 Увеличить |
На душе у меня стало немного легче. Моя подруга молилась
стоя, а я простерлась ниц и лежала, прижавшись лбом к нижней ступеньке алтаря и
касаясь руками верхних. Кажется, никогда еще я не обращалась к богу с бо?льшим
жаром, никогда не находила в молитве такой отрады. Сердце мое сильно билось, я
мгновенно забыла обо всем, что меня окружало. Не знаю, сколько времени я
пробыла в таком положении, сколько еще могла бы пробыть здесь, но, должно быть,
я представляла трогательное зрелище для моей подруги и двух монахинь, пришедших
нам на смену. Когда я поднялась, думая, что, кроме меня, здесь никого нет,
оказалось, что это не так – все три стояли сзади, проливая слезы. Не решаясь
прервать меня, они ждали, когда я сама выйду из состояния восторженного
исступления, в котором они меня застали. Я обернулась к ним. Если судить по
тому впечатлению, которое я на них произвела, у меня, как видно, было в эту
минуту какое-то особенное выражение лица. Они сказали, что я напомнила им нашу
бывшую настоятельницу и что мой вид привел их в такой же трепет, в какой
приводила она, утешая нас. Будь у меня хоть малейшая склонность к лицемерию или
фанатизму и желание играть в монастыре какую-то роль, я не сомневаюсь, что роль
эта вполне удалась бы мне. Мою душу легко возбудить, воспламенить, растрогать,
и моя добрая настоятельница сотни раз говорила, обнимая меня, что никто не
любит бога так сильно, как я, что у меня сердце живое, а у других оно из камня.
И действительно, я с необычайной легкостью разделяла ее экстаз, и, когда она
молилась вслух, мне случалось заговорить, продолжить нить ее размышлений и, как
бы по вдохновению, высказать то, что она собиралась сказать сама. Остальные слушали
ее молча или повторяли ее слова, я же прерывала ее, подсказывала или говорила
вместе с нею. Во мне надолго сохранялось полученное впечатление, и возможно,
что какая-то частица его снова возвращалась от меня к ней, ибо если по лицу
других монахинь можно было угадать, что они беседовали с нею, то по ее лицу
можно было понять, что она беседовала со мной. Впрочем, какое значение имеет
все это, когда не чувствуешь призвания?.. Наше моление окончилось, мы уступили
место пришедшим, и я нежно обняла мою юную подругу, перед тем как расстаться с
нею.
Сцена у алтаря наделала в монастыре много шуму. Добавьте к
этому успех нашей вечерней службы в Великую пятницу: я пела, играла на органе,
мне аплодировали. Какие вздорные умы у монахинь! Без всяких почти усилий с моей
стороны я восстановила мир со всей общиной: теперь все заискивали передо мной,
и настоятельница – первая. Кое-кто из мирян пожелал познакомиться со мной. Это
настолько соответствовало моим замыслам, что я не стала отказываться. У меня
побывали старший председатель суда, г-жа де Субиз и множество почтенных людей –
монахи, священники, военные, судейские, богомолки, светские дамы. Среди этих
лиц попадались и вертопрахи, которых вы называете «красными каблуками»[6] . Последних я быстро
спровадила: я поддерживала лишь те знакомства, за которые никто не мог бы меня
упрекнуть, остальные же уступила другим монахиням, на этот счет менее
разборчивым.
Забыла вам сказать, что первым знаком благоволения ко мне
было то, что меня снова поселили в моей келье. Я решилась попросить вернуть мне
миниатюрный портрет нашей прежней настоятельницы, и мне не посмели отказать в
этой просьбе. Он снова занял место у моего сердца и останется там, пока я жива.
Каждое утро я прежде всего возношусь мыслью к богу, а затем целую этот портрет.
Когда мне хочется молиться, но я чувствую, что душа холодна, я снимаю его с
шеи, держу перед собой, смотрю на него, и он вдохновляет меня. Как жаль, что мы
не знали святых, изображения которых выставляются для поклонения! Их
воздействие на нас было бы гораздо сильнее, и мы не были бы так холодны, стоя
перед ними или распростершись перед ними ниц.
Я получила ответ на мою записку. Ответ этот, который мне
прислал г-н Манури, нельзя было назвать ни благоприятным, ни неблагоприятным.
Прежде чем высказать свое мнение по моему делу, г-н Манури желал получить
множество разъяснений, которые мне трудно было дать ему заочно. Поэтому я
открыла ему свое имя и пригласила его приехать в Лоншан. Эти господа тяжелы на
подъем, но все же он явился. У нас была длительная беседа, и мы условились
относительно переписки; он обещал найти верный способ посылать мне свои запросы
и получать от меня ответы. В то время как он занимался моим делом, я, со своей
стороны, старалась расположить людей в свою пользу, заинтересовать их в своей
участи и приобрести покровителей. Я открыла им свое имя и рассказала о моем
поступке в монастыре Св. Марии – первой обители, где я жила, о мучениях,
которые мне пришлось вынести там, о протесте, заявленном мною, о страданиях,
перенесенных в родительском доме, о моем пребывании в Лоншане, о принятии
послушничества, о пострижении, о жестоком обращении со мною после того, как я
дала обет. Меня жалели, предлагали мне помощь. Я попросила отложить проявление
этих дружеских чувств до того времени, когда они смогут мне понадобиться, но
пока не высказалась более ясно. В монастыре ничего не знали. Я уже получила из
Рима разрешение ходатайствовать о расторжении обета; вскоре должен был начаться
процесс, а здесь все еще были в полном неведении. Можете себе представить,
каково было изумление настоятельницы, когда ей предъявили от имени сестры
Марии-Сюзанны Симонен заявление о расторжении обета, а также просьбу разрешить
ей снять монашескую одежду и выйти из монастыря, с тем чтобы располагать собой
по своему усмотрению.
Разумеется, я предполагала, что встречу немало возражений –
со стороны закона, со стороны монастыря, со стороны моих встревоженных зятьев и
сестер: последние владели всем имуществом семьи, и, оказавшись на свободе, я
могла бы претендовать на возвращение значительной его части. Я написала
сестрам, умоляя их не чинить никаких препятствий моему уходу из монастыря, я
взывала к их совести, напоминая о том, что обет был дан мною почти против воли.
Я обещала им формально отказаться от каких-либо претензий на наследство,
оставшееся после родителей. Я всячески старалась убедить их, что мой шаг не был
продиктован ни стремлением к денежной выгоде, ни любовным увлечением. Я не
заблуждалась относительно их чувств. Такого рода акт, составленный до
расторжения обета, мог оказаться недействительным впоследствии, и у них не было
никакой уверенности в том, что я подтвержу его, получив свободу. Да и было ли
им удобно принять мое предложение? Как могли они оставить сестру без пристанища
и без средств? Как могли воспользоваться ее имуществом? Что сказали бы
окружающие? «А что, если сестра обратится к нам с просьбой о куске хлеба, можно
ли будет отказать ей? А вдруг она вздумает выйти замуж – кто знает, что за
человек будет ее муж? А если у нее будут дети?.. Нет, нет, надо всеми силами
воспрепятствовать этой опасной попытке...» Вот что они сказали себе и что
сделали.
Как только настоятельница получила официальное извещение о
возбуждении мною дела, она сейчас же прибежала ко мне в келью.
– Как, вы хотите нас покинуть, сестра Сюзанна? –
вскричала она.
– Да, сударыня.
– И собираетесь отречься от обета?
– Да.
– Разве вы дали его не по доброй воле?
– Нет, сударыня.
– Кто же принудил вас к этому?
– Все.
– Ваш отец?
– Да, отец.
– Ваша мать?
– Да, и она.
– Почему же вы не заявили об этом перед алтарем?
– Я почти не сознавала, что со мной происходит: не
помню даже, присутствовала ли я при этом.
– Как можно говорить такие вещи!
– Я говорю правду.
– Полноте! Вы не слышали, как священник спрашивал вас:
«Сестра Сюзанна Симонен, даете ли вы богу обет послушания, целомудрия и
бедности?»
– Я не помню этих слов.
– Однако же вы ответили ему: «Да».
– Не помню.
– И вы воображаете, что люди поверят вам?
– Поверят или нет, но правда не перестанет от этого
быть правдой.
– Дорогое дитя, подумайте сами, к каким
злоупотреблениям могли бы повести подобные отговорки, если бы с ними стали
считаться! Вы сделали необдуманный шаг, поддавшись чувству мести. Вы затаили в
душе злобу из-за наказаний, к которым вынудили меня сами, и решили, что это
достаточная причина для расторжения обета. Вы ошиблись: этого не допустят ни
бог, ни люди. Подумайте, ведь нарушение клятвы – это величайшее из
преступлений. Вы уже совершили его в своем сердце, а теперь собираетесь довести
дело до конца.
– Я не нарушу клятвы, потому что не давала ее.
– Если даже вам и были нанесены некоторые обиды, то
разве они не были потом заглажены?
– Не это заставило меня решиться.
– Что же?
– Отсутствие призвания, отсутствие свободной воли при
произнесении обета.
– Но если у вас не было призвания, если вас принуждали,
почему вы не сказали об этом, когда еще было время?
– Да разве это могло помочь мне?
– Почему вы не обнаружили такой же твердости, какую
проявили в монастыре Святой Марии?
– Да разве эта твердость зависит от нас? В первый раз я
была тверда, во второй – дух мой ослабел.
– Почему вы не обратились к человеку, знающему законы?
Почему не выразили протеста? Вы имели право заявить о своем отказе в течение
суток.
– Да разве я знала об этих формальностях? А если бы и
знала, то разве я была в состоянии воспользоваться ими? Да и была ли у меня эта
возможность? Сударыня, ведь вы сами заметили тогда мое умственное расстройство.
Скажите – если я призову вас в свидетели, неужели вы поклянетесь, что я была в
здравом рассудке?
– Да, я поклянусь в этом.
– Тогда, сударыня, не я, а вы будете
клятвопреступницей.
– Дитя мое, вы вызовете ненужный скандал, и только.
Заклинаю вас, придите в себя. Это в ваших же собственных интересах, в интересах
всей обители. Такого рода дела никогда не обходятся без позорной огласки.
– Не я буду виновна в этом.
– Миряне злы. Они будут делать самые невыгодные
предположения относительно вашего ума, сердца, нравственности. Могут подумать,
что...
– Пусть думают что хотят.
– Будьте со мной откровенны. Если у вас есть
какое-нибудь тайное недовольство, мы найдем способ устранить его причину, в чем
бы она ни заключалась.
– Всю свою жизнь я была, есть и буду недовольна тем,
что я монахиня.
– Быть может, дух-искуситель, который стережет нас на
каждом шагу и старается погубить наши души, воспользовался чрезмерной свободой,
предоставленной вам в последнее время, и внушил вам какую-нибудь пагубную
склонность?
– Нет, сударыня. Вы знаете, что я нелегко даю клятвы;
так вот, я призываю бога в свидетели, что сердце мое чисто и в нем никогда не
было ни одного постыдного чувства.
– Это непостижимо.
– А между тем, сударыня, это так просто. Не все люди
одинаковы. Вам нравится жизнь в монастыре, а я ее ненавижу. Бог даровал вам
радости, связанные с монашеством, а мне он их не дал. Вы погибли бы в миру,
здесь вам обеспечено спасение; а я погибла бы здесь и надеюсь спастись в миру:
я дурная монахиня и останусь такою.
– Но почему же? Ведь никто не исполняет своих
обязанностей лучше вас.
– Да, но я делаю это через силу и против воли.
– Тем больше ваша заслуга.
– Никто не знает лучше меня, чего я заслуживаю, и я
вынуждена сознаться, что, несмотря на всю мою покорность, у меня нет никаких
заслуг. Я устала от собственного лицемерия. Делая то, что другим приносит
спасение, я ненавижу себя и гублю свою душу. Словом, сударыня, я считаю
истинными монахинями лишь тех, кого удерживает здесь склонность к уединенной
жизни и кто остался бы в монастыре даже в том случае, если б вокруг не было ни
решеток, ни толстых стен. Я далеко не такова: тело мое здесь, но сердце
отсутствует, и если бы мне пришлось выбирать между смертью и вечным
затворничеством, я не колеблясь выбрала бы смерть. Таковы мои чувства.
– Как! Неужели вы без угрызений совести сбросите с себя
это покрывало, эти одежды, посвящающие вас Иисусу Христу?
– Да, сударыня, так как я надела их необдуманно и
против воли.
Я отвечала очень сдержанно, хотя сердце подсказывало мне
совсем иные слова; оно кричало: «О, поскорее бы дожить до минуты, когда я смогу
разорвать их и отбросить далеко прочь!..»
Тем не менее ответ мой ужаснул настоятельницу. Она
побледнела, хотела что-то сказать, но губы ее дрожали, и она не находила слов.
Я большими шагами ходила взад и вперед по келье, а она
восклицала:
– О господи! Что скажут наши сестры? О Иисусе,
смилостивься над нею!.. Сестра Сюзанна!
– Да, сударыня?
– Так это ваше окончательное решение? Вы хотите покрыть
нас позором, сделать себя и нас притчей во языцех, погубить себя?
– Я хочу выйти отсюда.
– Но если дело только в том, что вам не нравится этот
монастырь...
– Монастырь, монашество, обеты!.. Я не хочу жить под
замком ни здесь, ни где бы то ни было.
– Дитя мое, в вас вселился злой дух. Это он возмущает
вас, внушает вам такие слова, приводит в исступление. Да, да, это так;
посмотрите, в каком вы виде!
В самом деле – бросив на себя взгляд, я увидела, что мое
платье было в беспорядке, нагрудник съехал почти на спину, покрывало сползло на
плечи. Злые слова настоятельницы, произнесенные притворно-ласковым тоном,
вывели меня из себя, и я сказала ей с раздражением:
– Нет, сударыня, нет, я не хочу больше носить это
платье, не хочу...
Говоря это, я все же делала попытки привести в порядок свое
покрывало, но руки у меня дрожали, и чем больше я старалась поправить его, тем
больше оно сбивалось на сторону. Тогда, потеряв терпение, я порывисто схватила
его, сорвала с себя, бросила на пол и стояла теперь перед настоятельницей с
одной только повязкой на лбу и с растрепанными волосами. Не зная, что делать –
остаться или уйти, – она ходила взад и вперед по келье, повторяя:
– О Иисусе, в нее вселился бес! Нет сомнения, в нее
вселился бес!..
И лицемерная женщина осеняла себя крестом своих четок.
Я быстро пришла в себя и почувствовала все неприличие своего
вида и всю неосторожность своих слов. Я постаралась по возможности овладеть
собой, подняла с полу покрывало и надела его, потом обернулась к настоятельнице
и сказала:
– Сударыня, я не сошла с ума, и в меня не вселился бес.
Я стыжусь своей выходки и прошу вас простить меня за нее; но теперь судите
сами, как мало подходит мне звание монахини и как правильно я поступаю,
стараясь по мере сил избавиться от него.
Не слушая меня, она повторяла: «Что скажут люди? Что скажут
наши сестры?»
– Сударыня, – сказала я, – вы хотите избежать
огласки? Для этого есть средство. Я не забочусь о своем вкладе, я хочу только
свободы. Я не прошу вас раскрыть передо мной двери монастыря, я прошу одного –
сделайте так, чтобы сегодня, завтра, через несколько дней их дурно охраняли, и
постарайтесь заметить мой побег как можно позже...
– Несчастная! Как смеете вы предлагать мне это?
– Я только даю совет, и добрая, разумная настоятельница
должна была бы последовать ему в отношении всех тех, для кого монастырь –
тюрьма. Для меня же он в тысячу раз страшнее тюрьмы, настоящей тюрьмы, где
содержат преступников. Либо я выйду отсюда, либо погибну... Сударыня, –
торжественно продолжала я, смело глядя на нее, – выслушайте меня: если
закон, к которому я обратилась, обманет мои ожидания, то чувство отчаяния – а я
слишком хорошо знакома с ним – может толкнуть меня на... здесь есть колодец...
в доме есть окна... повсюду есть стены... есть платье... которое можно
разорвать... руки, которыми можно...
– Замолчите, несчастная! Я содрогаюсь! Как! Вы могли
бы?..
– Если бы не было таких средств, которые помогают сразу
покончить с житейскими невзгодами, я могла бы отказаться от пищи. Мы вольны
есть и пить, а вольны и голодать... Если после того, что я вам сказала, у меня
хватит мужества – а вы знаете, что у меня его достаточно и что в иных случаях
жить труднее, чем умереть, – вообразите себя перед судом божиим и скажите
мне, кто после этого покажется господу более виновной – настоятельница или ее
монахиня? Сударыня, я не требую обратно того, что дала обители, и никогда не
потребую. Избавьте меня от злодеяния, избавьте себя от длительных угрызений
совести, давайте придем к соглашению...
– Что вы говорите, сестра Сюзанна! Чтобы я нарушила
первейшую свою обязанность, приложила руку к преступлению, приняла участие в
кощунстве!
– Истинное кощунство, сударыня, совершаю я, совершаю
его ежедневно, оскверняя презрением священные одежды, которые ношу. Снимите их
с меня, я их недостойна, пошлите в деревню за лохмотьями самой бедной
крестьянки, и пусть двери монастырской ограды приоткроются для меня.
– А куда же вы пойдете искать лучшего?
– Не знаю куда, но нам плохо лишь там, где бог не хочет
нас, а бог не хочет, чтобы я была здесь.
– У вас ничего нет.
– Это правда, но меньше всего я боюсь нужды.
– Бойтесь пороков, к которым она приводит.
– Мое прошлое – порука за будущее. Если б я хотела
слушать голос греха, я была бы уже свободна, но я хочу выйти из этой обители
либо с вашего согласия, либо с разрешения закона. Выбирайте...
Этот разговор длился долго. Вспоминая его, я краснею за
нескромные и нелепые вещи, которые делала и говорила. Но их уже не вернешь.
Настоятельница все еще восклицала: «Что скажут люди? Что скажут наши сестры?» –
когда колокол, призывавший на молитву, прервал нас. Уходя, она сказала:
– Сестра Сюзанна, сейчас вы придете в церковь.
Попросите бога, чтобы он тронул ваше сердце и вернул вам смирение, подобающее
вашему званию. Спросите вашу совесть и доверьтесь тому, что она вам скажет: не
может быть, чтобы она не стала упрекать вас. Освобождаю вас от пения.
Мы спустились вниз почти одновременно. Когда служба
кончилась и все сестры уже собирались разойтись по кельям, настоятельница
постучала пальцем по требнику и задержала их.
– Сестры мои, —сказала она, – призываю вас пасть к
подножию алтаря и молить бога сжалиться над одной монахиней, которую он
покинул. Она утратила склонность к монашеству, дух благочестия и готова
совершить поступок, святотатственный в глазах бога и постыдный в глазах людей.
Не могу вам описать всеобщее изумление. В одно мгновение
каждая, не двигаясь с места, окинула взглядом своих товарок, надеясь, что
смущение выдаст виновную. Все упали ниц и молились молча. Это длилось довольно
долго, затем настоятельница вполголоса запела «Veni, Creator» [Прииди,
создатель (лат.) .], и все тихо продолжали «Veni, Creator». После этого
снова наступило молчание, настоятельница постучала по алтарю, и все разошлись.
Можете себе представить, какие разговоры пошли в
монастырской общине. «Кто это? Кто бы это мог быть? Что она сделала? Что она
собирается сделать?..» Эти догадки длились недолго. О моем прошении заговорили
в миру. У меня перебывало множество посетителей. Одни упрекали меня, другие
давали советы, некоторые одобряли, иные порицали. У меня было лишь одно
средство оправдаться в глазах всех – рассказать о поведении моих родителей; но
вы понимаете, какую осторожность я должна была соблюдать в этом вопросе. Только
с несколькими искренне преданными мне людьми и с г-ном Манури, взявшимся вести
мое дело, я могла быть вполне откровенна. Бывали минуты, когда меня охватывал
страх перед грозившими мне мучениями, и тогда карцер, где я была заперта
однажды, вставал в моем воображении со всеми его ужасами: я уже знала, что
такое ярость монахинь. Я поделилась своими опасениями с г-ном Манури, и он
сказал мне: «Разумеется, вам не избежать всякого рода неприятностей. Они у вас
будут, и вы давно должны были подготовиться к ним. Надо вооружиться терпением и
поддерживать себя надеждой на то, что они кончатся. Что до этого карцера, то я
обещаю вам, что вы никогда больше не попадете туда. Это я беру на себя...» И
действительно, через несколько дней он привез настоятельнице предписание
вызывать меня в приемную, когда бы это ни потребовалось.
На следующий день после церковной службы общине было опять
предложено молиться за меня. Монахини молились молча, а потом тихо пропели тот
же гимн, что и накануне. На третий день – то же самое, с той лишь разницей, что
мне было приказано стоять посреди церкви, а вокруг меня читали молитвы за
умирающих и литании святым с припевом «Ora pro ea»[Молись за нее (лат.
).]. На четвертый день состоялась нелепая церемония, показывающая взбалмошный
нрав настоятельницы. После церковной службы меня положили в гроб посреди
церкви, по бокам поставили свечи и кропильницу, покрыли меня саваном и прочли
заупокойную молитву, после чего каждая монахиня, уходя, усердно кропила меня
святой водой и говорила: «Requiescat in pace»[Да почиет с миром (лат.
).]. Надо знать язык монастырей, чтобы понять угрозу, заключавшуюся в этих
последних словах. Две монахини сняли с меня саван, погасили свечи и ушли,
оставив меня промокшей до нитки. Мое платье высохло на мне, так как мне не во
что было переодеться. За этим испытанием последовало другое. Собралась вся
община, меня объявили проклятой богом, мой поступок – вероотступничеством, и
всем монахиням, под страхом нарушения обета послушания, было запрещено
разговаривать со мной, в чем-либо помогать мне, приближаться ко мне и даже
прикасаться к вещам, которыми я пользовалась. Приказания эти выполнялись с
точностью. У нас узкие коридоры; в некоторых местах двое с трудом могут
разойтись там. Так вот, если какая-нибудь монахиня шла мне навстречу, она сейчас
же возвращалась назад или же со страхом прижималась к стене, придерживая
покрывало и платье, чтобы только не прикоснуться к моей одежде. Если надо было
что-нибудь взять из моих рук, то я ставила эту вещь на пол, и ее брали тряпкой.
Если же надо было передать какую-либо вещь мне, ее просто бросали. Когда
какая-нибудь монахиня имела несчастье прикоснуться ко мне, она считалась
оскверненной и шла на исповедь к настоятельнице, чтобы та отпустила ей этот
грех. Лесть считается чем-то низменным и подлым; она становится жестокой и
изобретательной, когда ее направляют на то, чтобы угодить одному человеку,
придумывая унижения для другого. Как часто я вспоминала слова моей дорогой
настоятельницы де Мони: «Дитя мое, среди всех этих девушек, находящихся среди
нас, таких послушных, невинных и кротких, нет почти ни одной, да, ни одной, из
которой я не могла бы сделать дикого зверя. Странное превращение! И оно
происходит тем легче, чем раньше девушка попадает в келью и чем меньше она
знает жизнь. Эти слова удивляют вас, сестра Сюзанна? Упаси вас господь испытать
на себе, насколько они правдивы! Знайте: хорошая монахиня – лишь та, которая
пришла в монастырь, чтобы искупить какой-нибудь тяжкий грех».
Меня не допускали ни к какой работе. В церкви по обе стороны
от меня оставляли по одному пустому сиденью. В трапезной я сидела за отдельным
столом, и мне ничего не подавали. Я вынуждена была сама ходить на кухню и
просить свою порцию. В первый раз сестра-стряпуха крикнула мне:
– Не входите, отойдите подальше.
Я повиновалась.
– Что вам надо?
– Есть.
– Есть! Вы недостойны жить...
Иногда я уходила и оставалась целый день без пищи, иногда же
требовала ее, и мне ставили на пол еду, которую постыдились бы дать скотине. Я
со слезами подбирала ее и уходила. Если мне случалось последней подойти к
двери, ведущей на клирос, она оказывалась запертой. Тогда я становилась на
колени и ждала конца службы. Если запертой оказывалась садовая калитка, я
возвращалась в свою келью. Между тем силы мои все убывали от недостаточности и
дурного качества пищи, которую мне давали, а главное – от горя, причиняемого
мне этими постоянными проявлениями бесчеловечности. Я почувствовала, что, если
буду по-прежнему страдать молча, мне ни за что не дожить до конца моего
процесса. Итак, я решила поговорить с настоятельницей. Полумертвая от страха, я
все же подошла к ее двери и тихонько постучалась. Она отворила. Увидев меня,
она отступила на несколько шагов с криком:
– Вероотступница, отойдите!
Я отошла.
– Дальше.
Я отошла дальше.
– Что вам надо?
– Ни бог, ни люди не приговаривали меня к смерти,
поэтому я прошу вас, сударыня, приказать, чтобы мне дали жить.
– Жить! Да разве вы достойны жить? – сказала она,
повторяя слова сестры-стряпухи.
– Про то знает бог, и я предупреждаю, что, если мне
будут отказывать в пище, я вынуждена буду подать жалобу лицам, принявшим меня
под свое покровительство. Я нахожусь здесь лишь временно, до тех пор, пока не
решится мое пребывание в монашестве, пока не решится моя участь.
– Идите, – сказала она, – не оскверняйте меня
своим взглядом. Я распоряжусь...
Я повернулась и резко захлопнула дверь. Должно быть, она
отдала соответствующее распоряжение, но мне отнюдь не стало легче, так как
считалось заслугой не подчиняться ей в этом: мне швыряли самую грубую пищу да
еще портили ее, примешивая к ней золу и всякие отбросы.
Такую жизнь вела я, пока тянулся мой процесс. Вход в
приемную не был мне окончательно запрещен, у меня не могли отнять право
говорить с судьями и адвокатом, но, чтобы добиться свидания со мной, последнему
неоднократно приходилось прибегать к угрозам. В этих случаях меня сопровождала
одна из сестер. Она была недовольна, когда я говорила тихо, сердилась, если я
задерживалась слишком долго, прерывала меня, опровергала, противоречила мне,
повторяла настоятельнице мои слова, искажая их, истолковывая в дурном смысле,
быть может, даже приписывая мне то, чего я вовсе не говорила. Дело дошло до
того, что меня начали обворовывать, похищать мои вещи, забирать мои стулья,
простыни, матрацы. Мне перестали давать чистое белье, моя одежда изорвалась, я
ходила почти босая. С трудом удавалось мне добывать себе воду. Много раз
приходилось самой ходить за ней к колодцу – к тому самому колодцу, о котором я
вам говорила. Всю мою посуду перебили, и, не имея возможности унести воду
домой, я должна была пить ее тут же на месте. Под окнами келий я должна была
проходить как можно скорее, чтобы не быть облитой нечистотами. Некоторые сестры
плевали мне в лицо. Я стала ужасающе грязна. Опасаясь, как бы я не пожаловалась
на все это нашим духовникам, мне запретили ходить на исповедь.
Однажды в большой праздник – кажется, это был день
Вознесения – меня заперли на замок в келье, и я не смогла пойти к обедне. Быть
может, я была бы совершенно лишена возможности посещать церковную службу, если
бы не г-н Манури, которому сначала говорили, что никто не знает, где я, что я
куда-то исчезла и не исполняю никаких обязанностей, подобающих христианке.
Между тем, исцарапав себе руки, я все же сломала замок и дошла до двери,
ведущей на клирос; она оказалась запертой, как это бывало всегда, когда я
приходила не из первых. Я легла на пол, прислонившись головой и спиной к стене
и скрестив на груди руки, так что мое тело загораживало дорогу. Когда служба
кончилась и монахини начали выходить, первая из них внезапно остановилась.
Вслед за ней остановились и остальные. Настоятельница поняла, в чем дело, и
сказала:
– Шагайте по ней, это все равно что труп.
Некоторые повиновались и начали топтать меня ногами. Другие
оказались более человечными, но ни одна не посмела протянуть мне руку и поднять
меня. Во время моего отсутствия у меня похитили из кельи мою молитвенную
скамеечку, портрет основательницы нашего монастыря, все иконы, унесли даже и
распятие. Мне оставили лишь то, которое было у меня на четках, но вскоре
забрали и его. Таким-то образом я жила в голых четырех стенах, в комнате без
двери, без стула – я вынуждена была теперь либо стоять, либо лежать на
соломенном тюфяке. У меня не было никакой, даже самой необходимой посуды, что
вынуждало меня выходить ночью для удовлетворения естественной надобности, а
наутро меня обвиняли в том, что я нарушаю покой монастыря, брожу, теряю
рассудок. Так как келья моя больше не запиралась, ночью ко мне с шумом входили,
кричали, трясли мою кровать, били стекла, всячески пугали меня. Шум доходил до
верхнего этажа, доносился до нижнего, и те монахини, которые не состояли в
заговоре, говорили, что в моей комнате происходят странные вещи, что оттуда
слышны зловещие голоса, крики, лязг цепей, что я разговариваю с привидениями и
злыми духами, что, должно быть, я продала душу дьяволу и надо бежать вон из
моего коридора.
В монастырских общинах есть слабоумные; таких даже очень
много. Они верили всему, что им рассказывали, не смели пройти мимо моей двери,
их расстроенному воображению я представлялась чудовищем, и, встречаясь со мной,
они крестились и убегали с криком: «Отойди от меня, сатана! Господи, помоги
мне!..» Как-то раз одна из самых молодых показалась в конце коридора, когда я
шла в ее сторону. Она никак не могла избежать встречи со мной, и ее охватил
дикий ужас. Сначала она отвернулась к стене, бормоча дрожащим голосом:
«Господи! Господи! Иисусе! Дева Мария!..» Между тем я приближалась.
Почувствовав, что я рядом с ней, и боясь увидеть меня, она обеими руками
закрыла лицо, ринулась в мою сторону, бросилась прямо ко мне в объятия и
закричала: «На помощь! На помощь! Пощадите! Я погибла! Сестра Сюзанна, не
причиняйте мне зла! Сестра Сюзанна, сжальтесь надо мной!..» И с этими словами
она замертво упала на пол.
Все сбегаются на ее крики, ее уносят, и не могу вам передать,
как извратили всю эту историю. Меня сделали настоящей преступницей, стали
говорить, что мною овладел демон распутства, приписали мне намерения и
поступки, которые я не решаюсь назвать, а явный беспорядок в одежде молодой
монахини объяснили моими противоестественными желаниями. Я не мужчина и, право,
не знаю, что можно вообразить о женщине, когда она находится с другой женщиной,
и еще меньше – о женщине, когда она одна. Однако у моей кровати сняли полог, ко
мне в комнату входили в любое время, и знаете, сударь, должно быть, при всей их
внешней сдержанности, при скромности их взглядов и целомудренном выражении лиц
у этих женщин очень развращенное сердце: во всяком случае, они знают, что в
одиночестве можно совершать непристойные вещи, я же этого не знаю и никогда не
могла хорошенько понять, в чем они меня обвиняли, ибо они изъяснялись в таких
туманных выражениях, что я совершенно не знала, что отвечать им.
Если я стану описывать эти преследования во всех
подробностях, то никогда не кончу. Ах, сударь, если у вас есть дочери, то пусть
моя судьба покажет вам, что нельзя позволять им вступать в монашество без
сильнейшего и резко выраженного призвания к нему. Как несправедливы люди! Они
разрешают ребенку распоряжаться своей свободой в таком возрасте, когда ему еще
не разрешают распорядиться даже одним экю. Лучше убейте свою дочь, но не
запирайте в монастырь против ее воли. Да, лучше убейте ее. Сколько раз я
жалела, что моя мать не задушила меня, как только я родилась! Это было бы менее
жестоко. Поверите ли вы, что у меня отняли требник и запретили молиться богу?
Разумеется, я не подчинилась. Увы, ведь это было моим единственным утешением! Я
воздымала руки к небу, испускала крики и дерзала надеяться, что их слышит
единственное существо, которое видело все мое горе. Монахини подслушивали меня
за дверью, и однажды, когда из глубины своего удрученного сердца я обращалась к
богу, взывая о помощи, одна из них крикнула мне:
– Тщетно вы призываете бога: для вас его больше нет.
Умрите в отчаянии и будьте прокляты...
Остальные добавили: «Да будет так с вероотступницей! Аминь!»
Но вот еще один факт, который, наверно, поразит вас больше,
чем все остальное. Не знаю, что это было, злоба или заблуждение, но, хотя я не
сделала ничего такого, что указывало бы на умственное расстройство или тем
более на одержимость, монахини начали совещаться, не следует ли изгнать из меня
беса. И вот большинством голосов было решено, что я отреклась от миропомазания
и от крещения, что в меня вселился злой дух и что это он удаляет меня от
богослужений. Одна сообщила, что при некоторых молитвах я скрежетала зубами и
содрогалась в церкви, что при возношении святых даров я ломала руки; другая
добавила, что я топтала ногами распятие, перестала носить четки (которые у меня
украли) и что я произносила такие богохульства, которых, право, не смею
повторить перед вами. И все они твердили, что на мне видны козни дьявола, о чем
необходимо сообщить старшему викарию. Так они и сделали.
Старшим викарием был в то время некто г-н Эбер, человек
пожилой и опытный, резкий, но справедливый и просвещенный. Ему подробно
рассказали о неурядицах в монастыре; нет сомнения, что неурядицы эти были
велики, но если я и была их причиной, то причиной поистине невольной. Вы,
конечно, понимаете, что в посланном ему донесении не были забыты ни мои ночные
прогулки, ни мое отсутствие в хоре, ни суматоха, происходившая в моей келье; в
нем было все – и то, что видела одна, и то, что слышала другая, и мое
отвращение к святыням, и мои богохульства, и приписываемые мне непристойные
поступки; а что касается приключения с молодой монахиней, то из него сделали
настоящее преступление. Обвинения были так многочисленны и так серьезны, что
при всем своем здравом смысле г-н Эбер не мог не поддаться этому обману хотя бы
частично и решил, что в них значительная доля правды. Дело показалось ему
достаточно важным, чтобы заняться им лично. Он предупредил о своем посещении и
явился в сопровождении двух состоявших при нем молодых священников, помогавших
ему в его трудных обязанностях.
Незадолго перед этим, ночью, кто-то тихо вошел в мою келью.
Я ничего не сказала, выжидая, чтобы со мной заговорили, и чей-то тихий,
дрожащий голос окликнул меня:
– Сестра Сюзанна, вы спите?
– Нет, не сплю. Кто это?
– Это я.
– Кто – вы?
– Ваша подруга. Я умираю от страха и рискую погубить
себя, но хочу дать вам один совет, хотя и не знаю, поможет ли он вам. Слушайте:
завтра или послезавтра к нам должен приехать старший викарий; вас будут
обвинять, приготовьтесь защищаться. Прощайте. Мужайтесь, и да пребудет с вами
бог.
Сказав это, она исчезла как тень.
Как видите, повсюду, даже в монастырях, есть сердобольные
души, которые ничто не может ожесточить.
Между тем за моим процессом следили с горячим пристрастием;
множество лиц обоего пола, разного общественного положения и состояния, с
которыми я не была знакома, заинтересовались моей судьбой и ходатайствовали за
меня. Вы, сударь, принадлежали к их числу, и, может быть, история моего
процесса известна вам лучше, чем мне самой, так как к концу его я больше не
имела возможности беседовать с г-ном Манури. Ему сказали, что я больна; он
заподозрил, что его обманывают, и, предположив, что меня заперли в карцер,
обратился к архиепископу, который не удостоил его выслушать, так как был
предупрежден, что я безумная, а может быть, и нечто похуже. Тогда г-н Манури
обратился к судьям, настаивая на выполнении приказа, согласно которому
настоятельница была обязана предъявлять меня по первому требованию живой или
мертвой. Началось препирательство между церковными судьями и светскими. Первые
поняли, какие последствия мог иметь подобный случай, и, видимо, именно это
ускорило посещение старшего викария. Обычно же эти господа не так уж торопятся
вмешиваться в раздоры, постоянно происходящие в монастырях, так как по опыту
знают, что их авторитет всегда можно обойти или подорвать.
Я воспользовалась предупреждением подруги и, призывая на
помощь бога, старалась укрепить свой дух и подготовиться к защите. Я молила
небо об одном – о счастье быть допрошенной и выслушанной без пристрастия, и я
добилась этого счастья, но сейчас вы узнаете, какой ценой. Если в моих
интересах было предстать перед моим судьей ни в чем не повинной и разумной, то
моей настоятельнице было не менее важно, чтобы он увидел меня злобной,
одержимой, преступной и безумной. И в то время как я удвоила свое молитвенное
рвение, она удвоила свою жестокость. Теперь мне давали ровно столько пищи,
сколько требовалось, чтобы не умереть с голоду; меня измучили преследованиями и
старались запугать еще больше; мне теперь совсем не давали спать по ночам;
словом, было пущено в ход все, что могло подорвать здоровье и помутить
рассудок. Вы не можете себе представить всю утонченность этих пыток. Судите по
следующим выходкам.
Как-то раз, выйдя из кельи и направляясь в церковь или
куда-то в другое место, я увидела, что на полу в коридоре валяются каминные
щипцы. Я нагнулась, чтобы поднять их и положить в такое место, где их легко
могли бы найти, но в полумраке не разглядела, что они были раскалены почти
докрасна. Я схватила их и тотчас же выпустила из рук, но при падении они содрали
почти всю кожу с моей ладони. В тех местах, где я должна была проходить ночью,
кто-то бросал на пол разные предметы, чтобы я споткнулась, или подвешивал их на
уровне моей головы – так что я постоянно ушибалась. Сама не понимаю, как это я
не разбилась до смерти. Мне нечем было посветить себе, и приходилось идти,
дрожа от страха, вытянув перед собой руки. Мне сыпали под ноги битое стекло. Я
твердо решила рассказать обо всех этих издевательствах и до некоторой степени
сдержала слово. Дверь в отхожее место часто оказывалась запертой, и мне
приходилось спускаться с нескольких этажей и бежать в глубь сада, если калитка
была отперта, а если нет... Ах, сударь, как злы эти женщины-затворницы, когда
они уверены в том, что способствуют утолению ненависти своей настоятельницы и
верят, что, повергая вас в отчаяние, служат богу! Да, пора было приехать
старшему викарию, пора было кончиться моему процессу.
|
