 Увеличить |
II
За две
недели до назначенного дня свадьбы Касатский сидел в Царском Селе на даче у своей
невесты. Был жаркий майский день. Жених с невестой походили по саду и сели на
лавочке в тенистой липовой аллее. Мэри была особенно хороша в белом кисейном
платье. Она казалась олицетворением невинности и любви. Она сидела, то опустив
голову, то взглядывая на огромного красавца, который с особенной нежностью и
осторожностью говорил с ней, каждым своим жестом, словом боясь оскорбить,
осквернить ангельскую чистоту невесты. Касатский принадлежал к тем людям
сороковых годов, которых уже нет нынче, к людям, которые, сознательно допуская
для себя и внутренно не осуждая нечистоту в половом отношении, требовали от
жены идеальной, небесной чистоты, и эту самую небесную чистоту признавали в
каждой девушке своего круга, и так относились к ним. В таком взгляде было много
неверного и вредного в той распущенности, которую позволяли себе мужчины, но по
отношению женщин такой взгляд, резко отличающийся от взгляда теперешних молодых
людей, видящих в каждой девушке ищущую себе дружку самку, – такой взгляд
был, я думаю, полезен. Девушки, видя такое обоготворение, старались и быть
более или менее богинями. Такого взгляда на женщин держался и Касатский и так
смотрел на свою невесту. Он был особенно влюблен в этот день и не испытывал ни
малейшей чувственности к невесте, напротив, с умилением смотрел на нее, как на
нечто недосягаемое.
Он встал
во весь свой большой рост и стал перед нею, опершись обеими руками на саблю.
– Я
только теперь узнал всё то счастье, которое может испытать человек. И это вы,
это ты, – сказал он, робко улыбаясь, – дала мне это!
Он был в
том периоде, когда «ты» еще не сделалось привычно, и ему, смотря нравственно
снизу вверх на нее, страшно было говорить «ты» этому ангелу.
– Я
себя узнал благодаря… тебе, узнал, что я лучше, чем я думал.
– Я
давно это знаю. Я за то-то и полюбила вас. Соловей защелкал вблизи, свежая
листва зашевелилась от набежавшего ветерка.
Он взял
ее руку и поцеловал ее, и слезы выступили ему на глаза. Она поняла, что он благодарит
ее за то, что она сказала, что полюбила его. Он прошелся, помолчал, потом
подошел, сел.
– Вы
знаете, ты знаешь, ну, все равно. Я сблизился с тобой не бескорыстно, я хотел
установить связи с светом, но потом… Как ничтожно стало это в сравнении с
тобой, когда я узнал тебя. Ты не сердишься на меня за это?
Она не
отвечала и только тронула рукой его руку.
Он
понял, что это значило: «Нет, не сержусь».
– Да,
ты вот сказала… – он замялся, ему показалось это слишком дерзко, – ты
сказала, что полюбила меня, но, прости меня, я верю, но что-то, кроме этого,
есть, что тебя тревожит и мешает. Что это?
«Да,
теперь или никогда, – подумала она. – Все равно он узнает. Но теперь
он не уйдет. Ах, если бы он ушел, это было бы ужасно!»
И она
любовным взглядом окинула всю его большую, благородную, могучую фигуру. Она
любила его теперь больше Николая и, если бы не императорство, не променяла бы
этого на того.
– Послушайте.
Я не могу быть неправдива. Я должна сказать все. Вы спрашиваете, что? То, что я
любила.
Она
положила свою руку на его умоляющим жестом.
Он
молчал.
– Вы
хотите знать кого? Да, его, государя.
– Мы
все любим его, я воображаю, вы в институте…
– Нет,
после. Это было увлеченье, но потом прошло. Но я должна сказать…
– Ну,
так что же?
– Нет,
я не просто.
Она
закрыла лицо руками.
– Как?
Вы отдались ему?
Она
молчала.
– Любовницей?
Она
молчала.
Он
вскочил и бледный, как смерть, с трясущимися скулами, стоял перед нею. Он
вспомнил теперь, как Николай Павлович, встретив его на Невском, ласково
поздравлял его.
– Боже
мой, что я сделала, Стива!
– Не
трогайте, не трогайте меня. О, как больно!
Он
повернулся и пошел к дому. В доме он встретил мать.
– Вы
что, князь? Я… – Она замолчала, увидав его лицо. Кровь вдруг ударила ему в
лицо.
– Вы
знали это и мной хотели прикрыть их. Если бы вы не были женщины, –
вскрикнул он, подняв огромный кулак над нею, и, повернувшись, убежал.
Если бы
тот, кто был любовником его невесты, был бы частный человек, он убил бы его, но
это был обожаемый царь.
На
другой же день он подал в отпуск и отставку и сказался больным, чтобы никого не
видеть, и поехал в деревню.
Лето он
провел в своей деревне, устраивая свои дела. Когда же кончилось лето, он не вернулся
в Петербург, а поехал в монастырь и поступил в него монахом.
Мать
писала ему, отговаривая от такого решительного шага. Он отвечал ей, что
призвание бога выше всех других соображений, а он чувствует его. Одна сестра,
такая же гордая и честолюбивая, как и брат, понимала его.
Она
понимала, что он стал монахом, чтобы стать выше тех, которые хотели показать
ему, что они стоят выше его. И она понимала его верно. Поступая в монахи, он
показывал, что презирает все то, что казалось столь важным другим и ему самому
в то время, как он служил, и становился на новую такую высоту, с которой он мог
сверху вниз смотреть на тех людей, которым он прежде завидовал. Но не одно это
чувство, как думала сестра его Варенька, руководило им. В нем было и другое,
истинно религиозное чувство, которого не знала Варенька, которое, переплетаясь
с чувством гордости и желанием первенства, руководило им. Разочарование в Мэри
(невесте), которую он представлял себе таким ангелом, и оскорбление было так
сильно, что привело его к отчаянию, а отчаяние куда? – к богу, к вере
детской, которая никогда не нарушалась в нем.
|
