IV
На
масленице шестого года жизни Сергия в затворе из соседнего города, после блинов
с вином, собралась веселая компания богатых людей, мужчин и женщин, кататься на
тройках. Компания состояла из двух адвокатов, одного богатого помещика, офицера
и четырех женщин. Одна была жена офицера, другая – помещика, третья была
девица, сестра помещика, и четвертая была разводная жена, красавица, богачка и
чудачка, удивлявшая и мутившая город своими выходками.
Погода
была прекрасная, дорога – как пол. Проехали верст десять за городом, остановились,
и началось совещание, куда ехать: назад или дальше.
– Да
куда ведет эта дорога? – спросила Маковкина, разводная жена, красавица.
– В
Тамбино, отсюда двенадцать верст, – сказал адвокат, ухаживавший за
Маковкиной.
– Ну,
а потом?
– А
потом на Л. через монастырь.
– Там,
где отец Сергий этот живет?
– Да.
– Касатский?
Этот красавец пустынник?
– Да.
– Медам!
Господа! Едемте к Касатскому. В Тамбине отдохнем, закусим.
– Но
мы не поспеем ночевать домой.
– Ничего,
ночуем у Касатского.
– Положим,
там есть гостиница монастырская, и очень хорошо. Я был, когда защищал Махина.
– Нет,
я у Касатского буду ночевать.
– Ну,
уж это даже с вашим всемогуществом невозможно.
– Невозможно?
Пари.
– Идет.
Если вы ночуете у него, то я что хотите.
– A
discrétion[3].
– А
вы тоже!
– Ну
да. Едемте.
Ямщикам
поднесли вина. Сами достали ящик с пирожками, вином, конфетами. Дамы закутались
в белые собачьи шубы. Ямщики поспорили, кому ехать передом, и один, молодой,
повернувшись ухарски боком, повел длинным кнутовищем, крикнул, – и залились
колокольчики, и завизжали полозья.
Сани
чуть подрагивали и покачивались, пристяжная ровно и весело скакала с своим
круто подвязанным хвостом над наборной шлеёй, ровная, масленая дорога быстро
убегала назад, ямщик ухарски пошевеливал вожжами, адвокат, офицер, сидя
напротив, что-то врали с соседкой Маковкиной, а она сама, завернувшись туго в
шубу, сидела неподвижно и думала: «Все одно и то же, и все гадкое: красные,
глянцевитые лица с запахом вина и табаку, те же речи, те же мысли, и все
вертится около самой гадости. И все они довольны и уверены, что так надо, и
могут так продолжать жить до смерти. Я не могу. Мне скучно. Мне нужно
что-нибудь такое, что бы все это расстроило, перевернуло. Ну, хоть бы как те, в
Саратове, кажется, поехали и замерзли. Ну, что бы наши сделали? Как бы вели
себя? Да, наверно, подло. Каждый бы за себя. Да и я тоже подло вела бы себя. Но
я, по крайней мере, хороша. Они-то знают это. Ну, а этот монах? Неужели он
этого уже не понимает? Неправда. Это одно они понимают. Как осенью с этим
кадетом. И какой он дурак был…»
– Иван
Николаич! – сказала она.
– Что
прикажете?
– Да
ему сколько лет?
– Кому?
– Да
Касатскому.
– Кажется,
лет за сорок.
– И
что же, он принимает всех?
– Всех,
но не всегда.
– Закройте
мне ноги. Не так. Какой вы неловкий! Ну, еще, еще, вот так. А ног моих жать не
нужно.
Так они
доехали до леса, где стояла келья.
Она
вышла и велела им уехать. Они отговаривали ее, но она рассердилась и велела
уезжать. Тогда сани уехали, а она, в своей белой собачьей шубе, пошла по
дорожке. Адвокат слез и остался смотреть.
|
