 Увеличить |
Я воспользовалась ее разрешением. Это, думается мне, была
единственная спокойная ночь, проведенная мною в монастырских стенах, а я почти
их не покидала. На следующее утро, около девяти часов, кто-то тихо постучал в
мою дверь; я еще лежала в постели. Я откликнулась, вошла монахиня. Довольно
сердитым тоном она заметила, что уже поздно и что мать-настоятельница просит
меня к себе. Я встала, поспешно оделась и побежала к ней.
– Доброе утро, дитя мое, – сказала она. –
Хорошо ли вы провели ночь? Кофе вас ждет уже целый час. Думаю, что он вам
придется по вкусу. Пейте его поскорей, а потом мы побеседуем.
Говоря это, она разостлала на столе салфетку, подвязала меня
другой, налила кофе и положила сахар. Другие монахини тоже завтракали друг у
друга. В то время как я ела, она рассказала о моих товарках, обрисовала мне их,
руководствуясь своей неприязнью или симпатией, обласкала меня, засыпала
вопросами об оставленном мною монастыре, о моих родителях, о пережитых мною
огорчениях. Хвалила, осуждала, болтая что взбредет в голову, ни разу не
дослушав до конца моего ответа. Я ей ни в чем не перечила. Она осталась
довольна моим умом, моей рассудительностью, моей сдержанностью. Между тем
пришла одна монахиня, потом вторая, потом третья, четвертая, пятая. Заговорили
о птицах настоятельницы. Одна рассказала о странных привычках какой-то сестры,
другая подсмеивалась над разными слабостями отсутствовавших. Все пришли в веселое
расположение духа. В углу кельи стояли клавикорды, и я по рассеянности стала
перебирать клавиши. Только что прибыв в монастырь, я не знала сестер, над
которыми трунили, и не находила в том ничего забавного. Впрочем, если бы я и
знала их, это не доставило бы мне удовольствия. Нужно обладать очень тонким
юмором, чтобы шутка была удачной, да и у кого же из нас нет смешных сторон? В
то время как все смеялись, я взяла несколько аккордов и мало-помалу привлекла к
себе внимание окружающих. Настоятельница подошла ко мне и, похлопав по плечу,
сказала:
– А ну, сестра Сюзанна, позабавь нас – сначала сыграй
что-нибудь, а потом спой.
Я сделала то, что она велела, – исполнила две-три
пьесы, которые знала наизусть, потом импровизировала немного, наконец, спела
несколько строф из псалмов на музыку Мондонвиля.
– Все это прекрасно, – заметила
настоятельница, – но святости мы имеем достаточно в церкви. Чужих здесь
никого нет, это все мои добрые приятельницы, которые станут и твоими; спой нам
что-нибудь повеселей.
– Но, может быть, она ничего другого не знает, –
возразили некоторые монахини. – Она устала с дороги, нужно ее поберечь;
хватит на этот раз.
– Нет, нет, – заявила настоятельница, – она
чудесно себе аккомпанирует, а лучшего голоса, чем у нее, нет ни у кого в мире.
(И в самом деле, я пою недурно, но скорее могу похвалиться хорошим слухом,
мягкостью и нежностью звука, чем силой голоса и широтой диапазона.) Я не отпущу
ее, пока она нам не споет что-нибудь в другом роде.
Слова монахинь меня задели, и я ответила настоятельнице, что
мое пение больше не доставляет удовольствия сестрам.
– Зато оно доставит удовольствие мне.
Я не сомневалась в таком ответе и спела довольно игривую
песенку. Все захлопали в ладоши, стали хвалить меня, целовать, осыпать ласками,
просили спеть еще – неискренние восторги, продиктованные ответом
настоятельницы. Между тем среди присутствующих монахинь не было почти ни одной,
которая не лишила бы меня голоса и не переломала бы мне пальцев, если б только
могла. Те из них, которые, быть может, никогда в жизни не слышали музыки,
позволили себе сделать по поводу моего пения какие-то нелепые и язвительные
замечания, но это не произвело на настоятельницу никакого впечатления.
– Замолчите! – приказала она. – Сюзанна
играет и поет как ангел. Я хочу, чтобы она приходила ко мне каждый день. Я сама
когда-то немного играла на клавесине; она должна помочь мне припомнить
то, что я знала.
– Ах, сударыня, – возразила я, – что раньше
умел, того никогда полностью не забудешь...
– Ну хорошо, я попробую; пусти меня на свое место...
Она взяла несколько аккордов и сыграла какие-то пьески –
шальные, причудливые, бессвязные, как и ее мысли. Но, несмотря на все
недостатки ее исполнения, я видела, что у нее гораздо больше беглости в
пальцах, чем у меня. Я ей об этом сказала, потому что люблю отмечать чужие
достоинства и редко упускаю такой случай, если только похвала не противоречит
истине. Это так приятно!
Монахини разошлись одна за другой, и я осталась почти
наедине с настоятельницей. Мы заговорили о музыке. Она сидела, я же стояла
рядом с ней. Она взяла мои руки и, пожимая их, сказала:
– Она не только прекрасно играет, у нее еще самые
прелестные пальчики на свете. Взгляните-ка, сестра Тереза.
Сестра Тереза опустила глаза, покраснела и что-то
пробормотала. Однако – прелестные у меня пальцы или нет, права настоятельница
или нет – почему это произвело такое впечатление на сестру Терезу?
Настоятельница обняла меня за талию и, восхищаясь моей фигурой, привлекла меня
к себе, посадила на колени, приподняла мне голову и попросила смотреть на нее.
Она восторгалась моими глазами, ртом, щеками, цветом лица. Я молчала, потупив
глаза, и переносила все ее ласки покорно, как истукан. Сестра Тереза была
рассеянна, встревожена, она ходила взад и вперед по келье, трогала без всякой
надобности все, что ей попадалось под руку, не знала, что с собой делать,
смотрела в окно, прислушивалась, не стучит ли кто-нибудь в дверь.
– Сестра Тереза, ты можешь уйти, если соскучилась с
нами, – предложила ей настоятельница.
– Нет, сударыня, мне не скучно.
– У меня еще тысяча вопросов к этой малютке.
– Не сомневаюсь.
– Я хочу знать всю ее жизнь. Как я могу загладить зло,
которое ей причинили, если мне ничего не известно? Я хочу, чтобы она поведала
мне все свои горести, ничего не скрывая. Я уверена, что у меня сердце будет
разрываться и я заплачу, но это неважно. Сестра Сюзанна, когда же я все узнаю?
– Когда вы прикажете, сударыня.
– Я бы попросила тебя немедля приступить к рассказу,
если у нас есть еще время. Который час?..
– Пять часов, сударыня, – ответила сестра Тереза. –
Сейчас ударят к вечерне.
– Пусть она все-таки начнет.
– Но ведь вы обещали, сударыня, уделить мне минутку и
утешить меня перед вечерней. У меня возникают такие мучительные мысли. Я бы так
хотела открыть свою душу вам, матушка. Без этого я не смогу молиться в церкви,
не смогу сосредоточиться.
– Нет, нет, – перебила ее настоятельница, –
ты с ума сошла; брось эти глупости. Держу пари, что знаю, в чем дело. Мы
поговорим об этом завтра.
– Ах, матушка, – молила сестра Тереза, упав к
ногам настоятельницы и заливаясь слезами, – лучше сейчас.
– Сударыня, – сказала я настоятельнице, поднимаясь
с ее колен, где все еще сидела, – согласитесь на просьбу сестры,
прекратите ее страдания. Я уйду; я еще успею исполнить ваше желание и
рассказать все о себе. Когда вы выслушаете сестру Терезу, она перестанет болеть
душой.
Я сделала шаг к двери, чтобы выйти, но настоятельница
удержала меня одной рукой. Сестра Тереза схватила другую ее руку и, стоя на
коленях, покрывала поцелуями и плакала.
– Право, сестра Тереза, – промолвила
настоятельница, – ты мне очень докучаешь своими тревогами. Я тебе уже об
этом говорила, мне это неприятно и стеснительно. Я не хочу, чтобы меня
стесняли.
– Я это знаю, но я не властна над своими чувствами; я
бы хотела, но не могу...
Тем временем я ушла, оставив настоятельницу с молоденькой
сестрой.
Я не могла удержаться, чтобы не посмотреть на нее в церкви.
Она все еще оставалась угнетенной и печальной. Наши глаза несколько раз
встретились. Мне показалось, что она с трудом выдерживает мой взгляд. Что же
касается настоятельницы, то она задремала в своем заалтарном кресле.
Службу закончили с необычайной быстротой. Церковь,
по-видимому, не являлась излюбленным местом в монастыре. Сестры выпорхнули из
нее, щебеча, как стая птиц, вылетающих из своей клетки. Они побежали друг к
другу, смеясь и болтая. Настоятельница заперлась у себя, а сестра Тереза
остановилась на пороге своей кельи, следя за мной, словно желая узнать, куда я
направлюсь. Я вошла к себе, и только несколько минут спустя сестра Тереза
бесшумно закрыла дверь своей кельи. Мне пришло на ум, что эта молодая девушка
ревнует ко мне, что она боится, как бы я не похитила того места, которое она
занимает в душе настоятельницы, и не лишила ее благоволения нашей матушки. Я
наблюдала за нею несколько дней подряд, и когда ее злобные вспышки, ее
ребяческий страх и упорная слежка за мной, ее внимание ко всем моим действиям,
старания не оставлять нас вдвоем с настоятельницей, вмешиваться в наши беседы,
умалять мои достоинства и подчеркивать мои недостатки, а еще более ее
бледность, ее тоска, слезы, расстройство ее здоровья и, возможно, даже рассудка
убедили меня в правильности моих подозрений, я пошла к ней и спросила:
– Милый друг, что с вами?
Она мне не ответила. Мое посещение застало ее врасплох, она
смутилась. Она не знала, что сказать и что делать.
– Вы недостаточно справедливы ко мне. Будьте со мной
откровенны. Вы боитесь, чтобы я не воспользовалась расположением ко мне нашей
настоятельницы и не вытеснила вас из ее сердца. Успокойтесь, это не в моем
характере. Если мне посчастливится добиться какого-нибудь влияния на нашу...
– Вы добьетесь всего, чего пожелаете. Она вас любит.
Она делает для вас в точности то, что вначале делала для меня.
– Ну так не сомневайтесь, что я использую доверие,
которое она мне окажет, только для того, чтобы усилить ее нежное чувство к вам.
– Разве это будет зависеть от вас?
– А почему бы и нет?
Вместо ответа она бросилась мне на шею и сказала, вздыхая:
– Это не ваша вина, я знаю, я себе это все время
твержу, но обещайте мне...
– Что я должна обещать вам?
– Что... что...
– Говорите, я сделаю все, что будет от меня зависеть.
Она замялась, закрыла руками глаза и проговорила так тихо,
что я с трудом расслышала:
– Что вы будете как можно реже видеться с ней...
Эта просьба показалась мне столь странной, что я не могла
удержаться, чтобы не спросить:
– А какое для вас имеет значение, часто или редко
вижусь я с нашей настоятельницей? Меня нисколько не огорчит, если вы будете
хоть все время проводить с ней. И вас тоже не должно огорчать, если я буду
часто с ней видеться. Разве вам мало моего обещания не вредить ни вам, ни кому
бы то ни было другому?
Отойдя от меня и бросившись на кровать, она мне ответила
только следующими словами, произнесенными тоном глубокого страдания:
– Я погибла!
– Погибли? Но почему же? Вы, как видно, считаете меня
самым злым существом в мире!
В эту минуту вошла настоятельница. Она заходила в мою келью,
не застала меня там и безрезультатно обошла почти весь монастырь. Ей и в голову
не пришло, что я могла быть у сестры Терезы. Когда она об этом узнала от тех
сестер, которых послала меня искать, то поспешила сюда. Какое-то смятение
отражалось в ее глазах и лице, но она ведь так редко бывала в ладу сама с
собой.
Сестра Тереза молчала, сидя на своей кровати; я стояла
рядом.
– Матушка, – обратилась я к настоятельнице, –
простите, что я зашла сюда без вашего разрешения.
– Конечно, – ответила она, – было бы лучше
попросить у меня разрешения.
– Мне стало жаль милую сестру, я видела, что она очень
сокрушается.
– Из-за чего?
– Сказать ли вам? А почему бы не сказать? Такая
чувствительность делает честь ее душе и так убедительно говорит о ее
привязанности к вам. Знаки вашего расположения ко мне задели в ней самые
чувствительные струны. Она боится, чтобы я не заняла первого места в вашем сердце.
Это чувство ревности, столь достойное, естественное и лестное для вас, дорогая
матушка, причинило, как мне кажется, страдание сестре, и я пришла ее успокоить.
Выслушав меня, настоятельница приняла строгий и внушительный
вид.
– Сестра Тереза, – сказала она ей, – я вас
любила и еще люблю. Я ни в чем не могу пожаловаться на вас, и вам не придется
жаловаться на меня, но я не желаю выносить таких исключительных притязаний.
Откажитесь от них, если не хотите утратить то, что осталось от моей привязанности
к вам, и если еще помните судьбу сестры Агаты...
Тут, повернувшись ко мне, она пояснила:
– Это та высокая брюнетка, которую вы видели на клиросе
напротив меня. (Я так мало общалась с другими монахинями, так недавно еще
появилась в этом монастыре, была таким здесь новичком, что еще не знала имен
всех моих товарок.) Я любила Агату, – продолжала настоятельница, –
когда сестра Тереза вступила в наш монастырь и когда я начала ее баловать.
Сестра Агата стала так же волноваться, совершала те же безумства. Я предупредила
ее, но она не исправилась, и тогда мне пришлось прибегнуть к суровым мерам,
которые применялись слишком долго и которые совершенно не соответствуют моему
характеру; все сестры вам скажут, что я добра и наказываю только скрепя
сердце...
Затем, снова обратившись к сестре Терезе, она прибавила:
– Дитя мое, я не потерплю никаких стеснений, я вам об
этом уже говорила. Вы меня знаете, не доводите меня до крайности...
Потом, опершись на мое плечо, сказала мне:
– Пойдемте, сестра Сюзанна, проводите меня.
Мы вышли. Сестра Тереза хотела последовать за нами, но
настоятельница, небрежно обернувшись через мое плечо, тоном, не терпящим
возражений, приказала:
– Вернитесь в свою келью и не выходите оттуда, пока я
вам не разрешу...
Та повиновалась, хлопнула дверью, и при этом у нее вырвались
какие-то слова, от которых настоятельница вздрогнула, не знаю почему, так как
они были лишены всякого смысла. Я заметила ее гнев и стала просить ее:
– Матушка, если вы сколько-нибудь расположены ко мне,
простите сестру Терезу. Она потеряла голову, она не знает, что говорит и что
делает.
– Простить ее? Охотно; но что я от вас за это получу?
– Ах, матушка, я была бы счастлива, если бы у меня
нашлось что-нибудь, что могло бы вам понравиться и вас успокоить.
Она потупила глаза, покраснела и вздохнула – ну совсем как
влюбленный. Затем прошептала, бессильно опираясь на меня, словно готовая
лишиться чувств:
– Подставьте ваш лоб, я его поцелую.
Я наклонилась, и она поцеловала меня в лоб.
С той поры, когда какой-нибудь монахине случалось провиниться,
я заступалась за нее и была уверена, что ценою самой невинной ласки добьюсь ее
прощения. Она целовала мне лоб, шею, губы, руки или плечи, но чаще всего губы;
она находила, что у меня чистое дыхание, белые зубы, свежий и алый рот.
Право, я была бы просто красавицей, если бы хоть в малейшей
степени заслуживала тех похвал, которые она мне расточала. Любуясь моим лбом,
она говорила, что он бел, гладок и прекрасно очерчен; о моих глазах она
говорила, что они сверкают как звезды; о моих щеках – что они румяны и нежны;
она находила, что ни у кого нет таких округлых, словно точеных, рук с такими
маленькими, пухлыми кистями; что грудь моя тверда как камень и чудесной формы;
что такой изумительной, редкой по красоте шеи нет ни у одной из сестер. Чего
только она мне не говорила – всего не перескажешь! Какая-то доля правды все же
была в ее словах. Многое я считала преувеличением, но не все.
Иногда, окидывая меня с головы до ног восторженным взглядом,
какого я никогда не замечала ни у одной женщины, она восклицала:
– Нет, это величайшее счастье, что господь призвал ее к
затворничеству! С такой наружностью, живя в миру, она погубила бы всех мужчин,
которые встретились бы на ее пути, и сама погибла бы вместе с ними. Все, что
делает бог, он делает к лучшему.
Мы подошли к ее келье; я собиралась покинуть ее, но она
взяла меня за руку и сказала:
– Слишком поздно начинать ваш рассказ о монастырях
Святой Марии и лоншанском; но входите, вы сможете дать мне коротенький урок
музыки.
Я последовала за ней. Вмиг она открыла клавесин, поставила
ноты, придвинула стул – она ведь была очень подвижна. Я села. Опасаясь, как бы
я не озябла, она сняла подушку с одного стула, положила ее передо мной,
нагнулась к моим ногам и поставила их на подушку. Сперва я взяла два-три
аккорда, а затем сыграла несколько пьес Куперена, Рамо и Скарлатти. Тем
временем она приподняла мой нагрудник и положила руку на мое голое плечо,
причем кончики ее пальцев касались моей груди. Казалось, ей было душно, она
тяжело дышала. Рука, лежавшая на моем плече, вначале его сильно сжимала, потом
ослабела, как бы обессиленная и безжизненная, голова ее склонилась к моей.
Право, эта сумасбродка была наделена необычайной чувствительностью и сильнейшей
любовью к музыке. Я никогда не встречала людей, на которых музыка производила
бы такое странное впечатление.
Так проводили мы время бесхитростно и приятно, как вдруг
распахнулась дверь. Я испугалась, настоятельница тоже. Ворвалась эта шалая
сестра Тереза; одежда ее была в беспорядке, глаза мутны; она с самым
пристальным вниманием оглядывала нас обеих, губы ее дрожали, она не могла
произнести ни слова. Однако она тут же пришла в себя и бросилась перед
настоятельницей на колени. Я присоединила свои просьбы к ее мольбам и снова
добилась ее прощения. Но настоятельница заявила ей самым решительным образом,
что это в последний раз, по крайней мере, за провинности такого рода, и мы
вышли вдвоем с Терезой.
По дороге в наши кельи я сказала ей:
– Милая сестра, будьте осторожны, вы восстановите
против себя нашу матушку. Я вас не оставлю, но вы подорвете мое влияние на нее,
и тогда, к великому сожалению, я уже ни в чем не смогу помочь ни вам, ни кому
бы то ни было. Но скажите мне, что вас тревожит?
Никакого ответа.
– Чего опасаетесь вы с моей стороны?
Никакого ответа.
– Разве наша матушка не может одинаково любить нас
обеих?
– Нет, нет, – с горячностью воскликнула
она, – это невозможно! Скоро я стану ей противна и умру от горя. Ах, зачем
вы приехали сюда? Вы здесь недолго будете счастливы, я в этом уверена; а я
стану навеки несчастной.
– Я знаю, что потерять благоволение настоятельницы –
это большая беда, – сказала я, – однако я знаю другую, еще большую
беду – если такая немилость заслуженна. Но ведь вы ни в чем не можете себя
упрекнуть.
– Ах, если бы это было так!
– Если вы в глубине души чувствуете за собой
какую-нибудь вину, надо постараться ее загладить, и самое верное средство – это
терпеливо переносить кару.
– Нет, я не могу, не могу, да и ей ли карать меня!
– Конечно, ей, сестра Тереза, конечно же, ей! Разве так
говорят о настоятельнице? Это не годится, вы забываетесь. Я уверена, что
нынешняя ваша вина более серьезна, чем все те, за которые вы себя корите.
– Ах, если бы это было так, – повторила
она, – если бы было так!..
И мы расстались. Она заперлась у себя в келье, чтобы
предаться своему горю, я же в своей, чтобы поразмыслить над странностями
женского характера.
Таковы плоды затворничества. Человек создан, чтобы жить в
обществе; разлучите его с ним, изолируйте его – и мысли у него спутаются,
характер ожесточится, сотни нелепых страстей зародятся в его душе, сумасбродные
идеи пустят ростки в его мозгу, как дикий терновник среди пустыря. Посадите
человека в лесную глушь – он одичает; в монастыре, где заботы о насущных
потребностях усугубляются тяготами неволи, еще того хуже. Из леса можно выйти,
из монастыря выхода нет. В лесу ты свободен, в монастыре ты раб. Требуется
больше душевной силы, чтобы противостоять одиночеству, чем нужде. Нужда
принижает, затворничество развращает. Что лучше – быть отверженным или
безумным? Не берусь решать это, но следует избегать и того и другого.
Я замечала, что нежная привязанность, которую возымела ко
мне настоятельница, растет с каждым днем. Я постоянно заходила в ее келью, или
же она бывала в моей. При малейшем недомогании она отсылала меня в лазарет. Она
освобождала меня от церковных служб, разрешала рано ложиться, запрещала
присутствовать на заутрене. В церкви, в трапезной, в рекреационной зале она
находила возможность выказать мне свою благосклонность. На молитве, когда
встречался какой-нибудь задушевный, трогательный стих, она пела, обращаясь ко
мне, или пристально на меня смотрела, когда пел кто-нибудь другой. В трапезной
она всегда посылала мне какое-нибудь вкусное блюдо, которое ей подавали, в
рекреационной зале обнимала меня за талию и осыпала приветливыми и ласковыми
словами. Какое бы подношение она ни получала – шоколад, сахар, кофе, ликеры,
табак, белье, носовые платки, – она всем делилась со мной. Чтобы украсить
мою келью, она опустошила свою и перенесла ко мне эстампы, утварь, мебель и
множество приятных и удобных вещиц. Я не могла выйти на минутку из своей кельи,
чтобы, вернувшись, не найти какого-нибудь подарка. Я бежала благодарить ее, и
она испытывала радость, которую трудно передать. Она меня целовала, ласкала,
сажала к себе на колени, посвящала в самые секретные монастырские дела и
уверяла, что жизнь ее в монастыре будет протекать во сто крат более счастливо,
чем если бы она оставалась в миру, – только бы я любила ее.
Как-то раз после такого разговора она посмотрела на меня
растроганными глазами и спросила:
– Сестра Сюзанна, любите вы меня?
– Как же мне не любить вас, матушка? Не такая же я
неблагодарная.
– Да, конечно.
– В вас столько доброты!
– Скажите лучше: столько нежности к вам...
При этих словах она опустила глаза. Одной рукой она все крепче
обнимала меня, а другой, которая лежала на моем колене, все сильнее на него
опиралась. Она привлекла меня к себе, прижалась лицом к моему лицу, вздохнула,
откинулась на спинку стула, задрожала; казалось, что она хочет что-то доверить
мне и не решается. И, проливая слезы, она сказала:
– Ах, сестра Сюзанна, вы меня не любите!
– Не люблю вас, матушка?
– Нет.
– Скажите же, чем я могла бы вам это доказать.
– Догадайтесь сами.
– Я стараюсь догадаться, но не могу.
Она сбросила свою шейную косынку и положила мою руку себе на
грудь. Она молчала, я тоже хранила молчание. Казалось, что она испытывает
величайшее удовольствие. Она подставляла мне для поцелуев лоб, щеки и руки, и я
целовала ее. Не думаю, чтобы в этом было что-нибудь дурное. Между тем
испытываемое ею наслаждение все возрастало; а я, желая так невинно доставить ей
еще больше счастья, снова целовала ей лоб, щеки, глаза и губы. Рука, лежавшая
раньше на моем колене, скользила по моей одежде от самых ступней до пояса,
сжимая меня то здесь, то там. Запинаясь, глухим, изменившимся голосом
настоятельница просила не прекращать мои ласки. Я подчинилась. И наконец
настала минута, когда она – не знаю, от сильного удовольствия или от
страдания, – побледнела как мертвая; глаза ее закрылись, тело судорожно
вытянулось, губы, сначала крепко сжатые, увлажнились, и на них выступила легкая
пена. Потом рот полуоткрылся, она испустила глубокий вздох. Мне показалось, что
она умирает. Я вскочила, решив, что ей стало дурно, и хотела выбежать, чтобы
позвать на помощь. Она приоткрыла глаза и сказала мне слабым голосом:
– Невинное дитя! Успокойтесь. Куда вы? Постойте...
Я смотрела на нее, ничего не понимая, не зная, оставаться
или уходить. Она совсем открыла глаза, но не могла произнести ни слова и знаком
попросила меня приблизиться и снова сесть к ней на колени. Не знаю, что со мной
происходило; я была испугана, вся дрожала, сердце у меня сильно билось, я
тяжело дышала, чувствовала себя смущенной, подавленной, взволнованной; мне было
страшно; казалось, что силы меня покидают и что я лишаюсь чувств. Однако я бы
не сказала, что мои ощущения были мучительны. Я подошла к ней; она снова знаком
попросила меня сесть к ней на колени. Я села. Она казалась мертвой, я –
умирающей. Мы обе довольно долго оставались в таком странном положении. Если бы
неожиданно вошла какая-нибудь монахиня – право, она бы перепугалась. Она
вообразила бы, что мы либо потеряли сознание, либо заснули. Наконец моя добрая
настоятельница – ибо невозможно обладать такой чувствительностью, не будучи
доброй, – стала приходить в себя. Она все еще полулежала на своем стуле,
глаза ее были закрыты, но лицо оживилось, на нем появился яркий румянец. Она
брала то одну мою руку, то другую и целовала их.
– Матушка, как вы меня напугали! – сказала я ей.
Она кротко улыбнулась, не раскрывая глаз.
– Разве вам не было дурно?
– Нет.
– А я думала, что вам стало нехорошо.
– Наивное дитя! Ах, дорогая малютка, до чего она мне
нравится!
Говоря это, она поднялась и снова уселась на свой стул,
обняла меня обеими руками, крепко поцеловала в обе щеки и спросила:
– Сколько вам лет?
– Скоро исполнится двадцать.
– Не верится.
– Это истинная правда, матушка.
– Я хочу знать всю вашу жизнь; вы мне ее расскажете?
– Конечно, матушка.
– Все расскажете?
– Все.
– Однако сюда могут войти. Сядем за клавесин. Вы мне
дадите урок.
Мы подошли к клавесину. Уж не знаю, по какой причине, но у
меня дрожали руки, ноты сливались перед глазами, и я не могла играть. Я ей об
этом сказала, она рассмеялась и заняла мое место, но у нее вышло еще хуже: она
с трудом держала руки на клавишах.
– Дитя мое, – сказала настоятельница, – я
вижу, что вы не в состоянии дать мне урок, а я не в состоянии заниматься. Я
слегка утомлена, мне нужно отдохнуть. До свидания. Завтра, не откладывая, я
должна узнать все, что происходило в этом сердечке. До свидания...
Обычно, когда мы расставались, она провожала меня до порога
и смотрела мне вслед, пока я по коридору не доходила до своей кельи. Она
посылала мне воздушные поцелуи и возвращалась к себе только тогда, когда я
закрывала за собой дверь.
На этот раз она едва приподнялась и смогла лишь добраться до
кресла, стоявшего у ее кровати, села, опустила голову на подушку, послала мне
воздушный поцелуй, глаза ее закрылись, и я ушла.
Моя келья была почти напротив кельи сестры Терезы; дверь в
нее была отворена. Тереза поджидала меня; она остановила меня и спросила:
– Ах, сестра Сюзанна, вы были у матушки?
– Да, – ответила я.
– И долго вы там пробыли?
– Столько времени, сколько она пожелала.
– А ваше обещание?
– Я ничего вам не обещала.
– Осмелитесь ли вы рассказать мне, что вы там делали?
Хотя совесть ни в чем меня не упрекала, все же не скрою от
вас, господин маркиз, что ее вопрос меня смутил. Она это заметила, стала
настаивать, и я ответила:
– Милая сестра, быть может, мне вы не поверите, но вы,
наверно, поверите нашей матушке. Я попрошу ее рассказать вам обо всем.
– Что вы, сестра Сюзанна, – с жаром прервала она
меня, – упаси вас боже! Вы не захотите сделать меня несчастной. Она мне
этого никогда не простит. Вы ее не знаете: она способна от самой большой нежности
перейти к величайшей жестокости. Не знаю, что тогда будет со мной! Обещайте
ничего ей не говорить.
– Вы этого хотите?
– Я на коленях молю вас об этом. Я в отчаянии, я
понимаю, что должна покориться, и я покорюсь. Обещайте мне ничего ей не
говорить...
Я подняла ее и дала ей слово молчать. Она поверила мне и не
ошиблась. Мы разошлись по своим кельям.
Вернувшись к себе, я не в состоянии была собраться с
мыслями; хотела молиться – и не могла, старалась чем-нибудь заняться, взялась
за одну работу и оставила ее, принялась за другую, но и ее бросила и перешла к
третьей. Все валилось у меня из рук, я совсем отупела. Никогда еще я не
испытывала ничего подобного. Глаза мои слипались; я задремала, хотя днем
никогда не сплю. Проснувшись, я стала разбираться в том, что произошло между
мною и настоятельницей, я тщательно проверяла себя, и после долгих размышлений
мне показалось, что... но это были такие смутные, такие безумные и нелепые
мысли, что я их отбросила. В результате я пришла к выводу, что настоятельница,
должно быть, подвержена какой-то болезни; а потом мне пришла и другая мысль –
что, по-видимому, болезнь эта заразительна, что она передалась уже сестре
Терезе и что мне тоже ее не миновать.
На следующий день после заутрени настоятельница сказала мне:
– Сестра Сюзанна, сегодня я надеюсь узнать все, что вам
пришлось пережить. Идемте.
Я последовала за ней. Она усадила меня в свое кресло рядом с
кроватью, а сама поместилась на более низком стуле. Я выше ростом, и сиденье
мое было выше, поэтому я несколько возвышалась над ней. Настоятельница
находилась так близко от меня, что прижала свои колени к моим и облокотилась на
кровать.
После минуты молчания я начала свой рассказ:
– Хотя я еще очень молода, но перенесла много горя. Вот
уже скоро двадцать лет, как я живу на свете, и двадцать лет, как страдаю. Не
знаю, сумею ли я вам все рассказать и хватит ли у вас сил меня выслушать. Много
выстрадала я в родительском доме, страдала в монастыре Святой Марии, страдала в
лоншанском монастыре – всюду были одни страдания. С чего начать мне, матушка?
– С первых горестей.
– Но рассказ мой будет очень длинным и грустным; я бы
не хотела огорчать вас так долго.
– Не бойся, я люблю поплакать; лить слезы – такое
чудесное состояние для чувствительной души. Ты, наверно, тоже любишь плакать?
Ты утрешь мои слезы, а я твои, и, может быть, когда ты будешь рассказывать о
своих страданиях, мы будем счастливы. Как знать, куда приведет нас наше
умиление?
При последних словах она посмотрела на меня снизу вверх уже
влажными глазами. Она взяла меня за руки и еще больше придвинулась ко мне, так
что мы касались друг друга.
– Рассказывай, дитя мое, – промолвила она, –
я жду, я чувствую самую настоятельную потребность растрогаться. Кажется, за всю
свою жизнь я никогда еще не была до такой степени преисполнена сострадания и
нежности...
И вот я начала свой рассказ, почти совпадающий с тем, что я
написала вам. Невозможно передать впечатление, которое он на нее произвел; как
она вздыхала, сколько пролила слез, как негодовала против моих жестоких
родителей, против отвратительных сестер из монастыря Св. Марии и из лоншанского
монастыря. Я бы не хотела, чтобы на них обрушилась хоть малая доля тех бед,
которые она им желала. Нет, мне не хотелось бы, чтобы хоть волос упал из-за
меня с головы моего злейшего врага.
Время от времени она меня прерывала, вставала и
прохаживалась по комнате, потом снова садилась на свое место. Иногда она
поднимала руки и глаза к небу, потом прятала лицо в моих коленях.
Когда я ей рассказывала о сцене в карцере, об изгнании из
меня беса, о моем церковном покаянии, она чуть не рыдала. Когда же я дошла до
конца и умолкла, она низко склонилась к своей кровати, уткнулась лицом в
одеяло, заломила руки и долго оставалась в таком положении.
– Матушка, – обратилась я к ней, – простите
меня за огорчение, которое я вам причинила. Я вас предупреждала, но вы сами
захотели...
Она ответила лишь следующими словами:
– Злые твари! Подлые твари! Только в монастыре можно до
такой степени утратить человеческие чувства. Когда к обычному дурному
расположению духа присоединяется еще ненависть, они переходят уже все границы.
К счастью, я кротка и люблю всех своих монахинь; одни из них в большей, другие
в меньшей степени уподобились мне, и все любят друг друга. Но как такое слабое
здоровье могло выдержать столько мучений? Как эти маленькие руки и ноги не
надломились? Как такой хрупкий организм все это выдержал? Как блеск этих глаз
не угас от слез? Безжалостные! Скрутить эти руки веревками! – И она брала
мои руки и целовала их. – Затопить слезами эти глаза! – И она целовала
мои глаза. – Исторгнуть жалобы и стоны из этих уст! – И она целовала
меня в губы. – Затуманить печалью это прелестное и безмятежное
лицо! – И она целовала меня. – Согнать румянец с этих щек! – И
она гладила мои щеки и целовала их. – Обезобразить эту головку, вырывая
волосы! Омрачить этот лоб тревогами! – И она целовала мне голову, лоб,
волосы... – Осмелиться накинуть веревку на эту шею и раздирать острием
бича эти плечи!
Она приподняла мой нагрудник и головной убор, расстегнула
верх моего одеяния. Мои волосы рассыпались по голым плечам, моя грудь была
наполовину обнажена, и она покрывала поцелуями мою шею, плечи и полуобнаженную
грудь.
Тут я заметила по охватившей ее дрожи, по сбивчивости ее
речи, по блуждающим глазам, по трясущимся рукам, по ее коленям, которые
прижимались к моим, по пылкости и неистовству ее объятий, что припадок у нее не
замедлит повториться. Не знаю, что происходило со мной, но меня охватил ужас: я
вся дрожала, была близка к обмороку. Все это подтверждало мое подозрение, что
болезнь ее заразительна.
– Матушка, в какой вид вы меня привели? Если кто-нибудь
войдет...
– Останься, – просила она меня глухим
голосом, – никто сюда не придет.
Но я старалась встать и вырваться от нее.
– Матушка, – сказала я ей, – поберегите себя,
не то приступ вашей болезни снова повторится. Разрешите мне покинуть вас...
Я хотела уйти, хотела – в этом сомнения нет, – но не
могла. Я чувствовала полный упадок сил, ноги у меня подкашивались. Она сидела,
а я стояла; она потянула меня к себе; я боялась на нее упасть и ушибить ее. Я
села на край ее кровати и сказала ей:
– Матушка, не знаю, что со мной; мне дурно.
– И мне тоже, – ответила она. – Приляг, это
пройдет, это пустяки.
В самом деле, настоятельница успокоилась, и я тоже. Мы обе
были в изнеможении: я опустила голову на ее подушку, она склонила голову на мои
колени и прижалась к моей руке. В таком положении мы оставались несколько
минут. Не знаю, о чем она думала, я же ни о чем не могла думать: я была
совершенно без сил.
Мы обе хранили молчание; настоятельница первая нарушила его
и сказала:
– Сюзанна, судя по тому, что вы мне говорили о вашей
первой настоятельнице, она, по-видимому, была вам очень дорога.
– Очень.
– Она любила вас не больше, чем я; но вы ее больше
любили... Не так ли?
– Я была очень несчастна, она утешала меня в моих
горестях.
– Но откуда у вас такое отвращение к монастырской
жизни? Сюзанна, вы от меня что-то скрываете!
– Вы ошибаетесь, матушка.
– Не может быть, чтобы вам, такой
очаровательной, – а вы полны очарования, дитя мое, вы даже сами не знаете,
как оно велико, – не может быть, чтобы вам никто не говорил об этом.
– Мне говорили.
– А тот, кто говорил, вам нравился?
– Да.
– И вы почувствовали склонность к нему?
– Нет, нисколько.
– Как, ваше сердце никогда не трепетало?
– Никогда.
– Сюзанна, разве не страсть, тайная или порицаемая
вашими родителями, причина вашей неприязни к монастырю? Доверьтесь мне, я
снисходительна.
– Мне нечего доверить вам, матушка.
– Но все же скажите, что вызвало в вас такое отвращение
к монастырской жизни?
– Сама эта жизнь. Я ненавижу весь ее уклад,
обязанности, которые возлагаются на нас, затворничество, принуждение. Мне
кажется, что мое призвание – в другом.
– Но почему вам это кажется?
– Потому, что меня гнетет тоска, я тоскую.
– Даже здесь?
– Да, матушка, даже здесь, несмотря на всю вашу доброту
ко мне.
– Быть может, в глубине вашей души рождаются
безотчетная тревога, какие-нибудь желания?
– Нет, никогда.
– Верю; мне кажется, что у вас спокойный нрав.
– В достаточной степени.
– Даже холодный.
– Возможно.
– Вы не знаете мирской жизни?
– Я мало ее знаю.
– Чем же она привлекает вас?
– Не могу сама себе уяснить, но, вероятно, в ней есть
для меня какая-то прелесть.
– Не сожалеете ли вы о свободе?
– Конечно; а может быть, о многом другом.
– О чем же именно? Друг мой, говорите откровенно.
Хотели бы вы быть замужем?
– Я бы предпочла замужество моему теперешнему
положению. Это несомненно.
– Откуда такое предпочтение?
– Не знаю.
– Не знаете? Скажите мне, какое впечатление производит
на вас присутствие мужчины?
– Никакого. Если он умен и красноречив, я слушаю его с
удовольствием; если он хорош собой, это не ускальзывает от моего внимания.
– И ваше сердце остается спокойным?
– До сих пор оно не знало волнений.
– Даже когда их страстные взгляды ловили ваши, разве вы
не испытывали...
– Иногда я испытывала смущение; я опускала глаза.
– И ваш покой не был нарушен?
– Нет.
– И страсти ваши молчали?
– Я не знаю, что такое язык страстей.
– Однако он существует.
– Возможно.
– И вы не знакомы с ним?
– Не имею о нем понятия.
– Как! Вы... А ведь это очень сладостный язык. Хотели
бы вы узнать его?
– Нет, матушка, для чего он мне?
– Для того, чтобы рассеять вашу тоску.
– А может быть, он усилит ее. И чему может послужить
этот язык страстей, если не с кем говорить?
– Когда пользуешься им, то всегда к кому-нибудь
обращаешься. Конечно, это лучше, чем такая беседа с самим собой, хотя и
последнее не лишено прелести.
– Я ничего в этом не смыслю.
– Если хочешь, дорогое дитя, я могу выразиться яснее.
– Не надо, матушка, не надо. Я ничего не знаю и
предпочитаю оставаться в неведении, нежели узнать то, что, быть может, сделает
меня еще более несчастной. У меня нет желаний, и я не стремлюсь иметь такие
желания, которых не смогу удовлетворить.
– А почему бы ты не смогла удовлетворить их?
– Да как же?
– Так, как я.
– Как вы? Но ведь в этом монастыре никого нет.
– Есть вы, дорогой друг, и есть я.
– Ну, и что же я для вас? Что вы для меня?
– Какая невинность!
– Вы правы, матушка, я очень невинна и предпочла бы
умереть, чем перестать быть такою, какая я есть.
|
