение – общественной случайностью, и его
влияние на производство может поэтому быть или более благоприятным, или менее
благоприятным; обмен находится между ними обоими как формально общественное
движение, а заключительный акт – потребление, рассматриваемое не только как
конечный пункт, но также и как конечная цель, – лежит, собственно говоря,
вне политической экономии, за исключением того, что оно, в свою очередь
оказывает обратное воздействие на исходный пункт и вновь дает начало всему
процессу.
Противники
политико-экономов, – будь то противники из среды самой этой науки или вне
ее, – упрекающие политико-экономов в варварском разрывании на части
единого целого, либо стоят с ними на одной и той же почве, либо ниже их. Нет
ничего более банального, чем упрек, будто политико-экономы обращают слишком
большое, исключительно большое внимание на производство, рассматривая его как
самоцель. Распределение имеет, мол, столь же большое значение. В основе этого
упрека лежит как раз представление политико-экономов, будто распределение существует
как самостоятельная, независимая сфера рядом с производством. Или политико-экономам
делают упрек, что, дескать, у них эти моменты не охватываются в их единстве. Как
будто бы это разрывание единого целого на части проникло не из действительности
в учебники, а наоборот, из учебников – в действительность и как будто здесь
дело идет о диалектическом примирении понятий, а не о понимании реальных
отношений!
а) потребление и
производство
Производство
есть непосредственно также и потребление. Двоякое потребление – субъективное и
объективное. [Во-первых: ] индивид, развивающий свои способности в процессе
производства, в то же время расходует, потребляет их в акте производства, точно
так же как естественный акт создания потомства представляет собой потребление
жизненных сил. Во-вторых: производство есть потребление средств производства,
которые используются, изнашиваются, а отчасти (как например при сжигании
топлива) вновь распадаются на основные элементы. Точно так же производство есть
потребление сырья, которое не сохраняет своего естественного вида и свойств, а,
наоборот, утрачивает их. Поэтому сам акт производства, во всех своих моментах,
есть также и акт потребления. Но со всем этим экономисты соглашаются.
Производство, как непосредственно идентичное с потреблением, потребление, как
непосредственно совпадающее с производством, они называют производительным
потреблением. Эта идентичность производства и потребления сводится к положению
Спинозы: “determinatio est negatio” 18.
[М–7]
Однако это определение производительного потребления как раз и выдвигается экономистами
только для того, чтобы отделить потребление, идентичное с производством, от собственно
потребления, которое, наоборот, понимается как уничтожающая противоположность
производства. Итак, рассмотрим собственно потребление.
Потребление
есть непосредственно также и производство, подобно тому как в природе потребление
химических элементов и веществ есть производство растения. Что, например, в
процессе питания, представляющем собой одну из форм потребления Человек
производит свое собственное тело – это ясно; но это же имеет силу и
относительно всякого другого вида потребления, который с той или с другой
стороны, каждый в своем роде производит человека. Это – потребительское
производство.
Однако,
говорит политическая экономия, это идентичное с потреблением производство есть
второй вид производства, проистекающий из уничтожения продукта первого. В
первом производитель себя овеществляет, во втором – персонифицируется
произведенная им вещь. Таким образом, это потребительное производство, –
хотя оно есть непосредственное единство производства и потребления, –
существенно отличается от собственно производства. То непосредственное единство,
в котором производство совпадает с потреблением и потребление – с
производством, сохраняет их непосредственную раздвоенность.
Итак,
производство есть непосредственно потребление, потребление есть непосредственно
производство: Каждое непосредственно является своей противоположностью. Однако
в то же время между обоими имеет место опосредствующее движение. Производство
опосредствует потребление, для которого оно создает материал, без чего у
потребления отсутствовал бы предмет. Однако и потребление опосредствует
производство, ибо только оно создает для продуктов субъекта, для которого они и
являются продуктами. Продукт получает свое последнее завершение только в
потреблении. Железная дорога, по которой не ездят, которая не используется, не
потребляется, есть железная дорога только (– в возможности)*, а не в
действительности. Без производства нет потребления, но и без потребления нет
производства, так как производство было бы в таком случае бесцельно.
Потребление создает производство двояким образом:
1) Тем,
что только в потреблении продукт становится действительным продуктом. Например,
платье становится действительно платьем лишь тогда, когда его носят; дом, в
котором не живут, фактически не является действительным домом. Таким образом,
продукт, в отличие от простого предмета природы, проявляет себя как продукт,
становится продуктом только в потреблении. Потребление, уничтожая продукт, этим
самым придает ему завершенность, ибо продукт есть [результат] производства не
просто как овеществленная деятельность, а лишь как предмет для деятельного
субъекта.
2) Тем,
что потребление создает потребность в новом производстве, стало быть,
идеальный, внутренне побуждающий мотив производства, являющийся его
предпосылкой. Потребление создает влечение к производству; оно создает также и
тот предмет, который в качестве цели определяющим образом действует в процессе
производства. И если ясно, что производство доставляет потреблению предмет в
его внешней форме, то [М–81 столь же ясно, что потребление полагает предмет
производства идеально, как внутренний образ, как потребность, как влечение и
как цель. Оно создает предметы производства в их еще субъективной форме. Без
потребности нет производства. Но именно потребление воспроизводит потребность.
Этому
соответствует со стороны производства то, что оно:
1) доставляет
потреблению материал, предмет. Потребление без предмета не есть потребление.
Таким образом, с этой стороны производство создает, порождает потребление.
2) Но
производство создает для потребления не только предмет, – оно придает
потреблению также его определенность. его характер, его отшлифованность. Как
потребление отшлифовывает продукт как продукт, точно. так же производство
отшлифовывает потребление. Прежде всего, предмет не есть предмет вообще, а
определенный предмет, который должен быть потреблен определенным способом,
опять-таки предуказанным самим производством. Голод есть голод, однако голод,
который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной
голод, чем тот, при котором проглатывают сырое мясо с помощью рук, ногтей и
зубов. Поэтому не только предмет потребления, но также и способ потребления
создается производством, не только объективно, но и субъективно. Производство.
таким образом, создает потребителя:
3) Производство
доставляет не только потребности материал, но и материалу потребность. Когда
потребление выходит из своей первоначальной природной грубости и непосредственности, –
а длительное пребывание его на этой ступени само было бы результатом
закосневшего в природной грубости производства, – то оно само, как
влечение, опосредствуется предметом. Потребность, которую оно ощущает в том или
ином предмете, создана восприятием последнего. Предмет искусства – то же самое
происходит со всяким другим продуктом – создает публику, понимающую искусство и
способную наслаждаться красотой. Производство создает поэтому не только предмет
для субъекта, но также и субъект для предмета.
Итак,
производство создает потребление: 1) производя для него материал, 2) определяя
способ потребления, 3) возбуждая в потребителе потребность, предметом которой
является создаваемый им продукт. Оно производит поэтому предмет потребления,
способ потребления и влечение к потреблению. Точно так же потребление порождает
способности производителя, возбуждая в нем направленную на определенную цель
потребность.
Идентичность
потребления и производства проявляется, следовательно, трояко:
1) Непосредственная
идентичность: производство есть потребление; потребление есть производство.
Потребительное производство. Производительное потребление. Политико-экономы
называют то и другое [М–9] производительным потреблением, но делают еще одно
различие: первое фигурирует как воспроизводство. второе – как производительное
потребление. Все исследования относительно первого являются исследованиями о
производительном и непроизводительном труде; исследования относительно второго –
исследованиями о производительном и непроизводительном потреблении.
2) Каждое
из этих двух выступает как средство для другого, одно
опосредствуется
другим, что находит свое выражение в их взаимной зависимости друг от друга. Это
– такое движение, благодаря которому они вступают в отношения друг к другу,
выступают как настоятельно необходимые друг для друга, но в котором они
остаются тем не менее еще внешними по отношению друг к другу. Производство
создает материал как внешний предмет для потребления; потребление создает
потребность как внутренний предмет, как цель для производства. Без производства
нет потребления, без потребления дет производства. Это положение фигурирует в
политической экономии в различных формах.
3) Производство
– не только непосредственно потребление, а потребление – непосредственно
производство; производство также – не только средство для потребления, а
потребление – цель для производства, т. е. в том смысле, что каждое
доставляет другому его предмет: производство – внешний предмет для потребления,
потребление – мысленно представляемый предмет для производства. Каждое из них
есть не только непосредственно другое и не только опосредствует другое, но
каждое из них, совершаясь, создает другое, создает себя как другое. Только
потребление и завершает акт производства, придавая продукту законченность его
как продукта, поглощая его, уничтожая его самостоятельно-вещную форму, повышая
посредством потребности в повторении способность, развитую в первом акте
производства, до степени мастерства; оно, следовательно, не только тот
завершающий акт, благодаря которому продукт становится продуктом, но и тот,
благодаря которому производитель становится производителем. С другой стороны,
производство создает потребление, создавая определенный способ потребления и
затем создавая влечение к потреблению, саму способность потребления как
потребность. Эта последняя, относящаяся к пункту 3-му, идентичность многократно
разъясняется в политической экономии в виде соотношения спроса и предложения,
предметов и потребностей, потребностей естественных и созданных обществом.
Поэтому
для гегельянца нет ничего проще, как отождествить производство и потребление. И
это делается не только социалистическими беллетристами 19, но и самыми
прозаическими экономистами, например Сэем, в той форме, что если рассматривать
какой-нибудь народ в целом или также человечество in abstracto, то его
производство будет его потреблением. Шторх, указывая на ошибку Сэя, напомнил,
что, например, народ не потребляет свой продукт целиком, но создает и средства
производства, основной капитал и т. д. 20. Кроме того, рассматривать
общество как один-единственный субъект значит рассматривать его неправильно,
умозрительно. У единичного субъекта производство и потребление выступают как
моменты одного акта. Здесь важно [М–9 ] подчеркнуть только то, что, будем ли мы
рассматривать производство и потребление как деятельность одного субъекта или
как деятельность многих индивидов, они во всяком случае выступают как моменты
такого процесса, в котором производство есть действительно исходный пункт, а поэтому
также и господствующий момент. В качестве нужды, в качестве потребности,
потребление само есть внутренний момент производительной деятельности. Но
последняя есть исходный пункт реализации, а потому и ее господствующий момент –
акт, в который снова превращается весь процесс. Индивид производит предмет и
через его потребление возвращается опять к самому себе, но уже как производящий
и воспроизводящий себя самого индивид. Потребление выступает, таким образом,
как момент производства.
Но в
обществе отношение производителя к продукту, когда он уже изготовлен, чисто внешнее,
и возвращение продукта к субъекту зависит от отношения последнего к другим
индивидам. Он не вступает непосредственно во владение продуктом. Точно так же
непосредственное присвоение продукта не составляет его цели, если он производит
в обществе. Между произ водителем и продуктом встает распределение, которое при
помощи общественных законов определяет его долю в мире продуктов;
следовательно, распределение становится между производством и потреблением.
Стоит ли
распределение, как самостоятельная сфера, рядом с производством и вне его?
b) распределение и
производство
Если обратиться
к обычным сочинениям по политической экономии, то прежде всего не может не
броситься в глаза, что все в них дается в двойном виде. Например, в разделе о
распределении фигурируют земельная рента, заработная плата, процент и прибыль,
в то время как в разделе о производстве в качестве его факторов фигурируют
земля, труд, капитал. Относительно капитала с самого начала ясно, что он
фигурирует двояко: 1) как фактор производства, 2) как источник дохода, как
фактор, определяющий известные формы распределения. Процент и прибыль
фигурируют поэтому как таковые также и в производстве, поскольку они
представляют собой те формы, в которых увеличивается, возрастает капитал,
следовательно представляют собой моменты самого производства капитала. Процент
и прибыль как формы распределения предполагают, капитал как фактор
производства. Они – способы распределения, имеющие своей предпосылкой капитал
как фактор производства. Они суть также и способы воспроизводства капитала.
Заработная
плата представляет собой также наемный труд, рассматриваемый под другой
рубрикой: та определенность, которую труд имеет здесь как фактор производства,
выступает там как определение распределения. Если бы труд не был определен как
наемный труд, то и тот способ, которым он участвует в продуктах не выступал бы
в качестве заработной платы, как, например. при рабстве. Наконец, земельная
рента – если взять сразу ту наиболее развитую форму распределения, в которой [М–10]
принимает участие в продуктах земельная собственность, – предполагает
крупную земельную собственность (собственно говоря, крупное сельское хозяйство)
в качестве фактора производства, но не землю как таковую, так же как заработная
плата не имеет своей предпосылкой труд как таковой. Отношения распределения и
способы распределения выступают поэтому лишь как оборотная сторона факторов
производства. Индивид, принимающий участие в производстве в форме наемного
труда, участвует в продуктах, в результатах производства, в форме заработной
платы. Структура распределения полностью определяется структурой производства.
Распределение само есть продукт производства – не только по распределяемому
предмету, ибо распределяться могут только результаты производства, но и по
форме, ибо определенный способ участия в производстве определяет особые формы
распределения, те формы, в которых люди принимают участие в распределении. В
полнейшую иллюзию впадают те, которые в производстве говорят о земле, в
распределении – о земельной ренте и т. д.
Поэтому
такие экономисты, как Рикардо, которых чаще всего упрекали в том, будто они обращают
внимание только на производство, определяли распределение как единственный
предмет политической экономии, ибо они инстинктивно рассматривали формы
распределения как наиболее точное выражение, в котором фиксируются факторы
производства в данном обществе.
По
отношению к отдельному индивиду распределение, конечно, выступает как общественный
закон, обусловливающий то его положение в производстве, в рамках которого он
производит и которое поэтому предшествует производству. Например, данный
индивид с самого начала не имеет ни капитала, ни земельной собственности. С
самого рождения в силу общественного распределения ему предназначен наемный
труд.
Однако
это предназначение само есть результат того, что капитал и земельная
собственность существуют как самостоятельные факторы производства.
Если
рассматривать целые общества, то представляется, будто распределение еще с
одной стороны предшествует производству и определяет его в качестве как бы
доэкономического факта. Народ-завоеватель разделяет землю между участниками
завоевания и устанавливает таким образом известное распределение земельной
собственности и ее форму, а тем самым определяет и производство. Или он
обращает побежденных в рабов и делает таким образом рабский труд основой
производства. Или народ путем революции разбивает крупную земельную
собственность на парцеллы и, следовательно, этим новым распределением придает
производству новый характер. Или законодательство увековечивает земельную
собственность в руках известных семей или распределяет труд как наследственную
привилегию и фиксирует его таким образом в кастовом духе. Во всех этих случаях –
а все они являются историческими – кажется, что не распределение организуется и
определяется производством, а, наоборот, производство организуется и
определяется распределением.
[М–11]
Распределение в самом поверхностном понимании выступает как распределение
продуктов и, таким образом, представляется отстоящим далеко от производства и
якобы самостоятельным по отношению к нему. Однако прежде чем распределение есть
распределение продуктов, оно есть: 1) распределение орудий производства и
2) – что представляет собой дальнейшее определение того же отношения –
распределение членов общества по различным родам производства (подчинение
индивидов определенным производственным отношениям). Распределение продуктов
есть, очевидно, лишь результат этого распределения, которое заключено в самом
процессе производства и которое определяет структуру производства.
Рассматривать производство, отвлекаясь от этого заключающегося в нем
распределения, есть, очевидно, пустая абстракция, в то время как распределение
продуктов, наоборот, дано само собой вместе с этим распределением, составляющим
с самого начала момент производства. Рикардо, который стремился понять
современное производство в его определенной социальной структуре и который
является экономистом производства par excellence*[по преимуществу. Ред.],
именно поэтому объявляет не производство, а распределение подлинным предметом
современной политической экономии. Отсюда опять-таки явствует крайняя
ограниченность тех экономистов, которые изображают производство в качестве
вечной истины, тогда как историю они ссылают в сферу распределения.
В каком
отношении к производству находится это определяющее его распределение, есть,
очевидно, вопрос, относящийся к самому производству. Если скажут, что тогда, по
крайней мере, – поскольку производство необходимым образом исходит из
известного распределения орудий производства, – распределение в этом
смысле предшествует производству и образует его предпосылку, то на это следует
ответить, что производство действительно имеет свои условия и предпосылки,
которые образуют собой его моменты. Последние могут на первых порах выступать
как естественно выросшие. Самим процессом производства они превращаются из
естественно выросших в исторические, и если для одного периода они выступают
как естественная предпосылка производства, то для другого периода они были его
историческим результатом. В самом процессе производства они постоянно
изменяются. Например, применение машин изменило распределение как орудий
производства, так и продуктов. Современная крупная земельная собственность сама
есть результат как современной торговли и современной промышленности, так и
применения последней к сельскому хозяйству.
Все
намеченные выше вопросы сводятся в последнем счете к влиянию общеисторических
условий на производство и к отношению между производством и историческим
развитием вообще. Вопрос, очевидно, относится к рассмотрению и анализу самого
производства.
[М–12]
Однако в той тривиальной форме, в какой все эти вопросы были поставлены выше,
на них можно дать столь же краткий ответ. При всех завоеваниях возможен троякий
исход. Народ-завоеватель навязывает побежденным свой собственный способ
производства (например, англичане в этом столетии в Ирландии, отчасти в Индии);
или он оставляет старый способ производства и довольствуется данью (например,
турки и римляне); или происходит взаимодействие, из которого возникает нечто
новое, некий синтез (отчасти при германских завоеваниях). Во всех случаях
именно способ производства, будь то победителей, будь то побежденных, будь то
возникший из соединения обоих, определяет то новое распределение, которое
устанавливается. Хотя последнее выступает как предпосылка для нового периода
производства, само оно опять-таки есть продукт производства – и не только
исторического вообще, но определенного исторического производства.
Например,
монголы, производя опустошения в России, действовали сообразно с их способом
производства, пастбищным скотоводством, для которого большие необитаемые
пространства являются главным условием. Германские варвары, для которых
земледелие при помощи крепостных было обычным способом производства, так же как
и изолированная жизнь в деревне, тем легче могли подчинить этим условиям
римские провинции, что происшедшая там концентрация земельной собственности уже
совершенно опрокинула прежние отношения земледелия.
Существует
традиционное представление, будто в известные периоды люди жили только
грабежом. Однако, чтобы можно было грабить, должно быть налицо нечто для
грабежа, стало быть производство… И способ грабежа сам опять-таки определяется
способом производства. Например, какая-нибудь stockjobbing nation* ( * нация с
развитой биржевой спекуляцией. Ред.) не может быть ограблена таким же способом,
как пастушеский народ.
Когда
предметом грабежа является раб, то в его лице похищается непосредственно орудие
производства. Однако в этом случае производство той страны, для которой он
похищается, должно быть организовано так, чтобы оно допускало применение
рабского труда, или (как в Южной Америке и т. д.) должен быть создан
соответствующий рабскому труду способ производства.
Законы
могут увековечить какое-либо средство производства, например землю, в руках известных
семей. Эти законы только тогда получают экономическое значение, когда крупная земельная
собственность находится в гармонии с общественным производством, как, например,
в Англии. Во Франции велось мелкое сельское хозяйство, несмотря на крупную
земельную собственность, поэтому последняя и была разбита революцией. А
увековечение парцелляции, например посредством законов? Вопреки этим законам,
собственность снова концентрируется. Влияние законов, направленных на
закрепление отношений распределения, и их воздействие этим путем на
производство следует определить особо.
с) наконец, обмен
и обращение. Обмен и производство
[М–13]
Обращение само есть лишь определенный момент обмена или обмен, рассматриваемый
в целом.
Поскольку
обмен есть лишь опосредствующий момент между производством и обусловленным им
распределением, с одной стороны, и потреблением, с другой стороны, а
потребление само выступает как момент производства, постольку и обмен,
очевидно, заключен в производстве как его момент.
Ясно,
во-первых, что обмен деятельностей и способностей, совершающийся в самом производстве,
прямо в него входит и составляет его существенную сторону. Во-вторых, то же
самое верно и относительно обмена продуктов, поскольку он есть средство для
производства готового продукта, предназначенного для непосредственного
потребления. Постольку сам обмен есть акт, входящий в производство. В-третьих,
так называемый обмен между деловыми людьми и деловыми людьми 21 по своей
организации всецело определяется производством, да и сам представляет собой
производственную деятельность. Обмен выступает независимым и индифферентным по
отношению к производству только в последней стадии, когда продукт обменивается
непосредственно для потребления. Однако 1) не существует обмена без разделения
труда, будь это последнее чем-то первобытным или уже результатом исторического
развития; 2) частный обмен предполагает частное производство; 3) интенсивность
обмена, его распространение, так же как и его форма, определяются развитием и
структурой производства. Например, обмен между городом и деревней; обмен в
деревне, в городе и т. д. Обмен, таким образом, во всех своих моментах или
непосредственно заключен в производстве, или определяется производством.
Результат,
к которому мы пришли, заключается не в том, что производство, распределение,
обмен и потребление идентичны, а в том, что все они образуют собой части
единого целого, различия внутри единства. Производство господствует как над
самим собой, если его брать в противопоставлении к другим моментам, так и над
этими другими моментами. С него каждый раз процесс начинается снова. Что обмен
и потребление не могут иметь господствующего значения – это ясно само собой. То
же самое относится к распределению как к распределению продуктов. В качестве же
распределения факторов производства оно само есть момент производства. Определенное
производство обусловливает, таким образом, определенное потребление,
определенное распределение, определенный обмен и определенные отношения этих
различных моментов друг к другу. Конечно, и производство в его односторонней
форме, со своей стороны, определяется другими моментами. Например, когда
расширяется рынок, т. е. сфера обмена, возрастают размеры производства и
становится глубже его дифференциация. С изменением распределения изменяется производство, –
например, с концентрацией капитала, с различным распределением населения между
городом и деревней и т. д. Наконец, нужды потребления определяют
производство. Между различными моментами имеет место взаимодействие. Это
свойственно всякому органическому целому.
3. Метод
политической экономии
Когда мы
с точки зрения политической экономии рассматриваем какую-нибудь данную страну,
то мы начинаем с ее населения, его разделения на классы, распределения
населения между городом, деревней и морскими промыслами, между различными
отраслями производства, с вывоза и ввоза годового производства и потребления,
товарных цен и т. д.
Кажется
правильным начинать с реального и конкретного, с действительных предпосылок,
следовательно, например в политической экономии, с населения, которое есть
основа и субъект всего общественного процесса производства. Однако при
ближайшем рассмотрении это оказывается ошибочным. Население (36) – это
абстракция, если я оставлю в стороне, например, классы, из которых оно состоит.
Эти классы опять-таки пустой звук, если я не знаю тех основ, на которых они
покоятся, например наемного труда, капитала и т. д. Эти последние
предполагают обмен, разделение труда, цены и т. д. Капитал,
например, – ничто без наемного труда, без стоимости, денег, цены и
т. д. Таким образом, если бы я начал с населения, то это было бы
хаотическое представление о целом, и только путем более детальных определений я
аналитически подходил бы ко все более и более простым понятиям: от конкретного,
данного в представлении, ко все более и более тощим абстракциям, пока не пришел
бы к простейшим определениям. Отсюда пришлось бы пуститься в обратный путь,
пока я не пришел бы, наконец, снова к населению, но на этот раз не как к
хаотическому представлению о целом, а как к некоторой богатой совокупности
многочисленных определений и отношений.
Первый
путь – это тот, по которому политическая экономия исторически следовала в период
своего возникновения. Например, экономисты XVII столетия всегда начинают с
живого целого, с населения, нации, государства, нескольких государств и
т. д., но они всегда заканчивают тем, что путем анализа выделяют некоторые
определяющие абстрактные всеобщие отношения, как разделение труда, деньги,
стоимость и т. д. Как только эти отдельные моменты были более или менее
зафиксированы и абстрагированы, стали возникать экономические системы,
восходившие от простейшего – труд, разделение труда, потребность, меновая
стоимость и т. д. – к государству, международному обмену и мировому
рынку.
Последний
метод есть, очевидно, правильный в научном отношении. Конкретное потому
конкретно, что оно есть синтез многих определений, следовательно единство
многообразного. В мышлении оно поэтому выступает как процесс синтеза, как
результат, а не как исходный пункт, хотя оно представляет собой действительный
исходный пункт и, вследствие этого, также исходный пункт созерцания и
представления. На первом пути полное представление подверглось испарению путем
превращения его в абстрактные определения, на втором пути абстрактные определения
ведут к воспроизведению конкретного посредством мышления.
Гегель
поэтому впал в иллюзию, понимая реальное как результат себя в себе синтезирующего,
в себя углубляющегося и из самого себя развивающегося мышления, между тем как
метод восхождения от абстрактного к конкретному есть лишь тот способ, при
помощи которого мышление усваивает себе (37) конкретное, воспроизводит его как
духовно конкретное. Однако это ни в коем случае не есть процесс возникновения
самого конкретного. Простейшая экономическая категория, например меновая
стоимость, предполагает население – население, производящее в определенных
условиях, – а также определенные формы семьи, общины или государства и
т. д. Меновая стоимость может существовать только как абстрактное,
одностороннее отношение некоторого уже данного конкретного живого целого.
Напротив,
как категория, меновая стоимость ведет допотопное существование. Поэтому для
такого сознания (а философское сознание именно таково), для которого
постигающее в понятиях мышление есть действительный человек и поэтому только
постигнутый в понятиях мир как таковой есть действительный мир, – движение
категорий выступает как действительный (хотя, к сожалению, и получающий
некоторый толчок извне) акт производства, результатом которого является мир; и
это – здесь, однако, мы опять имеем тавтологию – постольку правильно, поскольку
конкретная целостность, в качестве мысленной целостности, мысленной
конкретности, действительно есть продукт мышления, понимания; но это ни в коем
случае не продукт понятия, порождающего само себя и размышляющего вне
созерцания и представления, а переработка созерцания и представления в понятия.
Целое, как оно представляется в голове в качестве мыслимого целого, есть
продукт мыслящей головы, которая осваивает для себя мир единственно возможным
для нее способом, – способом, отличающимся от художественного,
религиозного, практически-духовного освоения этого мира. Реальный субъект все
время остается вне головы, существуя во всей своей самостоятельности, пока
голова относится к нему лишь умозрительно, лишь теоретически. Поэтому и при
теоретическом методе субъект – общество – должен постоянно витать перед нашим
представлением как предпосылка.
Однако
не имело ли место также и независимое историческое или естественное существование
этих простых категорий до появления более конкретных категорий? Cа depend.
Например, Гегель правильно начинает философию права с владения как простейшего
правового отношения субъекта. Но никакого владения не существует до семьи или
до отношений господства и подчинения, которые суть гораздо более конкретные
отношения. Напротив, было бы правильно сказать, что существуют (38) такие
семьи, роды, которые еще только владеют, но не имеют собственности. Более
простая по сравнению с собственностью категория выступает, таким образом, как отношение,
свойственное простым семейным или родовым сообществам. В более развитом
обществе она выступает как более простое отношение развившегося организма.
Однако тот конкретный субстрат, отношение которого есть владение, постоянно
предполагается. Можно представить себе единичного дикаря владеющим. Но тогда
владение не есть правовое отношение. Неверно, будто владение исторически
развивается в семью. Наоборот, оно всегда предполагает эту “более конкретную
правовую категорию”. При этом, однако, здесь имеется та доля истины, что
простые категории суть выражения таких отношений, в которых менее развитая
конкретность могла найти себе реализацию еще до установления более
многосторонней связи или более многостороннего отношения, мысленно выраженного
в более конкретной категории, – в то время как более развитая конкретность
сохраняет более простую категорию как подчиненной отношение.
Деньги
могут существовать и исторически существовали раньше капитала, раньше банков,
раньше наемного труда и т. д. С этой стороны можно, стало быть, сказать,
что более простая категория может выражать собой господствующие отношения менее
развитого целого или подчиненные отношения более развитого целого, т. е.
отношения, которые исторически уже существовали раньше, чем целое развилось в
ту сторону, которая выражена в более конкретной категории. В этом смысле ход
абстрактного мышления, восходящего от простейшего к сложному, соответствует
действительному историческому процессу.
С другой
стороны, можно сказать, что встречаются весьма развитые и все-таки исторически
менее зрелые формы общества, где имеют место высшие экономические формы,
например кооперация, развитое разделение труда и т. д., но не существует
никаких денег, как это было, например, в Перу. Точно так же в славянских
общинах деньги и обусловливающий их обмен или совсем не выступают, или играют
незначительную роль внутри отдельных общин, но зато выступают на границах
последних, в сношениях с другими общинами; вообще ошибочно принимать обмен
внутри одной и той же общины за первоначально конституирующий элемент.
Напротив, вначале обмен возникает чаще между различными общинами, чем между
членами одной и той же общины. Далее: хотя деньги начали играть известную роль
очень рано и всесторонне, однако в древности они выступают как господствующий
элемент только (39) у односторонне определившихся наций, у торговых наций. И
даже в наиболее развитой древности, у греков и римлян, полное развитие денег,
составляющее предпосылку современного буржуазного общества, отмечается только в
период разложения. Таким образом, эта совершенно простая категория исторически
выступает в своей полной силе только в наиболее развитых состояниях общества.
Она отнюдь не проникает во все экономические отношения. Например, в Римской
империи, в период наибольшего ее развития, основой оставались натуральные
подати и повинности. Денежное хозяйство было там вполне развито, собственно
говоря, только в армии. Оно никогда не охватывало всю сферу труда в целом.
Итак,
хотя более простая категория исторически могла существовать раньше более конкретной,
она в своем полном интенсивном и экстенсивном развитии может быть присуща как
раз более сложной форме общества, в то время как более конкретная категория
была полнее развита при менее развитой форме общества.
Труд
кажется совершенно простой категорией. Представление о нем в этой всеобщности –
как о труде вообще – является тоже весьма древним. Тем не менее “труд”,
экономически рассматриваемый в этой простой форме, есть столь же современная
категория, как и те отношения, которые порождают эту простую абстракцию.
Монетарная система, например, рассматривает богатство еще как нечто всецело
объективное, полагая его, как вещь, вовне – в деньгах. По сравнению с этой
точкой зрения было большим шагом вперед, когда мануфактурная или коммерческая
система перенесла источник богатства из предмета в субъективную деятельность, в
коммерческий и мануфактурный труд, однако сама эта деятельность все еще
понималась ограниченно, как деятельность, производящая деньги. Этой системе
противостоит физиократическая система, которая признаёт в качестве труда,
создающего богатство, определенную форму труда – земледельческий труд, а самый
объект она видит уже не в денежном облачении, а в продукте вообще, во всеобщем
результате труда. Этот продукт, однако, соответственно ограниченному характеру
деятельности, все еще рассматривается как продукт, определяемый природой, как
продукт земледелия, продукт земли par excellence.
Огромным
шагом вперед Адама Смита явилось то, что он отбросил всякую определенность
деятельности, создающей богатство; у него фигурирует просто труд, не
мануфактурный, не коммерческий, не земледельческий труд, а как тот, так и
другой. Вместе с абстрактной всеобщностью деятельности, (40)создающей
богатство, признается также и всеобщность предмета, определяемого как
богатство; это – продукт вообще или опять-таки труд вообще, но уже как прошлый,
овеществленный труд. Как труден и велик был этот переход, видно из того, что
Адам Смит сам еще время от времени скатывается назад к физиократической
системе. Здесь могло бы показаться, будто таким путем найдено лишь абстрактное
выражение для простейшего и древнейшего отношения, в котором люди, при любой
форме общества, выступают как производители продуктов. Это верно с одной
стороны, но неверно – с другой.
Безразличие
к определенному виду труда предполагает весьма развитую совокупность действительных
видов труда, ни один из которых уже не является господствующим над всеми
остальными. Таким образом, наиболее всеобщие абстракции возникают вообще только
в условиях наиболее богатого конкретного развития, где одно и то же является
общим для многих или для всех. Тогда оно перестает быть мыслимым только в
особенной форме. С другой стороны, эта абстракция труда вообще есть не только
мысленный результат некоторой конкретной совокупности видов труда. Безразличие
к определенному виду труда соответствует такой форме общества, при которой
индивиды с легкостью переходят от одного вида труда к другому и при которой
данный определенный вид труда является для них случайным и потому безразличным.
Труд здесь не только в категории, но и в реальной действительности стал
средством для создания богатства вообще и утратил ту сращенность, которая
раньше существовала между определенными индивидами и определенными видами
труда. Такое состояние в наиболее развитом виде имеет место в самой современной
из существующих форм буржуазного общества – в Соединенных Штатах. Таким образом,
лишь здесь абстракция категории “труд”, “труд вообще”, труд sans phrase, этот
исходный пункт современной политической экономии, становится практически
истинной.
Итак,
простейшая абстракция, которую современная политическая экономия ставит во
главу угла и которая выражает древнейшее отношение, имеющее силу для всех форм
общества, выступает тем не менее в этой абстрактности практически истинной
только как категория наиболее современного общества. Можно было бы сказать, что
то, что в Соединенных Штатах является историческим продуктом, – это
безразличие к определенному виду труда, – у русских, например, выступает
как природой данное предрасположение. Однако, во-первых, (41)существует
огромная разница в том, варвары ли могут быть ко всему приспособлены или же
цивилизованные люди сами себя ко всему приспособляют. А затем у русских этому
безразличию к какому-либо определенному виду труда практически соответствует
традиционная прикованность к вполне определенной работе, от которой они
отрываются только в результате воздействия извне.
Этот
пример с трудом убедительно показывает, что даже самые абстрактные категории,
(несмотря на то, что они – именно благодаря своей абстрактности – имеют силу
для всех эпох в самой определенности этой абстракции представляют собой в такой
же мере и продукт исторических условий и обладают полной значимостью только для
этих условий и в их пределах.
Буржуазное
общество есть наиболее развитая и наиболее многообразная историческая организация
производства. Поэтому категории, выражающие его отношения, понимание его структуры,
дают вместе с тем возможность заглянуть в структуру и производственные
отношения всех тех погибших форм общества, из обломков и элементов которых оно
было построено. Некоторые еще не преодоленные остатки этих обломков и элементов
продолжают влачить существование внутри буржуазного общества, а то, что в
прежних формах общества имелось лишь в виде намека, развилось здесь до полного
значения и т. д. Анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны. Намеки же
на более высокое у низших видов животных могут быть поняты только в том случае,
если само это более высокое уже известно. Буржуазная экономика дает нам, таким
образом, ключ к античной и т. д. Однако вовсе не в том смысле, как это
понимают экономисты, которые смазывают все исторические различия и во всех
формах общества видят формы буржуазные. Можно понять оброк, десятину и
т. д., если известна земельная рента, однако нельзя их отождествлять с последней.
Так как,
далее, буржуазное общество само есть только антагонистическая форма развития,
то отношения предшествующих форм [общества] встречаются в нем часто лишь в
совершенно захиревшем или даже шаржированном виде, как, например, общинная
собственность. Поэтому, если верно, что категории буржуазной экономики
заключают в себе какую-то истину для всех других форм общества, то это надо
понимать лишь cum grano salis*. Они могут содержать в себе эти последние в развитом,
в захиревшем, в карикатурном и т. д., во всяком случае в существенно измененном
виде. Так называемое историческое развитие (42) покоится вообще на том, что
последняя по времени форма рассматривает предыдущие формы как ступени к самой
себе и всегда понимает их односторонне, ибо лишь весьма редко и только при
совершенно определенных условиях она бывает способна к самокритике; здесь,
конечно, речь идет не о таких исторических периодах, которые самим себе
представляются как времена упадка. Христианская религия лишь тогда оказалась
способной содействовать объективному пониманию прежних мифологий, когда ее
самокритика была до известной степени, так сказать…, уже готова. Так и
буржуазная политическая экономия лишь тогда подошла к пониманию феодальной, античной,
восточной экономики, когда началась самокритика буржуазного общества. В той
мере, в какой буржуазная политическая экономия целиком не отождествляет себя на
мифологический манер с экономикой минувших времен, ее критика прежних
общественных форм, особенно феодализма, с которым ей еще непосредственно
приходилось бороться, походила на ту критику, с которой христианство выступало
против язычества или протестантизм – против католицизма.
Как
вообще во всякой исторической, социальной науке, при рассмотрении поступательного
движения экономических категорий нужно постоянно иметь в виду, что как в
действительности, так и в голове субъект – здесь у нас современное буржуазное
общество – есть нечто данное и что категории выражают поэтому формы наличного
бытия, определения существования, часто только отдельные стороны этого
определенного общества, этого субъекта, и что оно поэтому также и для науки
начинается отнюдь не там только, где речь идет о нем как таковом. Это
соображение следует иметь в виду, потому что оно сразу же дает решающие
указания относительно расчленения предмета.
Например,
ничто не кажется более естественным, как начать с земельной ренты, с земельной
собственности, так как ведь она связана с землей, этим источником всякого
производства и всякого существования, и с земледелием, этой самой первой формой
производства во всех сколько-нибудь прочно сложившихся обществах. Однако нет
ничего более ошибочного. Каждая форма общества имеет определенное производство,
которое определяет место и влияние всех остальных производств и отношения
которого поэтому точно так же определяют место и влияние всех остальных
отношений. Это – то общее освещение в сферу действия которого попали все другие
цвета и которое модифицирует их в их особенностях. Это – тот особый эфир, который
определяет удельный вес всего того, что в нем имеется. (43)
Возьмем,
например, пастушеские народы (народы, занимающиеся исключительно охотой и
рыболовством, находятся позади того пункта, откуда начинается действительное
развитие. У них спорадически встречается известная форма земледелия. Этим
определяется земельная собственность. Она коллективна и сохраняет эту форму в
большей или меньшей степени, смотря по тому, в большей или меньшей степени эти
народы держатся своих традиций; например, общинная собственность у славян. У
народов с оседлым земледелием – эта оседлость уже большой прогресс, – где
земледелие преобладает, как в античном и феодальном обществе, сама
промышленность, ее организация и соответствующие ей формы собственности имеют в
большей или меньшей степени землевладельческий характер; промышленность или
целиком зависит от земледелия, как у древних римлян, или, как в средние века,
она в городе и в городских отношениях имитирует принципы организации деревни.
Сам капитал в средние века – в той мере, в какой он не есть чисто денежный
капитал, – имеет в виде традиционных орудий ремесла и т. д. этот
землевладельческий характер.
В
буржуазном обществе дело обстоит наоборот. Земледелие все более и более
становится всего лишь одной из отраслей промышленности и совершенно подпадает
под господство капитала. Точно так же и земельная рента во всех формах общества
где господствует земельная собственность, преобладают еще отношения,
определяемые природой и тех же формах общества. где господствует капитал, преобладает
элемент, созданный обществом, историей. Земельная рента не может быть понята
без капитала, но капитал вполне может быть понят без земельной ренты. Капитал –
это господствующая над всем экономическая сила буржуазного общества. Он должен
составлять как исходный, так и конечный пункт и его следует анализировать до
земельной собственности. После того как то и другое рассмотрено в отдельности,
должно быть рассмотрено их взаимоотношение.
Таким
образом, было бы неосуществимым и ошибочным трактовать экономические категории
в той последовательности, в которой они исторически играли решающую роль.
Наоборот, их последовательность определяется тем отношением, в котором они
находятся друг к другу в современном буржуазном обществе, причем это отношение
прямо противоположно тому, которое представляется естественным или
соответствует последовательности исторического развития. Речь идет не о том
положении, которое экономические отношения исторически занимают в различных
следующих одна за другой формах (44) общества. Еще меньше речь идет о их
последовательности “в идее” (Прудон), этом мистифицированном представлении об
историческом процессе. Речь идет о том месте, которое они занимают в структуре
современного буржуазного общества.
Та
чистота (абстрактная определенность), с которой в древнем мире выступают
торговые народы – финикийцы, карфагеняне, – обусловлена как раз самим
преобладанием земледельческих народов. Капитал, как торговый или денежный
капитал, выступает в такой именно абстрактности там, где капитал еще не стал
господствующим элементом общества. Ломбардцы и евреи занимают такое же
положение по отношению к земледельческим обществам средневековья.
Другим
примером различного положения, которое одни и те же категорий занимают на различных
ступенях общественного развития, может служить следующее: одна из самых
последних форм буржуазного общества, joint-stock companies,[8] выступает также и в
начале последнего в виде больших привилегированных и наделенных монополией
торговых компаний.
Само
понятие национального богатства прокрадывается у экономистов XVII века в таком
виде – это представление отчасти сохраняется и у экономистов XVIII века, –
что богатство создается только для государства и что мощь последнего зависит от
этого богатства. Это была еще та бессознательно-лицемерная форма, в которой
само богатство и его производство провозглашались как цель современных
государств, а последние рассматривались лишь как средство для производства
богатства.
Расчленение
предмета, очевидно, должно быть таково:
1) Всеобщие
абстрактные определения, которые поэтому более или менее присущи всем формам
общества, однако в вышеразьясненном смысле. 2) Категории, которые составляют
внутреннюю структуру буржуазного общества и на которых покоятся основные
классы. Капитал, наемный труд. земельная собственность. Их отношение друг к
другу. Город и деревня. Три больших общественных класса. Обмен между ними.
Обращение. Кредит (частный). 3) Концентрированное выражение буржуазного
общества в форме государства. Рассмотрение последнего в его отношении к самому
себе. “Непроизводительные” классы. Налог. Государственный долг. Публичный
кредит. Население. Колонии. Эмиграция. 4) Международные отношения производства.
Международное разделение труда. Международный обмен. Вывоз и ввоз. Вексельный
курс. 5) Мировой рынок и кризисы.(45)
|
