 Увеличить |
ПИРР И ГАЙ МАРИЙ
[Перевод С.А. Ошерова]
Пирр
1. Предание гласит, что после потопа первым царем молоссов и
феспротов был Фаэтонт, один из тех, кто пришел в Эпир вместе с Пеласгом, но
есть и другой рассказ: среди молоссов поселились Девкалион и Пирра, основавшие
святилище в Додоне. Много спустя Неоптолем, сын Ахилла, явился сюда во главе
своего племени, захватил страну и положил начало царской династии Пирридов,
носивших это имя потому, что и сам Неоптолем прозывался в детстве Пирром, и
одного из своих сыновей, рожденных от Ланассы, дочери Клеодема, сына Гилла,
назвал Пирром. С этих пор там чтут наравне с богами и Ахилла, называя его на
местном наречии Аспетом. Однако при преемниках первых царей их род захирел,
впал в варварство и утратил былую власть, и только Таррип, как сообщают,
просветил государство эллинскими обычаями и ученостью, впервые дал ему
человеколюбивые законы и тем прославил свое имя. У Таррипа был сын Алкет, у
Алкета – Арибб, у Арибба и Троады – Эакид. Последний был женат на Фтии, дочери
фессалийца Менона, который стяжал славу во время Ламийской войны и, после
Леосфена, пользовался среди союзников наибольшим почетом. У Эакида и Фтии
родились дочери Деидамия и Троада и сын Пирр.
2. Когда восставшие молоссы изгнали Эакида[807] и возвели на престол детей Неоптолема, а
приверженцев Эакида захватили и убили, Андроклид и Ангел бежали, тайно увезя
мальчика Пирра, которого уже разыскивали враги. Однако им пришлось взять с
собой нескольких рабов и женщин, чтобы ходить за ребенком, и это настолько
затруднило и замедлило бегство, что погоня уже настигала их, и тогда они
передали мальчика Андроклиону, Гиппию и Неандру, юношам верным и сильным,
приказав им бежать что есть духу и остановиться в македонском городке Мегары,
сами же то просьбами, то силой оружия до вечера удерживали преследователей, и
едва только те повернули вспять, поспешили догнать своих спутников, увозивших
Пирра. Солнце уже село, и беглецы обрели было надежду на близкое спасение, но
тут же ее утратили: перед ними оказалась протекавшая около города река, бурная
и грозная, недоступная для переправы; ее мутные воды вздулись от выпавших
дождей, и во мраке она казалась особенно ужасной. Андроклид и его спутники
поняли, что собственными силами им с ребенком и женщинами никак не
переправиться, и, увидев за рекой каких-то местных жителей, стали громко
кричать, показывая им Пирра и умоляя помочь перебраться на другой берег. Но шум
и грохот потока заглушал голоса, и кричавшие лишь теряли время впустую, потому
что люди на той стороне их не слышали. Наконец кто-то, догадавшись, сорвал кору
с дубка, нацарапал на ней иглою записку, в которой рассказал об их положении и
о судьбе мальчика, и, завернув в кору камень, чтобы придать ей устойчивость в
полете, перебросил ее через реку; другие рассказывают, что корой обернули
дротик и метнули его на тот берег. Когда люди, стоявшие по ту сторону, прочли
записку и поняли, что время не терпит, они принялись рубить деревья и, связав
их, переправились через поток. И случилось так, что первым переправился и
принял Пирра человек по имени Ахилл. Остальных, – кому кого
пришлось, – перевезли прочие местные жители.
3. Ускользнув таким образом от преследования и очутившись
вне опасности, беглецы прибыли в Иллирию, в дом к царю Главкию, и там, увидев
царя, сидевшего вместе с женой, они положили ребенка на пол посреди покоя.
Царь... [Текст в оригинале испорчен ] в нерешительности, он боялся
Кассандра – врага Эакида, и потому долго молчал, размышляя. В это время Пирр
сам подполз к нему и, схватившись ручонками за полы его плаща, приподнялся,
дотянулся до колен Главкия, улыбнулся, а потом заплакал, словно проситель, со
слезами умоляющий о чем-то. Другие говорят, что младенец приблизился не к
Главкию, а к алтарю богов, и, обхватив его руками, встал на ноги. Главкию это
показалось изъявлением воли богов, и он тотчас поручил ребенка жене, приказав
ей воспитать его вместе с их собственными детьми, и когда спустя некоторое
время враги потребовали отдать им мальчика, а Кассандр даже предлагал за него
двадцать талантов, он не выдал Пирра, более того, когда Пирру исполнилось
двенадцать лет, Главкий с войском явился в Эпир и вернул своему воспитаннику
престол.
Лицо у Пирра было царственное, но выражение лица скорее
пугающее, нежели величавое. Зубы у него не отделялись друг от друга: вся
верхняя челюсть состояла из одной сплошной кости, и промежутки между зубами
были намечены лишь тоненькими бороздками. Верили, что Пирр может доставить
облегчение страдающим болезнью селезенки, стоит ему только принести в жертву
белого петуха и его правой лапкой несколько раз легонько надавить на живот
лежащего навзничь больного. И ни один человек, даже самый бедный и незнатный,
не встречал у него отказа, если просил о таком лечении: Пирр брал петуха и
приносил его в жертву, и такая просьба была для него самым приятным даром.
Говорят еще, что большой палец одной его ноги обладал сверхъестественными
свойствами, так что, когда после его кончины все тело сгорело на погребальном
костре, этот палец был найден целым и невредимым. Но это относится к временам
более поздним.
4. Когда Пирру исполнилось семнадцать лет, он, считая, что
власть его достаточно крепка, отправился за пределы своей страны, чтобы взять в
жены одну из дочерей Главкия, вместе с которыми он воспитывался. Тогда молоссы
снова восстали, изгнали его приверженцев, разграбили имущество и призвали на
царство Неоптолема. А Пирр, утратив власть и лишившись всего своего достояния,
примкнул к Деметрию, сыну Антигона, женатому на его сестре Деидамии. Она еще
девочкой была просватана за Александра, сына Роксаны, но когда дело Александра
и его матери оказалось проигранным, ее, уже созревшую для брака, взял в жены
Деметрий. В большой битве при Ипсе, где сражались все цари, Пирр, в ту пору еще
совсем юный, принял участие на стороне Деметрия и отличился в этом бою, обратив
противников в бегство. Когда же Деметрий потерпел поражение, Пирр не покинул
его, но сперва по его поручению охранял города Эллады, а после заключения
перемирия был отправлен заложником к Птолемею в Египет. Там на охотах и в
гимнасиях он сумел показать Птолемею свою силу и выносливость, но особенно
старался угодить Беренике, так как видел, что она, превосходя остальных жен
Птолемея добродетелью и разумом, пользуется у царя наибольшим влиянием. Пирр
умел войти в доверие к самым знатным людям, которые могли быть ему полезны, а к
низшим относился с презрением, жизнь вел умеренную и целомудренную, и потому
среди многих юношей царского рода ему оказали предпочтение и отдали ему в жены
Антигону, дочь Береники, которую она родила от Филиппа[808] еще до того, как вышла за Птолемея. (5).
После женитьбы Пирр стяжал себе еще более громкое имя, да и Антигона была ему
хорошей женой, и потому он добился, чтобы его, снабдив деньгами, отправили с
войском в Эпир отвоевать себе царство. Там многие были рады его приходу, ибо
ненавидели Неоптолема за его жестокое и беззаконное правление. Все же опасаясь,
как бы Неоптолем не обратился за помощью к кому-нибудь из царей, Пирр прекратил
военные действия и по-дружески договорился с ним о совместной власти.
Однако с течением времени нашлись люди, которые стали тайно
разжигать их взаимную неприязнь и подозрения. И нашлась причина, более всех
прочих побудившая Пирра действовать. По старинному обычаю цари, совершая в
молосском городе Пассароне жертвоприношение Аресу и Зевсу, присягают эпиротам,
что будут править согласно законам, и в свою очередь принимают от подданных
присягу, что те будут согласно законам охранять царскую власть. Пока длился
этот обряд, оба царя с многочисленными приближенными проводили время вместе,
обмениваясь щедрыми дарами. Гелон, которому Неоптолем особенно доверял,
дружелюбно приветствовал Пирра и подарил ему две упряжки подъяремных быков. Их
попросил у Пирра Миртил, один из виночерпиев, а когда царь отказал ему и отдал
быков другому, Миртил был жестоко оскорблен. Его обида не укрылась от Гелона,
который, как говорят, пригласил этого цветущего юношу на пир и, за вином
овладев им, принялся уговаривать перейти на сторону Неоптолема и извести Пирра
ядом. Миртил сделал вид, будто одобряет замыслы Гелона и поддается на уговоры,
а сам сообщил обо всем Пирру. По его приказу он. представил Гелону и начальника
виночерпиев Алексикрата, готового якобы примкнуть к их заговору. Пкрр хотел
иметь как можно больше улик готовящегося злодеяния. Так был обманут Гелон, а
вместе с ним и Неоптолем, который, полагая, что идет прямой дорогой к
осуществлению своего умысла, не сдержался и на радостях открыл его
приближенным. Кроме того, на пиру у своей сестры Кадмеи он все выболтал ей,
думая, что ни один человек их не слышит, ибо рядом с ними не было никого кроме
Фенареты, жены Самона, ведавшего стадами и пастбищами Неоптолема, которая,
казалось, спала на своем ложе, отвернувшись к стене. Но она все слышала и,
тайком придя на следующий день к Антигоне, жене Пирра, пересказала ей все, что
Неоптолем говорил сестре. Узнав об этом, Пирр поначалу не подал виду, но во
время празднества пригласил Неоптолема на пир и убил его, зная, что это одобрят
самые могущественные эпироты, которые еще раньше призывали его устранить
Неоптолема и не довольствоваться долее принадлежащей ему частицей власти, не
пренебрегать своими природными способностями, но обратиться к великим делам, а
Неоптолема уничтожить при первом же подозрении, не дав ему времени что-либо
предпринять.
6. Помня о Беренике и Птолемее, Пирр назвал сына, которого
родила ему Антигона, Птолемеем, а городу, основанному на Эпирском полуострове,
дал название Береникида.
С тех пор он питал в душе много великих замыслов, однако
больше всего надежд сулило ему вмешательство в дела соседей-македонян, для
которого он нашел вот какой предлог. Антипатр, старший сын Кассандра, убил свою
мать Фессалонику и изгнал брата Александра. Тот отправил послов к Деметрию с
просьбой о помощи и одновременно призвал Пирра. Деметрий, занятый другими
делами, замешкался, а Пирр тотчас явился и потребовал в награду за союз Стимфею
и Паравею, подвластные македонянам, а также Амбракию, Акарнанию и Амфилохию,
принадлежавшие покоренным ими народам. Когда юноша согласился, Пирр захватил
эти области, оставил в них свои гарнизоны, а остальные владения, отобрав у Антипатра,
вернул Александру. Царь Лисимах хотел помочь Антипатру, но, отвлекаемый другими
делами и зная, что Пирр не пожелает оказаться неблагодарным и ни в чем не
откажет Птолемею, послал Пирру от имени Птолемея подложное письмо с требованием
прекратить войну, взяв у Антипатра тридцать талантов. Вскрыв письмо, Пирр
тотчас разгадал обман: в письме стояло не обычное обращение – «Отец
приветствует сына», а другое – «Царь Птолемей приветствует царя Пирра».
Выбранив Лисимаха, он тем не менее заключил мир и встретился с ним и
Антипатром, чтобы скрепить договор жертвоприношением и клятвой. Когда привели
барана, быка и кабана, баран неожиданно околел; все засмеялись, а предсказатель
Феодот запретил Пирру клясться, объявив, что божество возвещает смерть одному
из трех царей. Так Пирр отказался от мирного договора. (7). Деметрий прибыл,
когда дела Александра были улажены и тот в нем уже не нуждался. Он лишь испугал
Александра, а пробыв несколько дней вместе, оба прониклись взаимным недоверием
и стали строить друг другу козни. Деметрию первому представился удобный случай,
он умертвил юношу и был провозглашен царем Македонии.
У Деметрия и раньше были разногласия с Пирром, который уже
совершил несколько набегов на Фессалию и чья алчность – врожденный порок всех
самодержцев – делала соседство с ним опасным и беспокойным, особенно после
смерти Деидамии. Когда же Пирр и Деметрий, поделив Македонию, столкнулись,
поводов для раздора стало еще больше, и, наконец, Деметрий, завершив поход на
этолийцев, разбив их и оставив в Этолии большие силы во главе с Пантавхом, сам
выступил против Пирра, который, узнав об этом, двинулся ему навстречу. Однако
оба сбились с пути и разминулись; Деметрий вторгся в Эпир и разграбил его, а
Пирр напал на Пантавха и завязал с ним бой. Ожесточенно бились в этом сражении
воины, но еще ожесточенней – полководцы. Пантавх, с которым, по общему
признанию, ни один из военачальников Деметрия не мог сравниться ни храбростью,
ни силой, ни крепостью тела, с присущей ему дерзостью и высокомерием взывал
Пирра на поединок, а тот, не желая никому из царей уступать в мужестве и
стремясь, чтобы слава Ахилла досталась ему по заслугам, а не в наследство от
предков, прошел через первый ряд своих воинов и выступил навстречу Пантавху.
Сперва они метнули друг в друга копья, а потом, сойдясь врукопашную, бились на
мечах столь же упорно, сколь и умело. Пирр получил одну рану, а сам ранил
противника дважды – один раз в бедро, другой в шею – и свалил его, но умертвить
не смог, так как друзья отбили Пантавха и унесли. Эпироты, ободренные победой
своего царя и дивившиеся его доблести, прорвали своим натиском строй македонян,
бросились преследовать бегущих и многих убили, а пять тысяч взяли в плен.
8. Этот поединок и поражение, нанесенное македонянам, не
столько разгневали их и вызвали ненависть к Пирру, сколько умножили его славу и
внушили свидетелям и участникам битвы восхищение его доблестью. О нем много
говорили и считали, что и внешностью своей, и быстротой движений он напоминает
Александра, а видя его силу и натиск в бою, все думали, будто перед ними – тень
Александра или его подобие, и если остальные цари доказывали свое сходство с
Александром лишь пурпурными облачениями, свитой, наклоном головы[809] да высокомерным тоном, то
Пирр доказал его с оружием в руках. О его познаниях и способностях в военном
деле можно судить по сочинениям на эту тему, которые он оставил. Рассказывают,
что на вопрос, кого он считает лучшим полководцем, Антигон ответил (говоря лишь
о своих современниках): «Пирра, если он доживет до старости». А Ганнибал
утверждал, что опытом и талантом Пирр превосходит вообще всех полководцев,
второе место отводил Сципиону, а третье – себе, как мы рассказали в
жизнеописании Сципиона[810].
Судя по всему, Пирр занимался одним военным делом и только в него углублялся,
считая, что лишь это пристало знать царю, и совершенно не ценя всякую иную
образованность. Говорят, что как-то на пиру ему задали вопрос: какой флейтист
кажется ему лучше, Пифон или Кафисий? Он же отвечал: «Полководец Полисперхонт,
ибо царю пристойно знать и рассуждать только о ратном искусстве». К
приближенным Пирр был благосклонен, не гневлив и всегда готов немедля оказать
друзьям благодеяние. Когда умер Аэроп, он был очень огорчен его смертью и,
говоря, что того постиг конец, неизбежный для всех людей, бранил и упрекал себя
за то, что вечно собираясь и откладывая, так и не успел оказать ему свои
милости. Ведь долги можно вернуть даже наследнику заимодавца, но не воздать
благодетелю, пока тот жив и в состоянии оценить это, невыносимо для человека
честного и справедливого. Однажды в Амбракии кто-то ругал и позорил Пирра, и
все считали, что нужно отправить виновного в изгнание, но Пирр сказал: «Пусть
лучше остается на месте и бранит нас перед немногими людьми, чем, странствуя,
позорит перед всем светом». Как-то раз уличили юношей, поносивших его во время
попойки, и Пирр спросил, правда ли, что они вели такие разговоры. Один из них
ответил: «Все правда, царь. Мы бы еще больше наговорили, если бы у нас было
побольше вина». Пирр рассмеялся и всех отпустил.
9. После смерти Антигоны он женился еще не раз и всегда из
расчета, желая расширить свои владения. Он был женат на дочери Автолеонта, царя
пэонийцев, на Биркенне, дочери Бардиллия, царя иллирийцев, и на Ланассе, дочери
Агафокла Сиракузского, которая принесла ему в приданое захваченный Агафоклом
город Керкиру. От Антигоны у него был сын Птолемей, от Ланассы – Александр, а
от Биркенны – Гелен, самый младший. Всех их он с самого рождения закалял для
будущих битв и воспитал храбрыми и пылкими в бою. Говорят, что один из них в
детстве спросил отца, кому он оставит царство, и Пирр отвечал: «Тому из вас, у
кого будет самый острый меч». Это ничем не отличается от проклятия из трагедии:
пусть братья
Мечом двуострым делят меж собою дом[811].
Вот к каким чудовищным раздорам ведет жажда власти!
10. После битвы Пирр вернулся домой, ликуя и блистая славой.
Эпироты дали ему прозвище Орел, и он отвечал: «Благодаря вам я сделался орлом.
Да и как же иначе? Ведь ваше оружие, словно крылья, вознесло меня ввысь!»
Спустя недолгое время, узнав о тяжелой болезни Деметрия, он внезапно вторгся в
Македонию и, хотя это был лишь набег ради добычи, чуть было не овладел всей
страной и не захватил без боя целое царство: вплоть до самой Эдессы он прошел,
не встречая сопротивления, причем многие присоединялись к нему и вместе с ним
выступали в поход. Опасность заставила Деметрия подняться и вернула ему силы, а
его приближенные и военачальники, за короткий срок собрав большое войско,
решительно и быстро двинулись навстречу Пирру. А тот, явившийся с намерением
всего лишь пограбить, не мешкая пустился в бегство, по дороге потеряв под
ударами македонян часть своего войска. В короткий срок легко изгнав Пирра из
страны, Деметрий на этом не успокоился, но задумал большой поход, собрал
стотысячное войско и снарядил флот из пятисот кораблей, чтобы вернуть себе
отцовское царство[812].
Поставив такую цель, он не желал ни тратить силы, сражаясь с Пирром, ни
оставлять у границ Македонии такого опасного и докучного соседа, а потому, не
имея возможности продолжать военные действия против Пирра, решил сперва
заключить с ним мир, а затем обратиться против других царей.
Когда соглашение было заключено, а замыслы Деметрия и
размеры подготовленных им сил стали известны всем, напуганные цари стали
посылать к Пирру вестников и писать ему, что они, мол, удивляются, почему он
упускает удобный для войны момент и ждет, когда такой момент представится
Деметрию, почему не воспользуется возможностью изгнать его из Македонии, пока
он занят делами и тесним со всех сторон, почему медлит, пока тот не развяжет себе
руки и не умножит силы настолько, что молоссам придется сражаться на своей
земле за святилища и могилы отцов: ведь враг уже отнял у него Керкиру вместе с
женой. Дело в том, что Ланасса, часто упрекавшая Пирра за то, что он больше
привязан к женам-варваркам, чем к ней, удалилась в Керкиру и, желая вступить в
брак с другим царем, призвала Деметрия, который, как она знала, был более
других царей охоч до женщин. Деметрий приплыл в Керкиру, сошелся с Ланассой и
поставил в городе гарнизон.
11. Посылая Пирру такие письма, цари, пока Деметрий
собирался и готовился, сами двинулись на него войной. Птолемей приплыл с
большим флотом и стал подстрекать греческие города к отпадению, а Лисимах,
вторгшись из Фракии в Верхнюю Македонию, разорял ее. Одновременно с ними Пирр
пошел на Верою, полагая – и совершенно справедливо, – что Деметрий,
выступив против Лисимаха, оставил без защиты Нижнюю Македонию. В ту ночь Пирру
приснилось, будто его зовет Александр Великий; приблизившись, он увидел, что
царь не в силах подняться с ложа, однако обращается к нему с ласковой и
дружелюбной речью и обещает немедля помочь. Когда же он осмелился спросить:
«Как ты, царь, сможешь помочь мне? Ведь ты болен!» – Александр ответил: «Одним
моим именем» – и, сев верхом на нисейского коня[813] поехал впереди Пирра. Ободренный этим
сновидением, Пирр, не теряя времени, быстро прошел все расстояние до Верои,
занял город и там остановился с большею частью войска, а остальные города
захватили его полководцы. Услышав об этом и узнав, что недовольные македоняне в
его лагере стали роптать, Деметрий побоялся вести их дальше, чтобы они не
перебежали к прославленному царю, македонянину по рождению[814], когда окажутся поблизости от него. Потому
он повернул вспять и повел их на Пирра – чужестранца, ненавистного македонянам.
Однако когда он разбил свой лагерь неподалеку от Пиррова войска, из Верои
явилось множество людей, и все восхваляли Пирра – знаменитого, непобедимого в
сражениях и в то же время милостивого и благосклонного к тем, кто оказывался
под его властью. А некоторые, подосланные Пирром и выдававшие себя за
македонян, говорили, что настало время избавиться от жестокости Деметрия и
перейти на сторону Пирра, друга воинов и простого народа. И вот, подстрекаемые
такими речами, многие македоняне стали искать и высматривать Пирра: он в это
время был как раз без шлема, и они смогли узнать его только когда он,
сообразив, что происходит, снова надел свой знаменитый шлем с султаном и
козлиными рогами. Сбежавшись к нему, иные македоняне стали спрашивать у него
пароль[815], а иные увенчали себя
свежими ветвями дуба, ибо видели, что многие приближенные Пирра носят такие же
венки. Нашлись и такие, кто осмелился заявить Деметрию в лицо, что, по их
мнению, он поступит разумно, если все бросит и откажется от власти. Видя, что
это не пустые слова и что им полностью отвечает настроение в лагере, Деметрий
испугался и тайком бежал, надев широкополую шляпу и накинув простой плащ. Пирр
двинулся на лагерь, без боя занял его и был провозглашен царем македонским.
(12). Когда появился Лисимах и, считая разгром Деметрия общей заслугой, стал
требовать у Пирра раздела власти, тот принял его предложение, потому что,
сомневаясь в македонянах, не мог твердо на них положиться, и цари поделили
между собою страну и города.
Сперва это решение послужило им на пользу и прекратило
войну, но вскоре оба убедились, что раздел власти стал для них не концом
вражды, а лишь источником распрей и взаимных обвинений. Да и как же те, для
чьей алчности не служат пределом ни море, ни горы, ни безлюдная пустыня, чьи
вожделения не останавливаются перед границами, отделяющими Европу от Азии, как
могут они довольствоваться тем, что имеют, и не посягать друг на друга, когда
их владения соседствуют и соприкасаются между собой? Коварство и зависть,
присущие им от природы, всегда побуждают их воевать, и, смотря по
обстоятельствам, они пользуются словом «мир» или «война», будто разменной
монетой, не во имя справедливости, а ради собственной выгоды. И лучше, когда
они воюют открыто и не говорят о дружбе и справедливости, между тем как сами
воздерживаются лишь от прямого и явного нарушения права. Все это Пирр ясно
доказал на деле: желая помешать и воспрепятствовать Деметрию, вновь крепнувшему
и набиравшемуся сил, точно после тяжелой болезни, он явился в Афины, чтобы
оказать помощь грекам. Поднявшись на акрополь, он принес жертвы Афине и в тот
же день, сойдя вниз, объявил народу, что доволен его расположением и верностью
и что афиняне, если они в здравом уме, уже не впустят в город никого из царей и
ни перед кем не раскроют ворота. Затем Пирр заключил мир с Деметрием, но
вскоре, когда тот отправился воевать в Азию, он по совету Лисимаха стал
побуждать Фессалию к отпадению и тревожить набегами греческие гарнизоны,
используя отряды македонян, которые были надежнее в походе, чем на отдыхе; впрочем,
и сам он не был рожден для мирной жизни. После поражения Деметрия в Сирии
Лисимах, избавленный от постоянной заботы и тревоги, двинулся, наконец, на
Пирра, который стоял лагерем под Эдессой. Сперва он напал на обозы, подвозившие
продовольствие, захватил их и этим вызвал в войске Пирра голод, затем письмами
и речами побудил знатнейших македонян к измене, пристыдив их за то, что они
поставили над собой господином чужестранца, чьи предки всегда были рабами
македонян, а друзей и ближайших соратников Александра изгнали из Македонии.
Когда многие склонились на уговоры Лисимаха, Пирр, испугавшись, ушел с войсками
эпиротов и союзников, потеряв Македонию так же, как прежде приобрел. Значит,
цари не имеют оснований обвинять народ, что он всегда на стороне того, с кем
выгодней идти: ведь, поступая так, народ лишь подражает им, подлинным
наставникам в вероломстве и предательстве, верящим, что наиболее преуспевает
тот, кто меньше всего считается с правом.
13. Тут судьба дала Пирру, изгнанному в Эпир и потерявшему
Македонию, возможность спокойно владеть тем, что он имел, и мирно править
своими эпиротами. Однако он тяготился такой жизнью и скучал, когда сам не чинил
никому зла и ему никто не доставлял хлопот. Словно Ахилл[816], он,
сокрушающий сердце печалью,
Праздный сидел, но душою алкал он и
боя, и брани.
И вот, ему, томящемуся в ожидании счастливого случая,
представилась новая возможность действовать.
Римляне напали на тарентинцев. У тех не было сил вести
войну, но бесчестная дерзость вожаков народа не давала им сложить оружие, и
тогда они задумали призвать и сделать военачальником в войне против римлян
Пирра, отличного полководца и в то время самого праздного из царей. Правда,
старейшие и наиболее благоразумные граждане были против такого замысла, однако
тех из них, кто выступал открыто, сторонники войны криками и прямым насилием
прогнали из Собрания, прочие же, видя это, удалились сами. И вот один
рассудительный человек, по имени Метон, в день, когда должны были принять
решение, надел увядающий венок, взял в руки факел, как делают обычно пьяные, и
явился в Народное собрание, сопровождаемый флейтисткой. Как бывает везде, где
власть народа не знает должных пределов, толпа, увидев это шествие, встретила
его рукоплесканиями и смехом, и никто не остановил Метона, напротив, его
просили вместе с флейтисткой выйти на середину и спеть. Он сделал вид, будто
так и собирается поступить, но когда воцарилось молчание, сказал: «Тарентинцы!
Как хорошо вы делаете, что дозволяете желающим бражничать и шутить, пока можно.
Но если вы в здравом уме, то поспешите и сами воспользоваться этой вольностью:
ведь когда в город явится Пирр, дела пойдут иначе и другая жизнь начнется для
нас». Эти слова многим тарентинцам показались убедительными, и Собрание подняло
крик, что Метон правильно говорит. Однако те, кто боялся, как бы после
заключения мира их не выдали римлянам, обругали народ за то, что он так
добродушно позволяет пьяному бесстыднику высмеивать его, а Метона сообща
прогнали. Итак, мнение сторонников войны возобладало, и в Эпир отправили послов,
чтобы отвезти Пирру дары от имени не только тарентинцев, но всех вообще
италиотов[817], и сказать, что им нужен
разумный и прославленный полководец и что в их распоряжении есть большие силы
луканцев, мессапов, самнитов и тарентинцев: всадников около двадцати тысяч, а
пехотинцев триста пятьдесят тысяч. Эти речи воспламенили не только Пирра, но и
эпиротам внушили нетерпеливое желание выступить в поход.
14. Жил тогда некто Киней, фессалиец, человек, по общему
мнению, очень разумный, ученик Демосфена и, кажется, единственный среди
ораторов того времени, чья речь силой и страстностью заставляла слушателей
вспоминать его учителя. Пирр, которому он служил, посылал его в разные города,
и Киней на деле подтвердил изречение Эврипида[818]:
Словом можно сделать все,
Чего с оружьем в битвах добиваются.
Пирр говорил, что Киней своими речами взял больше городов,
чем он сам с мечом в руках, и всегда оказывал этому человеку высокое уважение и
пользовался его услугами. Видя, что Пирр готов выступить в поход на Италию,
Киней выбрал момент, когда царь не был занят, и обратился к нему с такими
словами: «Говорят, что римляне народ доблестный, и к тому же им подвластно
много воинственных племен. Если бог пошлет нам победу над ними, что даст она
нам»? Пирр отвечал: «Ты, Киней, спрашиваешь о вещах, которые сами собой
понятны. Если мы победим римлян, то ни один варварский или греческий город в
Италии не сможет нам сопротивляться, и мы быстро овладеем всей страной; а уж
кому, как не тебе, знать, сколь она обширна, богата и сильна!» Выждав немного,
Киней продолжал: «А что мы будем делать, царь, когда завладеем Италией?» Не
разгадав еще, куда он клонит, Пирр отвечал: «Совсем рядом лежит Сицилия,
цветущий и многолюдный остров, она простирает к нам руки, и взять ее ничего не
стоит: ведь теперь, после смерти Агафокла, там все охвачено восстанием и в
городах безначалие и буйство вожаков толпы». «Что же, это справедливо, –
продолжал Киней. – Значит, взяв Сицилию, мы закончим поход?» Но Пирр
возразил: «Если бог пошлет нам успех и победу, это будет только приступом к
великим делам. Как же нам не пойти на Африку, на Карфаген, если до них оттуда
рукой подать? Ведь Агафокл, тайком ускользнув из Сиракуз и переправившись с
ничтожным флотом через море, чуть было их не захватил![819] А если мы ими овладеем, никакой враг, ныне
оскорбляющий нас, не в силах будет нам сопротивляться, – не так ли?».
«Так, – отвечал Киней. – Ясно, что с такими силами можно будет и
вернуть Македонию, и упрочить власть над Грецией. Но когда все это сбудется,
что мы тогда станем делать ?» И Пирр сказал с улыбкой: «Будет у нас,
почтеннейший, полный досуг, ежедневные пиры и приятные беседы». Тут Киней
прервал его, спросив: «Что же мешает нам теперь, если захотим, пировать и на
досуге беседовать друг с другом? Ведь у нас и так есть уже то, чего мы
стремимся достичь ценой многих лишений, опасностей и обильного кровопролития и
ради чего нам придется самим испытать и причинить другим множество бедствий».
Такими словами Киней скорее огорчил Пирра, чем переубедил: тот хотя и понял, с
каким благополучием расстается, но был уже не в силах отказаться от своих
желаний и надежд.
15. Сперва он послал к тарентинцам Кинея во главе трех тысяч
солдат, затем погрузил на прибывшие из Тарента грузовые суда двадцать слонов,
три тысячи всадников, двадцать тысяч пехотинцев, две тысячи лучников и пятьсот
пращников. Как только все было готово, Пирр отчалил; но когда он вышел на
середину Ионийского моря, его суда понес необычный для этого времени года
бурный северный ветер. Благодаря храбрости и расторопности гребцов и кормчих,
не щадивших труда и рисковавших самою жизнью, кораблю Пирра удалось
приблизиться к берегу. Остальные корабли были рассеяны бурей, причем часть их
снесена мимо берегов Италии в Ливийское и Сицилийское море, а прочие не смогли
миновать Япигский мыс и, застигнутые ночной тьмой, были прибиты сильными
волнами к непроходимым мелям. Погибли все корабли, кроме царского, который,
благодаря своей величине и прочности, выдерживал натиск моря, пока волна била
ему в борт; но затем ветер подул с суши, и появилась опасность, что, идя
навстречу огромным валам, корабль будет разбит, а носиться в бушующем море по
воле ветра, то и дело менявшего направление, казалось самым страшным из всех
грозящих бедствий. Поэтому Пирр выбросился в море, а приближенные и телохранители
немедленно кинулись его спасать. Однако в темноте, в шуме прибоя, среди
откатывающихся назад валов трудно было оказать ему помощь, и только на
рассвете, когда ветер спал, Пирр выбрался на берег, изможденный телом, но
бодрый духом, отважный и готовый преодолеть любые превратности. Тут сбежались
мессапы, на землю которых его вынесло море, по мере сил оказали ему помощь и
подвели к земле немногие уцелевшие корабли, на которых было несколько десятков
всадников; меньше двух тысяч пехотинцев и два слона.
16. С этими силами Пирр направился в Тарент. Киней, узнав о
прибытии царя, вышел с солдатами ему навстречу. Вступив в город, Пирр ничего не
предпринимал против желания тарентинцев, пока не подошли спасшиеся корабли и не
собралась большая часть его войска. К этому времени Пирр увидел, что чернь в
Таренте по доброй воле не склонна ни защищаться, ни защищать кого бы то ни
было, а хочет лишь отправить в бой его, чтобы самой остаться дома и не покидать
бань и пирушек. Потому он закрыл все гимнасии и портики, где тарентинцы,
прогуливаясь, вершили военные дела на словах, положил конец неуместным пирам,
попойкам и шествиям и многих призвал в войско. Производя этот набор, Пирр был
так неумолимо суров, что многие из тарентинцев, которые не привыкли
повиноваться и жили в свое удовольствие, а всякую иную жизнь считали рабством,
покинули город.
Когда пришло известие, что римский консул Левин с большими
силами опустошил Луканию и наступает на Тарент, Пирр счет недостойным в
бездействии смотреть, как приближается враг, и выступил с войском, не
дождавшись прихода союзных отрядов. Предварительно он послал к римлянам
вестника, предложив им без войны получить от италиотов законное удовлетворение,
а его, Пирра, сделать при этом судьей и посредником. Когда же Левин ответил,
что римлянам его посредничество не нужно, а война с ним не страшна, Пирр
выступил в поход и расположился лагерем на равнине между Пандосией и Гераклеей.
Узнав, что римляне остановились неподалеку, за рекой
Сирисом, Пирр верхом отправился к реке на разведку; осмотрев охрану,
расположение и все устройство римского лагеря, увидев царивший повсюду порядок,
он с удивлением сказал своему приближенному Мегаклу, стоявшему рядом: «Порядок
в войсках у этих варваров совсем не варварский. А каковы они в деле –
посмотрим». И, уже опасаясь за дальнейшее, он решил дождаться союзников, а на
тот случай, если римляне попытаются перейти реку раньше, поставил стражу, чтобы
помешать переправе. Но римляне, чтобы не дать Пирру выполнить задуманное,
поспешили начать переправу, причем пехота переходила реку там, где был брод, а
конница – в разных местах, так что греки, боясь окружения, отступили. Узнав об
этом, Пирр встревожился и приказал своим военачальникам построить пехоту и
держать ее в боевой готовности, а сам во главе трех тысяч всадников поскакал
вперед, надеясь застигнуть римлян до того, как они, переправившись, встанут в
боевой порядок. Приблизившись, он увидел над рекой множество щитов и конницу,
двигавшуюся строем, и первым бросился вперед, пришпорив коня. Во время битвы
красота его оружия и блеск роскошного убора делали его заметным отовсюду, и он
делом доказывал, что его слава вполне соответствует доблести, ибо, сражаясь с
оружием в руках и храбро отражая натиск врагов, он не терял хладнокровия и
командовал войском так, словно следил за битвой издали, поспевая на помощь
всем, кого, казалось, одолевал противник. Один македонянин, по имени Леоннат,
заметил, что какой-то италиец неотступно скачет вслед за Пирром, направляя
своего коня туда же, куда он, и следя за каждым его движением. «Видишь,
царь, – сказал Леоннат, – того варвара на вороном коне с белыми
бабками? Кажется, он замышляет грозное и страшное дело. Он полон злобы и
дерзости, он не спускает с тебя глаз и повсюду преследует тебя, ни на кого
больше не обращая внимания. Остерегайся его!» А Пирр ответил: «От судьбы,
Леоннат, не уйдешь. А безнаказанно сойтись со мной врукопашную ни ему, ни иному
кому из италийцев не удастся!» Пока они так разговаривали, италиец, занеся
копье и дав шпоры коню, напал на Пирра. Он поразил копьем царского скакуна, и
одновременно Леоннат, метнув копье, поразил его коня. Кони упали, Пирра унесли
окружавшие его приближенные, а италийца, продолжавшего сопротивляться, убили.
Он был френтан родом, командовал конным отрядом и звали его Оплак.
17. Этот случай научил Пирра осторожности; видя, что его
конница отступает, он послал за пехотой и выстроил ее в фалангу, сам же отдал
свой плащ и оружие одному из приближенных, Мегаклу, надел его вооружение и
повел войско на римлян. Те выдержали натиск, и завязался бой, исход которого
долгое время не мог определиться: говорят, что семь раз противники поочередно
то обращались в бегство, то пускались в погоню за бегущими. А обмен оружием,
который в другое время послужил бы на пользу царю, чуть было не погубил его
дело и не отнял у него победу, ибо за Мегаклом гналось много врагов, и первый,
кому удалось сразить его, римлянин по имени Дексий, сорвал с него шлем и плащ,
подскакал к Левину и показал ему добычу, крича, что убил Пирра. Когда шлем и
плащ стали передавать по рядам и показывать всем, римляне подняли радостный
крик, а греки пали духом и ободрились лишь после того, как Пирр узнав о
случившемся, проехал по полю боя, открыв лицо, простирая к сражающимся правую
руку и громко окликая их, чтобы его могли узнать по голосу. В конце битвы
римлян сильно потеснили слоны, так как римские кони не выносили вида этих
чудовищ и мчались вместе со всадниками вспять, не успев приблизиться к врагам,
а Пирр, напав во главе фессалийской конницы на пришедших в замешательство
противников, обратил их в бегство и многих перебил. Дионисий сообщает, что в
битве пало без малого пятнадцать тысяч римлян, Иероним утверждает, что только
семь, Пирр же потерял, согласно Дионисию, тринадцать тысяч человек, согласно
Иерониму – меньше четырех тысяч, но зато самых сильных и храбрых, и вдобавок из
полководцев и приближенных он лишился тех, кому больше всего доверял и всегда
поручал самые важные дела. Зато он взял лагерь, покинутый римлянами, привлек на
свою сторону многие союзные с Римом города, опустошил обширную область и
продвинулся вперед настолько, что от Рима его отделяло лишь триста стадиев[820]. После битвы к нему
пришло множество луканов и самнитов, и хотя Пирр упрекнул их за промедление,
было ясно, что он радуется и гордится, одержав победу над огромными силами
римлян только со своими воинами и с тарентинцами.
18. Римляне не лишили Левина власти, хотя, как говорят, Гай
Фабриций, считавший, что поражение потерпел полководец, а не войско, заявил:
«Не эпироты победили римлян, а Пирр – Левина». Пополнив свои легионы и набрав
новые, римляне продолжали говорить о войне так, что Пирр был поражен их
бесстрашием и надменностью. Полагая, что разгромить римлян окончательно и взять
их город дело нелегкое, а при его военных силах и вовсе невозможное, он решил
отправить в Рим посольство и разведать, не расположены ли там пойти на
соглашение: ведь он лишь приумножил бы свою славу, прекратив войну и заключив
союз после победы. Киней, отправленный послом, встретился с самыми знатными
римлянами, а их женам и сыновьям поднес от имени царя подарки. Этих подарков
никто не принял, но все отвечали, что если их государство заключит с царем
союз, то и они с радостью предложат ему свою дружбу. Когда же Кинея привели в
сенат и он в пространной и дружелюбной речи сказал, что царь без выкупа
отпускает всех взятых в бою пленных и обещает римлянам помощь в завоевании
Италии, ничего не требуя взамен, кроме дружеского союза с ним и
неприкосновенности Тарента, никто не высказал ни радости, ни готовности принять
это предложение, хотя многие открыто склонялись к заключению мира, считая себя
побежденными в решительном сражении и ожидая новых неудач после того, как
италийцы присоединятся к Пирру и силы его возрастут.
Тем временем о царском посольстве узнал Аппий Клавдий.
Прославленный муж, он по старости и слепоте уже оставил государственную
деятельность, но когда распространились слухи, что сенат собирается принять
решение о перемирии, не выдержал и приказал рабам нести его на носилках через
форум в курию. У дверей его окружили сыновья и зятья и ввели в зал; сенат
встретил его почтительным молчанием. (19). А он, тотчас же взяв слово, сказал:
«До сих пор, римляне, я никак не мог примириться с потерею зрения, но теперь,
слыша ваши совещания и решения, которые обращают в ничто славу римлян, я жалею,
что только слеп, а не глух. Где же те слова, которые вы всем и повсюду твердите
и повторяете, слова о том, что если бы пришел в Италию великий Александр и
встретился бы с нами, когда мы были юны, или с нашими отцами, которые были
тогда в расцвете сил, то не прославляли бы теперь его непобедимость, но своим
бегством или гибелью он возвысил бы славу римлян? Вы доказали, что все это было
болтовней, пустым бахвальством! Вы боитесь молоссов и хаонов, которые всегда
были добычей македонян, вы трепещете перед Пирром, который всегда, как слуга,
следовал за каким-нибудь из телохранителей Александра, а теперь бродит по
Италии не с тем, чтобы помочь здешним грекам, а чтобы убежать от своих тамошних
врагов. И он обещает доставить нам первенство среди италийцев с тем войском,
что не могло удержать для него самого и малую часть Македонии! Не думайте, что,
вступив с ним в дружбу, вы от него избавитесь, нет, вы только откроете дорогу
тем, кто будет презирать нас в уверенности, что любому нетрудно нас покорить,
раз уж Пирр ушел, не поплатившись за свою дерзость, и даже унес награду, сделав
римлян посмешищем для тарентинцев и самнитов». Эта речь Аппия внушила сенаторам
решимость продолжать войну, и они отослали Кинея, передав с ним такой ответ:
пусть Пирр уходит из Италии и тогда, если хочет, ведет переговоры о дружбе, а
пока он остается с войсками в Италии, римляне будут воевать с ним, доколе
хватит сил, даже если он обратит в бегство еще тысячу Левинов. Говорят, что
Киней во время своего посольства старался присмотреться к жизни римлян, понять,
в чем достоинства их государственного устройства, побеседовать со знатнейшими
из них и что, рассказав обо всем Пирру, он прибавил, что сенат показался ему
собранием царей, а если говорить о народе, то он, Киней, боится, как бы не
пришлось сражаться с неким подобием Лернейской гидры: ведь у консула
насчитывается уже вдвое больше войск, чем было раньше, а в Риме остается еще во
много раз больше людей, способных носить оружие.
20. После этого к Пирру отправилось из Рима посольство вести
переговоры о пленных, и среди послов был Гай Фабриций, человек крайне бедный,
но доблестный и воинственный, чье слово, как утверждал Киней, было для римлян
решающим. Пирр наедине дружелюбно убеждал его принять в подарок золото, уверяя,
что дает ему деньги не в награду за позорную измену, а просто в знак дружбы и
гостеприимства. Фабриций отказался, и Пирр в тот день ничего больше не
предпринял, но, желая поразить римлянина, никогда не видавшего слона, приказал
на следующий день во время переговоров поставить самое большое из этих животных
позади послов, скрыв его занавесом. Так и было сделано: по знаку царя занавес
отдернули, слон неожиданно протянул хобот над головой Фабриция и оглушительно
затрубил. Но тот спокойно улыбнулся и сказал Пирру: «Право, сегодня вид этого
чудовища смутил меня не больше, чем вчера – золото». Во время пира они
беседовали о разных предметах, но больше всего – о Греции и ее философах, и
Киней, случайно упомянув об Эпикуре, рассказал, что говорят его ученики о
богах, государстве, о цели жизни: ее они видят в удовольствиях, избегают
государственной деятельности, ибо она лишь нарушает и отнимает счастье, а
божеству, чуждому гнева и милосердия, не заботящемуся о наших делах, они
приписывают жизнь праздную и полную наслаждений. Киней еще не кончил
рассказывать, как Фабриций вскричал: «О Геракл, если бы и Пирр, и самниты
придерживались этого учения, пока воюют с нами!» Пирр был поражен его
бескорыстием и благородством и еще больше укрепился в желании стать союзником
Рима, а не воевать с ним. Фабрицию же он предложил, если тот добьется
заключения мира, уехать вместе с ним и быть первым среди его приближенных и
полководцев. Но, как рассказывают, тот спокойно ответил: «Ведь это невыгодно
для тебя, царь: те, кто теперь дивится тебе и чтит тебя, захотят иметь царем
меня, едва узнают мой нрав». Таков был Фабриций. Пирр, однако, не разгневался
на его слова, как сделал бы любой деспот, но рассказал друзьям о величии его
духа и ему одному доверил пленных, с условием, что их отошлют обратно после
того, как они повидаются с близкими и справят дома Сатурналии, если до этого
времени сенат не примет решения о мире. И в самом деле, пленные были отосланы
назад к Пирру, причем сенат постановил карать смертной казнью тех, кто не
возвратится.
21. Спустя некоторое время, когда командование перешло к
Фабрицию, к нему в лагерь явился человек и принес письмо, написанное царским
врачом: тот предложил извести Пирра ядом и тем самым без всякой опасности для
римлян избавить их от войны, если они пообещают вознаградить его. Но Фабриций,
возмущенный его вероломством, убедил своего товарища по должности отправить
Пирру письмо, заключавшее совет остерегаться козней врача. Вот что было в нем
написано: «Консулы Гай Фабриций и Квинт Эмилий приветствуют царя Пирра. Кажется
нам, что ты не умеешь отличать врагов от друзей. Прочти посланное нами письмо и
узнай, что с людьми честными и справедливыми ты ведешь войну, а бесчестным и
негодным доверяешь. Мы же предупреждаем тебя не из расположения к тебе, но
чтобы твоя гибель не навлекла на нас клевету, чтобы не пошли толки, будто мы
победили в войне хитростью, не сумев победить доблестью». Получив письмо и
узнав о злом умысле, Пирр покарал врача и, желая отблагодарить Фабриция и
римлян, отпустил без выкупа всех пленных, Кинея же снова послал добиваться
мира. Римляне считали не подобающим для себя принимать пленных от врага ни в
знак его приязни, ни в награду за то, что они воздержались от преступления, а
потому без выкупа вернули пленных самнитам и тарентинцам, отказавшись, однако,
начать переговоры о мире и союзе прежде, чем Пирр не прекратит войну и не
отплывет с войском обратно в Эпир на тех же судах, на которых прибыл.
Тогда Пирр, которого обстоятельства заставляли искать нового
сражения, выступил и встретился с римлянами близ города Аскула, но неприятель
оттеснил его в места, непроходимые для конницы, к лесистым берегам быстрой
реки, откуда слоны не могли напасть на вражеский строй. Много воинов было
ранено и убито в этом сражении, пока ночь не прервала его. На следующий день,
задумав перенести битву на равнину и бросить в бой слонов, Пирр заранее укрепил
наиболее уязвимые позиции караульными отрядами и, расставив между слонами
множество метателей дротиков и стрелков из лука, стремительно двинул на врага
плотно сомкнутый строй. Римляне не могли уклониться в сторону и ударить с
фланга, как в предыдущем сражении, и встретили противника на равнине лицом к
лицу, стремясь скорее отбросить тяжелую пехоту, пока не подошли слоны. Римские
воины упорно бились мечами против сарисс и, не шадя себя, не обращая внимания
на раны, думали только о том, как бы поразить и уничтожить побольше врагов.
Говорят, что много времени прошло, прежде чем они начали отступать, и именно
там, где их теснил сам Пирр. Но и ему принес успех главным образом мощный
натиск слонов, ибо против них воинская доблесть была бессильна и римляне
считали, что перед этой силой, словно перед прибывающей водой или
разрушительным землетрясением, следует отступить, а не упорствовать и гибнуть
понапрасну самой страшной смертью там, где нельзя помочь делу. Римляне бежали в
свой лагерь, который был неподалеку. Иероним говорит, что погибло шесть тысяч
римлян, а воинов Пирра, как сказано в царских записках, было убито три тысячи
пятьсот человек. Дионисий же отрицает, что под Аскулом было два сражения, и пишет,
что римляне не признавали себя побежденными; по его словам, все произошло в
течение одного дня, битва продолжалась до захода солнца, и враги разошлись лишь
после того, как Пирр был ранен дротиком в руку, а самниты разграбили его обоз,
причем и из войска Пирра, и у римлян погибло более чем по пятнадцати тысяч
человек. Сигнал к отступлению подали обе стороны, и говорят, что Пирр заметил
какому-то человеку, радовавшемуся победе: «Если мы одержим еще одну победу над
римлянами, то окончательно погибнем»[821].
Погибла большая часть войска, которое он привез с собой, и почти все его
приближенные и полководцы, других воинов, которых можно было бы вызвать в
Италию, у него уже не было, а кроме того он видел, что пыл его местных
союзников остыл, в то время как вражеский лагерь быстро пополняется людьми,
словно они притекают из какого-то бьющего в Риме неиссякаемого источника, и что
после всех поражений римляне не пали духом, но гнев лишь приумножил их
упорство.
22. В этот трудный момент у Пирра появились новые надежды.
Ему даже пришлось выбирать, потому что одновременно к нему обратились
сицилийцы, предложившие занять Акрагант, Сиракузы и Леонтины и просившие
изгнать карфагенян и освободить остров от тираннов, и вестники из Греции,
сообщившие, что Птолемей Керавн пал в битве с галатами и теперь самое время
явиться в Македонию, лишившуюся царя. Пирр сетовал на судьбу, которая в один и
тот же час представила ему две возможности совершить великие дела, ибо понимал,
что от одной из них необходимо отказаться, и долго колебался. Но затем, решив,
что в Сицилии его ждут более славные подвиги и что оттуда недалеко до Африки,
он предпочел двинуться на остров и, как обычно, тотчас же послал вперед Кинея
для предварительных переговоров с сицилийскими городами. В Таренте он поставил
караульный отряд, а тарентинцам, с негодованием требовавшим, чтобы он либо вел
войну с римлянами, ради которой явился, либо покинул страну и оставил им город
таким, каким его принял, отвечал высокомерно, советуя спокойно ждать, пока
придет их черед. Затем он отплыл в Сицилию, где все шло так, как он
предполагал: города с готовностью присоединялись к нему, так что на первых
порах ему нигде не приходилось прибегать к военной силе, и всего с тридцатью
тысячами пеших, двумя с половиною тысячами конных воинов и двадцатью судами он
разбил карфагенян и занял их владения. Лишь Эрик, недоступный по своему
местоположению и хорошо укрепленный, Пирр решил взять приступом. Когда войско
изготовилось к бою, Пирр, надев доспехи, подошел к стенам и обратился с мольбой
к Гераклу[822], обещая устроить игры и
принести благодарственные жертвы, если тот поможет ему в бою доказать
сицилийцам, что он достоин своих предков и собственной славы. Когда по его
знаку протрубили сигнал и разогнали варваров стрелами, он первым взобрался на
стену, как только к ней пододвинули лестницы. Отражая натиск многочисленных
врагов, одних он сбросил со стены, других сразил мечом, и, нагромоздив вокруг
себя груды мертвых тел, сам остался невредим. Одним видом своим устрашая
врагов, Пирр доказал правоту многоопытного Гомера, который утверждал, что из
всех добродетелей лишь храбрость сродни безумию, ибо увлекает человека
безоглядным порывом[823].
Взяв город, Пирр принес богу великолепные жертвы и устроил пышные игры и
зрелища.
23. Возле Мессены жили варвары, именовавшиеся мамертинцами,
которые немало досаждали грекам, а некоторых из них обложили данью; были они
очень многочисленны и воинственны, почему и назывались на латинском языке
«племенем Ареса»[824].
Пирр захватил и убил мамертинских сборщиков податей, а их самих разбил в
сражении и разрушил многие принадлежавшие им крепости.
Карфагеняне, стремящиеся к миру, согласны были заплатить ему
деньги и прислать суда, если он заключит с ними союз, но Пирр, жаждавший
добиться большего, ответил, что заключит мир только в том случае, если они
покинут Сицилию, чтобы границей между ними и греками стало Ливийское море.
Гордый своей мощью и успехами, стремясь осуществить то, ради чего он и приплыл
в Сицилию, а больше всего мечтая об Африке, Пирр стал набирать по городам
гребцов, которых не хватало на многих его кораблях, и при этом действовал уже
не мягко и снисходительно, а властно и жестоко, прибегая к насилиям и
наказаниям. Сначала он не был таким, напротив, как никто другой, привлекал к
себе приветливым обхождением, всем доверял и никого не стеснял, зато позже,
превратившись из вождя народа в тиранна, своею суровостью стяжал себе славу
человека жестокого и коварного. Как бы то ни было, но города, пусть и неохотно,
выполняли его требования, пока вскоре он не стал подозревать в измене Фенона и
Сострата, знатных сиракузян, которые первыми уговорили его приехать в Сицилию,
открыли перед ним город, едва он явился, и больше всех помогали ему в
сицилийском походе. Пирр не желал ни брать их с собой, ни оставлять на острове.
Сострат в страхе перешел на сторону врага, а Фенона Пирр умертвил, приписав ему
то же намерение. И тут дела царя сразу же приняли иной оборот: города
возненавидели его страшной ненавистью, одни из них присоединились к
карфагенянам, другие призвали мамертинцев. В эту пору, когда Пирр повсюду видел
измену, заговоры и восстания, к нему прибыли письма от самнитов и тарентинцев,
которые, лишившись своих земель и с трудом отстаивая от врагов города, просили
его о помощи. Это помогло Пирру скрыть, что его отплытие означает отказ от всех
замыслов и бегство, ибо на самом деле Сицилия, словно потрясаемый бурей
корабль, уже не повиновалась ему, и он, ища выхода, поспешно бросился в Италию.
Говорят, что покидая остров и оглянувшись, он сказал стоявшим рядом с ним:
«Какое ристалище для состязаний оставляем мы римлянам и карфагенянам, друзья!»
И спустя недолгое время то, что он предугадал, сбылось[825].
24. Когда Пирр отплывал, варвары объединились против него:
карфагеняне дали ему в самом проливе морское сражение, в котором он потерял немало
кораблей, а мамертинцы, числом не менее десяти тысяч, переправившись раньше
Пирра, но не осмеливаясь встретиться с ним лицом к лицу, заняли неприступные
позиции, а когда Пирр на уцелевших судах прибыл в Италию, напали на него и
рассеяли все его войско. Погибли два слона и множество воинов из тылового
отряда. Пирр сам отражал натиск врага и без страха сражался с опытным и дерзким
противником. Когда он был ранен мечом в голову и ненадолго вышел из боя,
мамертинцы воспрянули духом. Один из них, огромного роста, в сверкающих
доспехах, выбежал вперед и грозным голосом стал вызывать Пирра, если тот еще
жив, выйти и сразиться с ним. Пирр, раздраженный, повернулся и, пробившись
сквозь ряды своих щитоносцев[826],
пытавшихся его удержать, вышел гневный, со страшным, забрызганным кровью лицом.
Опередив варвара, Пирр ударил его мечом по голове, и, благодаря силе его рук и
отличной закалке стали, лезвие рассекло туловище сверху до низу, так что в один
миг две половины разрубленного тела упали в разные стороны. Это удержало
варваров от новых нападений: они были поражены и дивились Пирру, словно,
какому-то сверхъестественному существу.
Остальной путь Пирр прошел беспрепятственно и с двадцатью
тысячами пехотинцев и тремя тысячами всадников прибыл в Тарент. Пополнив там
войско самыми храбрыми из тарентинцев, он тотчас выступил против римлян,
стоявших лагерем в Самнии. (25). Дела у самнитов в это время шли совсем плохо:
разбитые римлянами во многих сражениях, они пали духом, да и отплытие Пирра в
Сицилию у них вызвало недовольство, так что присоединились к нему лишь
немногие. Разделив свое войско, Пирр половину послал в Луканию, желая задержать
там одного из консулов, чтобы тот не пришел на помощь товарищу по должности, а
другую часть сам повел на Мания Курия, стоявшего лагерем в безопасном месте
возле города Беневента и ожидавшего подкреплений из Лукании (впрочем, он
бездействовал еще и потому, что его удерживали предсказания жрецов и
птицегадателей). Пирр спешил напасть на римлян прежде, чем подойдет второй
консул, и поэтому, собрав самых сильных людей и самых свирепых слонов, ночью
двинулся на лагерь врага. Но дорога была длинная, шла через густой лес, воины
заблудились в темноте, и таким образом время было потеряно. Наступило утро, на
рассвете враги ясно увидели Пирра, двигавшегося по гребню холмов. В лагере
римлян поднялись шум и суматоха, и так как обстоятельства требовали решительных
действий, а жертвы предвещали Манию удачу, консул вышел из лагеря, напал на
передние ряды наступавших и обратил их в бегство, чем привел в смятение и
остальных. Было перебито множество солдат Пирра, захвачено несколько слонов,
брошенных во время отступления, и эта победа позволила Манию перенести бой на
равнину. На глазах врага собрав свои легионы, он в одних местах обратил
противника в бегство, но в других под натиском слонов отступил к самому лагерю
и вызвал оттуда караульных, которых много стояло на валу в полном вооружении.
Со свежими силами выйдя из-за укреплений, они забросали слонов копьями и
повернули их вспять, а бегство слонов вызвало беспорядок и замешательство среди
наступавших под их прикрытием воинов, и это не только принесло римлянам победу,
но и решило спор о том, кому будет принадлежать верховное владычество над
Италией. Доказав в этих битвах свою доблесть, они обрели уверенность в своей
мощи и, прослыв непобедимыми, вскоре захватили всю Италию, а через некоторое
время и Сицилию.
26. Так рухнули все надежды Пирра и Италии и в Сицилии;
шесть лет потратил он на эти войны и хотя был побежден, но и в поражениях
сохранил свое мужество непоколебленным и по-прежнему считался повсюду самым
опытным, сильным и отважным из современных ему царей. Однако добытое подвигами
он терял ради надежд на будущее и, алчущий далекого и нового, не мог удержать
достигнутого, если для этого нужно было проявить упорство. Поэтому Антигон и
сравнил Пирра с игроком в кости, который умеет сделать ловкий бросок, но не
знает, как воспользоваться своей удачей.
Вернувшись в Эпир с восемью тысячами пехотинцев и пятьюстами
всадниками, растратив всю казну, Пирр стал искать новой войны, чтобы прокормить
войско. К нему присоединились некоторые из галатов, и он напал на Македонию,
где царствовал тогда Антигон, сын Деметрия. Целью его был захват добычи, но
после того как ему удалось взять многие города и две тысячи неприятельских
воинов перешли на его сторону, Пирр, преисполнившись надеждами, пошел в
наступление на самого Антигона и, напав на него в узком ущелье, поверг в
смятение все его войско. Только многочисленный отряд галатов в тылу у Антигона
упорно сопротивлялся, и в завязавшемся жестоком бою большинство их было
перебито, а вожаки слонов, окруженные вместе с животными, сдались в плен.
Увеличив таким образом свои силы и более полагаясь на свою удачу, чем трезво
все размыслив, Пирр ударил на фалангу македонян, которые после понесенного
галатами поражения были полны смятения и страха. Македоняне уклонились от боя,
и тогда Пирр, простерши к ним руку, стал поименно окликать подряд всех
начальников, и старших, и младших, чем и побудил пехоту Антигона перейти на его
сторону. Отступая, Антигон удержал за собой всего несколько прибрежных городов.
Пирр, для которого все сложилось так счастливо, был уверен, что наибольшую
славу он стяжал победой над галатами, и поэтому лучшую и самую блестящую часть
добычи он сложил в храме Афины Итонийской, написав следующие стихи:
Пирр, молоссов владыка, повесил в
храме Афины
Длинные эти щиты, дерзких галатов
разбив.
Он Антигона войска разгромил. Чему ж
тут дивиться?
В битвах и ныне, как встарь, род
эакидов могуч.
Тотчас после сражения Пирр захватил Эги и другие города, где
не только сам всячески притеснял жителей, но и разместил караульные отряды
галатов, служивших в его войске. А галаты, народ крайне алчный, принялись
разрывать могилы похороненных в Эгах царей, причем сокровища они расхитили, а кости,
осквернив, разбросали. Пирр, кажется, не придал их поступку большого значения и
то ли за недосугом отложил наказание, то ли вообще не осмелился покарать
варваров, из-за чего ему и пришлось услышать от македонян немало упреков.
Не дождавшись, пока его дела устроятся и положение
упрочится, Пирр опять увлекся новыми надеждами. Он насмехался над Антигоном,
называя его бесстыдным за то, что тот не надевает плаща и продолжает носить
царскую порфиру, и охотно поддался на уговоры Клеонима Спартанского, который
прибыл, чтобы звать его в Лакедемон.
Клеоним принадлежал к царскому роду, на вид казался сильным
и властным, а потому не пользовался в Спарте ни расположением, ни доверием, и
правил вместо него Арей. Это и было причиной его давней обиды на всех
сограждан. Кроме того, он уже в старости женился на Хилониде, дочери Леотихида,
женщине красивой и царского рода. Но она влюбилась в цветущего юношу Акротата,
сына Арея, так что любившему ее Клеониму этот брак принес только горе и позор,
ибо ни для кого из спартанцев не осталось тайной, как презирает его жена. И
вот, когда к прежним обидам присоединились эти домашние неприятности, Клеоним,
разгневанный и удрученный, привел в Спарту Пирра с двадцатью пятью тысячами
пехотинцев, двумя тысячами всадников и двадцатью четырьмя слонами. Уже сама
многочисленность этого войска ясно показывала, что Пирр хочет приобрести не
Спарту для Клеонима, а весь Пелопоннес – для себя, но на словах он упорно
отрицал это перед прибывшими к нему в Мегалополь лакедемонскими послами. Он
говорил, что пришел освободить покоренные Антигоном города, и именем Зевса
клялся, если ничто ему не помешает, послать своих младших сыновей в Спарту на
воспитание, чтобы они усвоили лаконские нравы и благодаря этому одному
превзошли всех царей. Обманув этой ложью тех, кто встречался ему на пути, Пирр
тотчас же по приходе в Лаконию занялся грабежами. Послы стали обвинять его в
том, что он начал военные действия, не объявляя войны, но он ответил: «Никогда
мы не слыхали, чтобы вы, спартанцы, открывали кому-нибудь свои намерения». На
это один из присутствующих, по имени Мандроклид, сказал на лаконском наречии:
«Если ты бог, то с нами ничего не случится – мы ничем против тебя не погрешили,
если же ты человек, то найдется кто-нибудь посильнее тебя».
27. После этого Пирр приблизился к Спарте. Клеоним предложил
сразу идти на приступ, но, как сообщают, Пирр, опасавшийся, как бы воины, напав
на город ночью, не разграбили его, отложил штурм, говоря, что возьмет Спарту
днем. Спартанцев было мало, и они не были приготовлены к внезапному нападению,
тем более что сам Арей отправился на Крит, чтобы оказать гортинцам помощь в
войне. Самоуверенность врагов, презиравших обезлюдевший и бессильный город,
спасла Спарту. Пирр, полагая, что ему не с кем воевать, остановился на ночлег,
а илоты и приближенные Клеонима начали убирать и украшать его дом так, словно
на следующий день Пирру предстояло там пировать. Ночью спартанцы держали совет
и постановили прежде всего отослать на Крит женщин, но те воспротивились, а
одна из них, Архидамия, явилась с мечом в Совет старейшин и от имени всех
спартанок стала упрекать мужчин, которые хотят, чтобы женщины пережили гибель
Спарты. Было решено провести вдоль вражеского лагеря ров, а справа и слева от
него расставить колесницы, врытые в землю до ступиц, чтобы они прочно стояли на
месте и не давали пройти слонам. Когда мужчины начали работу, к ним подошли
женщины, одни – в плащах и подпоясанных хитонах, другие – в одних хитонах,
чтобы помочь старикам, а тех, кому предстояло сражаться, они просили поберечь силы,
и сами сделали третью часть работы, узнав предварительно размеры рва. Шириной
он был в шесть локтей, глубиной в четыре, а в длину имел восемь плефров, как
сообщает Филарх; по рассказу же Иеронима, он был меньше. Утром, когда враг
двинулся в наступление, женщины подали мужчинам оружие и наказали им охранять и
защищать ров, говоря, что славно победить на глазах у соотечественников, но
почетно и умереть на руках у матерей и жен, доблестно пав за Спарту. А
Хилонида, вдали от остальных, приготовила для себя петлю, чтобы не попасть
снова в руки Клеонима, если город будет взят.
28. Сам Пирр со своими гоплитами ударил на спартанцев,
которые оборонялись, выставив щиты, и пытался преодолеть ров, непроходимый
потому, что рыхлая почва на краю его осыпалась под ногами воинов, не давая им
твердо ступить. Сын Пирра Птолемей с двумя тысячами галатов и отборными воинами
из хаонов двинулся вдоль рва, стараясь прорваться через ряд колесниц, но они
были врыты так глубоко и расставлены так часто, что не только загородили дорогу
воинам Птолемея, но и самим лакедемонянам мешали обороняться. Когда же галаты
вырвали колеса из земли и стащили колесницы в реку, юноша Акротат, заметив
опасность, с тремя сотнями воинов бегом пересек город, обошел Птолемея,
скрывшись от него за склонами холмов, и, напав с тыла, заставил врагов
повернуться и разделить свои силы. Солдаты Птолемея толкали друг друга, падали
в ров и меж колесниц и, наконец, были отброшены, понеся большой урон. На подвиг
Акротата смотрело множество стариков и женщин, и когда, залитый кровью, гордый
победой и всеми восхваляемый, он возвращался через город, он казался спартанкам
еще прекраснее, и они завидовали любви Хилониды. А некоторые старики, следуя за
ним, кричали: «Ступай, Акротат, взойди на ложе Хилониды, чтобы подарить Спарте
достойных потомков!». Вокруг самого Пирра завязалось ожесточенное сражение, в
котором доблестно бились многие воины, но упорнее всех сопротивлялся и больше
всего врагов убил Филлий. когда же он почувствовал, что слабеет от множества
ран, то уступил место стоявшему с ним рядом воину и умер за строем своих, чтобы
и мертвым не попасть в руки врага.
29. Ночь прервала битву. Во сне Пирр увидел, будто он мечет
молнии в Лакедемон и вся страна охвачена огнем, он же радуется этому. От
радости проснувшись, он приказал военачальникам держать войско наготове, а
приближенным рассказал о своем сновидении, полагая, что оно знаменует взятие
города. Все были удивлены и согласились с Пирром, только Лисимаху сон царя не
понравился; он высказывал опасение, что раз нельзя ступать на места, пораженные
молнией, значит и этот город, как предвещает божество, останется для Пирра
недоступным. Но Пирр ответил, что все это вздор, достойный праздной черни, и
что им следует, держа в руках оружие, только повторять самим себе:
Знаменье лучшее всех – за Пиррово
дело сражаться[827].
Этими словами он ободрил войска и с наступлением дня повел
их в бой. Спартанцы, обороняясь, превосходили самих себя доблестью и
самоотверженностью, женщины помогали им, подавая стрелы, поднося проголодавшимся
еду и питье, подбирая раненых. Македоняне собрали много хворосту и пытались
завалить им ров, засыпая при этом мертвые тела и оружие. Лакедемоняне,
собравшиеся на помощь, увидели Пирра, который гнал коня мимо рва и колесниц,
пробиваясь в город. Оборонявшиеся подняли крик, сбежались воины, раздались
вопли женщин. Пирр уже помчался вперед и налетел на стоявших перед ним врагов,
когда его конь, раненный в брюхо критской стрелой, в предсмертных мучениях
сбросил седока на скользкий склон. Наступавшие вместе с Пирром воины пришли в
замешательство, подбежавшие спартанцы стрелами заставили их отойти. Вслед за
тем Пирр повсюду прекратил сражение в надежде на то, что лакедемоняне, почти
все раненные и многих потерявшие убитыми, хоть немного ослабели. Но счастливая судьба
города то ли испытывала мужей, то ли желала показать, как велика ее власть даже
в безвыходном положении, и на помощь лакедемонянам, уже терявшим всякую
надежду, явился из Коринфа полководец Антигона фокеец Аминий со своими
наемниками. Не успели спартанцы принять его, как с Крита вернулся царь Арей,
ведя за собой двухтысячное войско. Женщины немедля разошлись по домам, ибо им
больше не нужно было заботиться о ратных делах, отпущены были и те, кто
несмотря на преклонный возраст, по необходимости взялся за оружие. Прибывшие
воины приготовились к сражению. (30). Пирром овладело честолюбивое желание
захватить город именно после того, как туда пришло подкрепление, однако, не
добившись ничего и получив отпор, он отступил и стал опустошать страну,
собираясь перезимовать в ней.
Но того, чему суждено свершиться, нельзя избежать. В Аргосе
шли распри между Аристеем и Аристиппом. И так как Аристипп считался другом
Антигона, то Аристей поспешил призвать в Аргос Пирра. Пирр, всегда легко
переходивший от одной надежды к другой, всякий успех считал лишь началом дела,
а каждую неудачу стремился возместить новыми подвигами; поэтому ни победа, ни
поражение не приносили мира и покоя ни ему, ни его противникам. Немедленно
двинулся он на Аргос. Арей же, устроив множество засад и заняв труднопроходимые
места на его пути, отрезал от войска шедших в хвосте галатов и молоссов. Один
гадатель, рассмотрев внутренности жертвенных животных, счел знамения
неблагоприятными и предсказал Пирру, что ему суждено потерять одного из
близких. Но среди шума и суеты Пирр совсем позабыл о предсказании и велел
своему сыну Птолемею, взяв телохранителей, идти на помощь хвостовому отряду, а
сам двинулся вперед, чтобы поскорее вывести войско из теснин. Вокруг Птолемея
завязалась ожесточенная битва, отборные лакедемонские воины во главе с Эвалком
врукопашную бились со стоявшими впереди царского сына македонянами, и тут
критянин из Аптеры по имени Оресс, человек воинственный и проворный, сбоку
подбежал к отважно сражавшемуся юноше, ударил его копьем и поверг наземь. После
его гибели те, кто был рядом с ним, обратились в бегство, лакедемоняне,
преследуя их, забыли обо всем и вырвались на равнину, оставив своих гоплитов
позади. И тут на них повернул молосскую конницу Пирр, уже услышавший о смерти
сына и потрясенный горем. Он первым ворвался в ряды спартанцев, стремясь
убийством насытить жажду мести, и хотя в бою он всегда казался страшным и
непобедимым, но на этот раз своей дерзостью и силой затмил все, что бывало в
прежних битвах. Когда он направил своего коня на Эвалка, тот, уклонившись в
сторону, мечом разрубил поводья Пирра и чуть было не отсек руку, державшую их.
Пирр в то же мгновенье ударом копья поразил Эвалка и, спрыгнув с седла, в пешем
бою уложил рядом с Эвалком весь его отборный отряд. К таким бессмысленным
потерям привело Спарту уже после конца войны чрезмерное честолюбие ее
правителей.
31. Словно бы почтив убитого сына такой жертвой и в гневе на
врагов изливши большую часть своей скорби, Пирр справил пышные поминальные игры
и пошел дальше на Аргос. Узнав, что Антигон уже занял высоты над равниной, он
стал лагерем близ Навплии. На следующий день он послал к Антигону вестника,
называя царя погубителем и приглашая сойти на равнину, чтобы сразиться за
власть. Тот отвечал, что на войне для него важнее удобный момент, чем сила
оружия, и что если Пирру не терпится умереть, то для него открыто множество
путей к смерти. Между тем и к Пирру, и к Антигону прибыли из Аргоса послы с
просьбой отойти от города и предоставить аргосцам возможность, не подчиняясь ни
одному из них, сохранять дружбу с обоими. Антигон согласился и отдал аргосцам в
заложники сына, а Пирр, также согласившись отступить, ничем не подтвердил своих
обещаний и тем внушил горожанам большие подозрения. В это время Пирру явилось
страшное знамение: в жертву приносили быков, их головы, уже отделенные от тел,
на глазах у всех высунули языки и стали слизывать собственную кровь, а в Аргосе
Аполлонида, прорицательница Ликейского бога[828],
выбежала, крича, что ей привиделся город, полный убитых, и орел, который шел в
сражение, а потом исчез.
32. В глубокой темноте Пирр приблизился к стенам и
обнаружил, что ворота, именуемые Проходными, уже отперты для него Аристеем.
Пока галаты Пирра крадучись входили в город и занимали площадь, им удалось
остаться незамеченными. Но слоны не могли пройти в ворота, пришлось снимать с
их спин башни, а потом в темноте вновь водружать их; это задержало нападающих,
и аргосцы, услышав шум, поспешили занять Аспиду и другие укрепленные места и
отправили гонцов к Антигону. Тот, приблизившись к городу, сам остановился, но
послал на помощь аргосцам своего сына и полководцев с большим отрядом. Подошел
и Арей с тысячей критян и легко вооруженных спартанцев. Вместе напав на
галатов, они повергли их в смятение. В это время Пирр с шумом и криками входил
в город возле Киларабиса[829],
и галаты в ответ тоже закричали, но в их крике не было бодрости и
уверенности, – всем показалось, что это вопль страха и отчаяния. Тогда
Пирр поспешно бросил вперед двигавшихся во главе войска всадников, но те лишь с
большим трудом и риском для жизни могли проехать среди каналов, которыми был
изрезан весь город. В этой ночной битве нельзя было разобраться ни в действиях
войск, ни в приказах начальников. Разобщенные отряды блуждали по узким улицам,
во мраке, в тесноте, среди доносившихся отовсюду криков; не было возможности
руководить войсками, все медлили и ждали утра. Когда рассвело, Пирр устрашился,
увидев Аспиду, занятую вооруженными врагами, и заметив на площади среди
множества украшений медную статую волка и быка, готовых схватиться друг с
другом, он вспомнил давнее предсказание, что ему суждено погибнуть там, где он
увидит волка, сражающегося с быком. Аргосцы говорят, что эта статуя стоит у них
в память очень давнего события: когда Данай впервые вступил в эту страну, то по
пути в Аргос, близ Пирамий в Фиреатиде, он увидел волка, сражающегося с быком.
Решив, что он сам, чужестранец, напавший на местных жителей, подобен этому
волку, Данай стал наблюдать драку. Когда волк победил, Данай вознес мольбы
Аполлону Ликейскому и, одолев и изгнав с помощью мятежных аргосцев
царствовавшего тогда в Аргосе Геланора, захватил власть. (33). Заметив статую и
видя к тому же, что ни одна из его надежд не сбывается, Пирр пал духом и решил
отступить; опасаясь узких ворот, он послал своему сыну Гелену, оставшемуся со
значительными силами вне города, приказ разрушить часть стены и помочь
выходящим, если враг будет наседать на них. Однако в спешке и суматохе гонец
неясно передал приказ, произошла ошибка, и юноша, взяв остальных слонов и самых
сильных солдат, вошел через ворота в город на помощь отцу. Пирр в это время уже
отходил. Сражаясь на площади, где было достаточно места и для отступления и для
боя, Пирр, повернувшись лицом к врагу, отражал его натиск. Но его оттеснили в
узкую улицу, которая вела к воротам, и там он столкнулся со спешившими на
помощь войсками. Пирр закричал, чтобы они повернули назад, но большинство его
не услышало, а тем, кто готов был повиноваться, преграждали путь новые отряды,
вливавшиеся в город через ворота. Кроме того, самый большой слон, упав поперек
ворот, лежал, трубя и мешая отступающим пройти, а другой слон, из тех, что
вошли в город раньше, по кличке Никон, ища раненого вожака, упавшего с его
спины, несся навстречу отступавшим, гоня и опрокидывая вперемешку врагов и
друзей, пока, наконец, не нашел труп и, подняв его хоботом и подхватив обоими
клыками, не повернул назад, словно взбесившись, валя наземь и убивая всех
встречных. Сбитые в кучу и плотно прижатые друг к другу, воины не могли ничего
предпринять поодиночке: словно единое тело, толпа ворочалась и колыхалась из
стороны в сторону. Мало кто бился с врагами, зажатыми между воинами Пирра или
наседавшими сзади, – большей частью солдаты ранили друг друга, ибо тот,
кто обнажил меч или замахивался копьем, не мог ни опустить руку, ни вложить
клинок в ножны: оружие разило, кого придется, и люди гибли от руки своих же
товарищей.
34. Пирр, оглядев бушевавшие вокруг бурные волны, снял
диадему, украшавшую шлем, передал ее одному из телохранителей и, доверившись
коню, напал на врагов, следовавших за ним по пятам. Копье пронзило ему панцирь,
и он, получив рану, не смертельную и даже не тяжелую, устремился на того, кто
нанес удар. То был аргосец, незнатный человек, сын бедной старой женщины. Она в
это время, как и остальные аргивянки, с крыши дома глядела на битву и, увидев,
что ее сын вступил в единоборство с Пирром, испуганная грозящей ему опасностью,
сорвала с крыши черепицу и обеими руками бросила ее в Пирра[830]. Черепица ударила его в голову ниже шлема и
перебила позвонки у основания шеи; у Пирра помутилось в глазах, руки опустили
поводья, и он упал возле святилища Ликимния[831],
почти никем не узнанный. Некий Зопир, воевавший на стороне Антигона, и еще
два-три человека подъехали к нему и, узнав, оттащили его в преддверие какого-то
дома. Между тем Пирр начал приходить в себя, Зопир вытащил иллирийский меч,
чтобы отсечь ему голову, но Пирр так страшно взглянул на него, что тот,
перепуганный полный смятения и трепета, сделал это медленно и с трудом, то
опуская дрожащие руки, то вновь принимаясь рубить, не попадая и нанося удары
возле рта и подбородка. Между тем многие услышали о случившемся, и Алкионей,
желая убедиться, подъехал и потребовал голову. С нею он ускакал к отцу и бросил
ее перед царем, сидевшим в кругу приближенных. Взглянув и узнав Пирра, Антигон
палочными ударами прогнал сына, называя его варваром и нечестивцем, а потом,
прикрыв глаза плащом, заплакал, вспомнив о деде своем Антигоне и об отце
Деметрии, которые в его собственной семье являли пример переменчивости судьбы. Украсив
голову и тело Пирра, он предал их сожжению, а когда Алкионей встретил Гелена,
жалкого, одетого в бедный плащ, и, дружелюбно приветствовав его, привел к отцу,
Антигон сказал: «Сейчас, мой сын, ты поступил лучше, чем тогда; но ты сделал
неправильно, не сняв с него этой одежды, ибо больше, чем его, она позорит нас,
которых считают победителями». После этого он по-дружески принял Гелена и,
пристойно одев его, отправил в Эпир, а заняв лагерь Пирра и захватив в плен все
его войско, обошелся с его друзьями кротко и благосклонно.
|
