 Увеличить |
Ромул
1. От кого и по какой причине получил город Рим свое великое
и облетевшее все народы имя, – суждения писателей неодинаковы. Одни
полагают, что пеласги, обошедшие чуть ли не весь свет и покорившие чуть ли не
все народы земли, поселились там и нарекли город этим именем в ознаменование
силы своего оружия[69].
Другие утверждают, что после взятия Трои немногочисленные беглецы, которым
удалось сесть на корабли, ветром были прибиты к берегу Этрурии и стали на якорь
подле устья реки Тибр. Женщины с большим трудом переносили плавание и очень
страдали, и вот некая Рома, по-видимому, превосходившая прочих и знатностью
рода и разумом, подала подругам мысль сжечь корабли. Так они и сделали; сначала
мужья гневались, но потом волей-неволей смирились и обосновались близ Паллантия[70], а когда вскоре все
сложилось лучше, чем они ожидали, – почва оказалась плодородной, соседи
приняли их дружелюбно, – они почтили Рому всевозможными знаками уважения
и, между прочим, назвали ее именем город, воздвигнутый благодаря ей. Говорят,
что с той поры у женщин вошло в обычай целовать[71] в губы родственников и мужей, потому что,
предав корабли огню, именно так целовали и ласкали они своих мужей, умоляя их
сменить гнев на милость. 2. Есть и такое мнение, будто имя городу дала Рома,
дочь Итала и Левкарии (по другим сведениям – Телефа, сына Геракла), вышедшая
замуж за Энея (по другим сведениям – за Лекания, сына Энея). Иные думают, что
город основал Роман, родившийся от Одиссея и Кирки, иные – что Ром, сын
Эматиона, отосланный Диомедом из Трои, иные – что тиран латинян Ромис,
изгнавший этрусков, которые когда-то переселились из Фессалии в Лидию, а оттуда
в Италию.
Даже те, кто высказывает самое правильное мнение, считая,
что город наречен в честь Ромула, разно судят о происхождении последнего. Одни
полагают, что он был сыном Энея и Дексифеи, дочери Форбанта, и попал в Италию
еще совсем маленьким ребенком вместе со своим братом Ромом. В разливе реки
погибли все суда, лишь то, на котором находились дети, тихо пристало к отлогому
берегу; это место спасшиеся сверх ожидания и назвали Римом. Другие пишут, что
Ромула родила Рома, дочь той троянки, о которой речь шла выше, и жена Латина,
сына Телемаха, третьи – что он был сыном Эмилии, дочери Энея и Лавинии, зачатый
ею от Ареса. Существует, наконец, и вовсе баснословный рассказ о его рождении.
Царю альбанов Тархетию, человеку до крайности порочному и жестокому, было
удивительное видение: из очага в его доме восстал мужской член и не исчезал
много дней подряд. В Этрурии есть прорицалище Тефий, откуда Тархетию доставили
прорицание, гласящее, чтобы ой сочетал с видением девушку: она-де родит сына,
который стяжает громкую славу и будет отличаться доблестью, силою и
удачливостью, Тархетий поведал об этом одной из своих дочерей и велел ей
исполнить наказ оракула, но она, гнушаясь такого соития, послала вместо себя
служанку. Разгневанный Тархетий запер обоих в тюрьму и осудил на смерть, но во
сне ему явилась Веста и запретила казнить девушек; тогда царь измыслил вот
какую хитрость: он дал узницам ткацкий станок и обещал, что, когда они закончат
работу, то смогут выйти замуж, но все, что они успевали соткать за день, другие
женщины, по распоряжению Тархетия, ночью распускали. Рабыня родила двойню, и
Тархетий отдал младенцев некоему Тератию, чтобы тот их убил. Тератий, однако,
оставил детей на берегу реки, и туда к ним стала ходить волчица и кормила их
своим молоком, прилетали всевозможные птицы, принося новорожденным в клювах
кусочки пищи, – до тех пор, пока их не заметил какой-то пастух. Он был
чрезвычайно изумлен, но все же решился подойти и унес детей. Так они были
спасены, а возмужав, напали на Тархетия и одолели его. Эту повесть приводит
некий Промафион в своей «Истории Италии».
3. Самую правдоподобную и подкрепленную наибольшим числом
свидетельств версию в главных ее чертах впервые передал грекам Диокл с
Пепарефоса. Ее принял почти без изменений Фабий Пиктор, и хотя между ними
имеются некоторые расхождения, в общем содержание их рассказа сводится к
следующему.
В Альбе[72] царили
потомки Энея, и порядок наследования привел к власти двух братьев – Нумитора и
Амулия. Амулий разделил отцовское достояние на две части, противопоставив
царству богатства, включая и золото, привезенное из Трои, и Нумитор выбрал
царство. Владея богатством, которое давало ему больше влияния и возможностей,
нежели те, которыми располагал брат, Амулий без труда лишил Нумитора власти и,
опасаясь, как бы у дочери свергнутого царя не появились дети, назначил ее
жрицею Весты, обрекши на вечное девство и безбрачие. Эту женщину одни называют
Илией, другие Реей, третьи Сильвией. Немного времени спустя открылось, что она
беременна и что, стало быть, закон, данный весталкам, нарушен. Лишь
заступничество царской дочери Анто перед отцом спасло ее от казни, но
преступницу держали взаперти, и никого к ней не допускали, дабы она не
разрешилась от бремени неведомо для Амулия.
Наконец она произвела на свет двух мальчиков необыкновенной
величины и красоты. Это встревожило Амулия еще сильнее, и он приказал своему слуге
взять их и бросить где-нибудь подальше. Слугу звали Фаустул, как говорят
некоторые, но другие утверждают, что это имя не слуги, а того, кто нашел и
подобрал младенцев. Итак, слуга положил новорожденных в лохань и спустился к
реке, чтобы бросить их в воду, но, увидев, как стремительно и бурливо течение,
не решился приблизиться и, оставив свою ношу у края обрыва, ушел. Между тем
река разлилась, половодье подхватило лохань и бережно вынесло на тихое и ровное
место, которое ныне зовут Кермал[73],
а в старину называли Герман – видимо, потому, что «братья» по-латыни «германы»
[germanus].
4. Поблизости росла дикая смоковница, именовавшаяся
Руминальской, – либо в честь Ромула (таково мнение большинства), либо
потому, что в ее тени прятались от полуденного зноя жвачные животные
[ruminales], либо – всего вернее – потому, что новорожденные сосали там молоко:
сосок древние называли «рума» [ruma], а некую богиню, надзирающую, как они
думали, за вскармливанием младенцев, – Руминой, и жертвоприношения ей
совершали без вина, окропляя жертву молоком. Под этим деревом и лежали дети, и
волчица, как рассказывают, подносила к их губам свои сосцы, а дятел помогал ей
кормить и охранять близнецов. И волчица, и дятел считаются священными животными
Марса, а дятел пользуется у латинян особым почетом. Поэтому, когда дочь
Нумитора утверждала, что родила от Марса, ей охотно верили. Говорят[74], впрочем, что она была
введена в обман Амулием, который предстал перед нею в доспехах и силой отнял у
нее девство. Согласно же иному взгляду, в сторону чистой сказки повернула
предание двусмысленность имени кормилицы. «Лупа» [lupa] по-латыни и самка
волка, и женщина, занимающаяся ремеслом блудницы, но как раз такою женщиной и
была жена Фаустула, по имени Акка Ларентия, выкормившая мальчиков. Римляне приносят
ей жертвы, а в апреле[75] жрец
Марса совершает в ее честь заупокойное возлияние, и праздник этот зовется
Ларентами.
5. Римляне чтут еще одну Ларентию[76], и вот по какой причине. Однажды блюститель
храма Геракла, не зная, по-видимому, чем себя развлечь, надумал сыграть с богом
в кости, оговорившись, что если он выиграет, бог ниспошлет ему милость, о
которой он попросит, а если проиграет, то выставит богу щедрое угощение и
приведет красивую женщину. На таких условиях он бросил кости за бога, потом за
себя и проиграл. Желая сдержать слово и честно выполнить уговор, он приготовил
богу обед и, наняв Ларентию, миловидную и еще не предававшуюся блуду открыто,
сначала потчевал ее, постлав ложе в храме, а после обеда замкнул ее там, словно
бог действительно намеревался ею овладеть. Но рассказывают, что Геракл и в
самом деле возлег с женщиной, а затем приказал ей рано поутру выйти на форум,
поцеловать первого, кто встретится на пути, и сделать его своим возлюбленным.
Встретился же ей человек преклонного возраста, богатый, бездетный и холостой,
по имени Тарутий. Он познал Ларентию, привязался к ней и, умирая, оставил ее
наследницей большого и богатого имущества, бо льшую часть которого
Ларентия завещала народу. Она была уже знаменита среди сограждан и считалась
любимицей богов, когда внезапно исчезла подле того места, где покоился прах
первой Ларентии. Это место зовется теперь Велабр[77], ибо во время частых разливов реки через
него переправлялись на плотах, чтобы попасть на форум, а переправа по-латыни
«велатура» [velatura]. Некоторые говорят, что начиная именно с этого места
устроители игр и зрелищ застилали дорогу, ведущую с форума к цирку парусиной,
«парус» же у римлян – «велон» [velum]. Таково происхождение почестей, которые
римляне оказывают второй Ларентии.
6. Младенцев подобрал свинопас Амулия Фаустул – тайно от
всех или же (так утверждают другие, чье мнение, вероятно, ближе к истине) с
ведения Нумитора, который втихомолку помогал растить найденышей. Говорят, что
их перевезли в Габии и там выучили грамоте и всему остальному, что полагается
знать людям благородного происхождения. Детям дали имена Ромула и Рема – от
слова, обозначающего сосок, ибо впервые их увидели сосавшими волчицу. С первых
лет жизни мальчики отличались благородной осанкой, высоким ростом и красотой, когда
же они стали постарше, оба выказали отвагу, мужество, умение твердо глядеть в
глаза опасности, одним словом – полную неустрашимость. Но Ромул был, казалось,
крепче умом, обнаруживал здравомыслие государственного мужа, и соседи, с
которыми ему случалось общаться – по делам ли о пастьбе скота или об
охоте, – ясно видели, что он создан скорее для власти, нежели для
подчинения. Поэтому братья были в добрых отношениях со своей ровней и с теми,
кто стоял ниже их, но с царскими надсмотрщиками, начальниками и главными
пастухами, которые нимало не превосходили молодых людей силою духа, держались
высокомерно, не обращая внимания ни на их гнев, ни на угрозы. Они вели жизнь,
приличествующую свободным людям, считая, однако, что свобода – это не
праздность, не безделье, а гимнастические упражнения, охота, состязания в беге,
борьба с разбойниками, ловля воров, защита обиженных. Все это принесло им
добрую славу.
7. Случилось раз, что пастухи Амулия повздорили с пастухами
Нумитора и угнали их стада. Ромул и Рем, не стерпев, избили и рассеяли
обидчиков и, в свою очередь, завладели большой добычей. Гнев Нумитора они не
ставили ни во что и начали собирать вокруг себя и принимать в товарищи
множество неимущих и рабов, внушая им дерзкие и мятежные мысли.
Однажды, когда Ромул исполнял какой-то священный обряд (он
любил приносить жертвы богам и гадать о будущем), пастухи Нумитора повстречали
Рема с немногими спутниками, набросились на него и, выйдя победителями из
драки, в которой обе стороны получили и раны и тяжелые ушибы, захватили Рема
живым. Хотя его доставили прямо к Нумитору и там изобличили, последний,
страшась сурового нрава своего брата, не решился наказать преступника сам, но
пошел к царю и потребовал правосудия, взывая к братским чувствам Амулия и к
справедливости государя, чьи слуги нагло его, Нумитора, оскорбили. Жители Альбы
разделяли гнев Нумитора, считая, что он терпит унижение, несовместное с высоким
его достоинством, и, приняв это в расчет, Амулий выдал ему Рема головой.
Приведя юношу к себе, Нумитор долго его разглядывал, дивясь его росту и силе,
превосходившим все, что он видел до тех пор, смотрел ему в лицо, на котором
были написаны самообладание и решимость, не склоняющиеся пред обстоятельствами,
слушал рассказы о его делах и поступках, отвечавшие тому, в чем он теперь
убедился воочию, и наконец – но прежде всего, вероятно, волею божества,
направляющего первые движения великих событий, – напавши благодаря
счастливой догадке и судьбе на след истины, спросил Рема, кто он таков и откуда
происходит, ласковым голосом и милостивым взором внушив ему надежду и доверие.
Рем твердо отвечал: «Что ж, я ничего от тебя не скрою. Мне кажется, ты ближе к
истинному царю, нежели Амулий. Прежде чем наказывать, ты выслушиваешь и
расследуешь. А он отдает на расправу без суда. Раньше мы считали себя детьми
Фаустула и Ларентии, царских слуг (мы с братом – близнецы), но с тех пор, как
нас ложно обвинили перед тобой и нам приходится защищать свою жизнь, мы слышим
о себе поразительные вещи. Насколько они верны? Это, по-видимому, решит опасность,
которой я теперь подвергаюсь. Говорят, что наше рождение окружено тайной и что
еще более таинственно и необычно мы кормились и росли, едва появившись на свет:
нас питали те самые дикие птицы и звери, на съедение которым нас
бросили, – волчица поила нас своим молоком, а дятел приносил в клюве
кусочки пищи, меж тем как мы лежали в лохани на берегу большой реки. Лохань эта
цела до сих пор, и на ее медных скрепах – полустершиеся письмена. Быть может,
когда-нибудь они станут опознавательными знаками для наших родителей, но –
бесполезными, ибо нас уже не будет в живых». Выслушав эту речь и определив по
внешности Рема его возраст, Нумитор не мог не загореться радостной надеждой и
стал думать, как бы тайно поговорить с дочерью, все еще содержавшейся под караулом.
8. А Фаустул, узнав, что Рем схвачен и выдан Нумитору,
просил Ромула выручить брата и тогда впервые поведал ему все, что знал о его
рождении. Раньше он говорил об этом лишь намеками, приоткрывая истину
настолько, насколько требовалось чтобы, обратив в нужном направлении мысли
юношей, не дать чувству смирения поселиться в их душах. Сам же он, понимая, как
опасно сложившееся положение, полный страха, взял лохань и поспешил к Нумитору.
Вид пастуха внушил подозрение царской страже у городских ворот, а расспросы
караульных привели его в полное замешательство, и тут они заметили лохань,
которую он прятал под плащом. Среди караульных случайно оказался один из тех,
кто когда-то забрал новорожденных, чтобы их бросить. Он увидел лохань, узнал ее
по работе и письменам на скрепах, и у него мелькнула догадка, которую он счел
немаловажной, а потому, не откладывая, предложил дело на рассмотрению царю.
После долгих и жестоких пыток Фаустул не остался совершенно неколебим, однако и
не был окончательно сломлен: он сказал, что дети живы, но находятся со стадами
далеко от Альбы. А он-де принес лохань Илии, которая много раз говорила, что
хочет взглянуть на нее и коснуться собственными руками, чтобы надежда свидеться
с детьми стала еще крепче. И тут Амулий допустил ошибку, какую обыкновенно
совершают те, кто действует во власти смятения, страха или гнева: он
поторопился отправить к Нумитору его друга, человека вполне порядочного, и
наказал ему выведать, не доходили ли до Нумитора какие-нибудь слухи о спасении
детей. Придя к Нумитору и увидев, как тот ласков и нежен с Ремом, посланный
окончательно подтвердил все его предположения, советовал деду с внуком скорее
браться за дело и сам остался с ними, предложив свою помощь.
Впрочем, будь они даже и не склонны к решительным поступкам,
сами обстоятельства не терпели промедления. Ромул был уже близко, и к нему
бежали многие граждане, боявшиеся и ненавидевшие Амулия. Кроме того, он и с
собою привел немалые силы, разбитые на отряды по сто человек; предводитель
каждого из отрядов нес на шесте вязанку сена и хвороста. Такие вязанки латиняне
зовут «маниплами» [maniplus]. Вот откуда слово «манипларии»[78], и ныне употребляемое в войсках. Итак, Рем
поднимал мятеж в самом городе, а Ромул подходил извне, и тиранн, в
растерянности и замешательстве, не зная, как спасти свою жизнь – что
предпринять, на что решиться, – был захвачен врагами и убит.
Хотя основную часть этих сведений приводят и Фабий и Диокл с
Пепарефоса, – по-видимому, первый историк, писавший об основании
Рима, – их драматическое и сказочное обличье вселяет в иных недоверье. Но
если мы подумаем, какой удивительный поэт сама судьба, и примем в рассуждение,
что Римское государство никогда не достигло бы нынешней своей мощи, не будь
истоки его божественными, а начало истории сопряженным с великими
чудесами, – все основания для недоверия отпадают.
9. После смерти Амулия в Альбе установился прочный порядок.
Ромул и Рем не захотели, однако, ни жить в городе, не правя им, ни править,
пока жив дед, и, вручивши верховную власть ему, отдав долг уважения матери,
решили поселиться отдельно и основать город там, где они были вскормлены. Из
всех возможных объяснений это самое благовидное. Братья стояли перед выбором:
либо распустить беглых рабов, во множестве собравшихся вокруг них и тем самым
потерять все свое могущество, либо основать вместе с ними новое поселение. А
что жители Альбы не желали ни смешиваться с беглыми рабами, ни предоставлять им
права гражданства, с полной очевидностью явствует уже из похищения женщин: люди
Ромула отважились на него не из дерзкого озорства, но лишь по необходимости,
ибо доброю волей замуж за них никто не шел. Недаром они с таким необыкновенным
уважением относились к своим силою взятым женам. Далее, едва только поднялись
первые здания нового города, граждане немедленно учредили священное убежище для
беглецов и нарекли его именем бога Асила[79],
в этом убежище они укрывали всех подряд, не выдавая ни раба его господину, ни
должника заимодавцу, ни убийцу властям, и говорили, что всем обеспечивают
неприкосновенность, повинуясь изречению пифийского оракула. Поэтому город
быстро разросся, хотя поначалу насчитывал не больше тысячи домов. Но об этом –
ниже.
Не успели еще братья начать работу, как между ними возник
спор из-за места. Ромул заложил так называемый «Рома квадрата»[80] (то есть – Четыреугольный Рим) и там же
хотел воздвигнуть город, а Рем выбрал укрепленное место на Авентине, которое в
его честь называлось Реморией, а ныне зовется Ригнарием. Уговорившись решить
спор с помощью вещих птиц, они сели порознь и стали ждать, и со стороны Рема
показалось, говорят, шесть коршунов, а со стороны Ромула – вдвое больше.
Некоторые сообщают, что Рем на самом деле увидел своих птиц, а Ромул-де солгал
и что лишь когда Рем подошел, тогда только перед глазами Ромула появились
двенадцать коршунов. Вот почему, мол, и теперь, гадая по птицам, римляне отдают
предпочтение коршунам. Геродор Понтийский пишет, что и Геракл радовался, если,
приступая к какому-нибудь делу, вдруг замечал коршуна. И верно, ведь это самое
безобидное из всех существ на земле: он не причиняет вреда ничему из того, что
сеют, выращивают или пасут люди, питается падалью, не губит и не обижает ничто
живое, а пернатых, как свою родню, не трогает даже мертвых, тогда как орлы,
совы и ястребы убивают и своих единоплеменников. Недаром Эсхил говорит:
Терзает птица птиц – ужель она чиста?[81]
Кроме того, остальные птицы так и снуют у нас перед глазами,
их увидишь в любое время, а коршуна случается видеть редко, и мы едва ли найдем
людей, которым бы довелось натолкнуться на гнездо с птенцами коршуна; все это в
совокупности внушило некоторым нелепую мысль, будто коршуны прилетают к нам
издалека, из чужих краев. Подобным образом прорицатели приписывают божественное
происхождение всему, что возникает само по себе или не в строгом соответствии с
законами природы.
10. Раскрыв обман, Рем был в негодовании и, когда Ромул стал
копать ров, чтобы окружить стены будущего города, Рем то издевался над этой
работой, а то и портил ее. Кончилось тем, что он перескочил через ров и тут же
пал мертвым; одни говорят, что удар ему нанес сам Ромул, другие – что Целер,
один из друзей Ромула. В стычке пали также Фаустул и его брат Плистин, вместе с
Фаустулом, как гласит предание, воспитывавший Ромула. Целер бежал в Этрурию, и
с той поры римляне называют «келером» [celer] каждого проворного и легкого на
ногу человека. Это прозвище они дали и Квинту Метеллу, изумившись проворству, с
каким он уже через несколько дней после смерти отца устроил, в память о нем,
гладиаторские состязания.
11. Похоронив Рема и двух своих воспитателей на Ремории,
Ромул принялся строить город. Он пригласил из Этрурии мужей, которые во всех
подробностях научили его соответствующим обрядам, установлениям и правилам,
словно дело шло о посвящении в таинства. На нынешнем Комитии[82] вырыли круглую яму и сложили в нее первины
всего, что люди признали полезным для себя в соответствии с законами, и всего,
что сделала необходимым для них природа, а затем каждый бросил туда же горсть
земли, принесенной из тех краев, откуда он пришел, и всю эту землю перемешали.
Яму эту обозначают словом «мундус» – тем же, что и небо. Отсюда, как бы из
центра, словно описывая круг, провели границу города. Вложив в плуг медный
сошник и запрягши вместе быка и корову, основатель сам пропахал глубокую
борозду по намеченной черте, а люди, которые шли за ним, весь поднятый плугом
пласт отворачивали внутрь, по направлению к городу, не давая ни одному комку
лечь по другую сторону борозды. Этой линией определяют очертания стены, и
зовется она – с выпадением нескольких звуков – «померием»[83], что значит: «за стеной» или «подле стены».
Там же, где думают устроить ворота, сошник вытаскивают из его гнезда, плуг
приподнимают над землей, и борозда прерывается. Поэтому вся стена считается
священной, кроме ворот: если бы священными считались и ворота, неизбежный и
необходимый ввоз и вывоз некоторых нечистых предметов был бы кощунством.
12. По общему взгляду основание Рима приходится на
одиннадцатый день до майских календ[84],
и римляне празднуют его, называя днем рождения отечества. Сначала, как сообщают,
в этот день не приносили в жертву ни одно живое существо: граждане полагали,
что праздник, носящий столь знаменательное имя, следует сохранить чистым, не
обагренным кровью. Впрочем, и до основания города в тот же самый день у них
справлялся пастушеский праздник Парилии. Ныне римские календы не имеют ничего
общего с греческими новомесячиями; день основания города точно совпадает,
говорят, с тридцатым днем греческого месяца, когда произошло сближение луны с
солнцем, повлекшее за собою затмение, о котором, по-видимому, знал эпический
поэт Антимах Теосский и которое случилось в третьем году шестой олимпиады.
Одним из друзей философа Варрона, глубочайшего среди римлян
знатока истории, был Тарутий, философ и математик; из любви к умозрениям он
составлял гороскопы и считался замечательным астрологом. Варрон предложил ему
вычислить день и час рождения Ромула по его судьбе, в которой отразилось
влияние созвездий, подобно тому как решают геометрические задачи, ибо,
рассуждал Варрон, то же учение, что позволяет, зная время, когда человек
появился на свет, предсказать события его жизни, должно по событиям жизни
определить время рождения. Тарутий согласился и, всмотревшись в деяния Ромула и
выпавшие ему на долю бедствия, уточнив, сколько он прожил и как умер, сопоставив
все эти и им подобные сведения, весьма отважно и уверенно объявил, что
основатель Рима был зачат в первый год второй олимпиады[85], в двадцать третий день египетского месяца
хеака, в третьем часу, в миг полного затмения солнца, родился в двадцать первый
день месяца тоита на утренней заре, а Рим основал в девятый день месяца фармути
между вторым и третьим часом (ведь астрологи думают, что не только человеку, но
и городу строго отмерено время жизни, о котором можно судить по взаимному
расположению светил в первые минуты его бытия). Я надеюсь, что эти подробности
скорее займут читателя своею необычайностью, чем вызовут его раздражение полным
неправдоподобием.
13. Заложив основания города, Ромул разделил всех, кто мог
служить в войске, на отряды. Каждый отряд состоял из трех тысяч пехотинцев и
трехсот всадников и назывался «легионом», ибо среди всех граждан выбирали
[legere] только способных носить оружие. Все остальные считались «простым»
народом и получили имя «популус» [populus]. Сто лучших граждан Ромул назначил
советниками и назвал их «патрициями» [patricii], а их собрание – «сенатом»
[senatus], что означает «совет старейшин». Советников звали патрициями либо
потому, что они были отцами [patres] законнорожденных детей, либо, вернее,
потому, что сами могли указать своих отцов: среди тех, что стекались в город в
первое время, сделать это удалось лишь немногим. Некоторые выводят слово
патриции от «патрония» – так называли и теперь называют римляне заступничество:
среди спутников Эвандра был якобы некий Патрон[86],
покровитель и помощник нуждающихся, от него-то, говорят, и пошло название самой
заботы о более слабых. Однако ближе всего к истине мы подойдем, пожалуй, если
предположим, что Ромул считал долгом первых и самых могущественных отеческое
попечение о низших и одновременно хотел приучить остальных не бояться сильных,
не досадовать на почести, которые им оказывают, но относиться к сильным с
благожелательством и любовью, по-сыновнему, и даже называть их отцами. До сих
пор чужестранцы именуют сенаторов «повелителями», а сами римляне – «отцами,
внесенными в списки»[87].
В этих словах заключено чувство величайшего уважения, к которому не примешано
ни капли зависти. Сначала их звали просто «отцами», позже, когда состав сената
значительно пополнился, стали звать «отцами, внесенными в списки». Таково было
особо почетное наименование, которым Ромул отличил сенаторское сословие от
простого народа. Ибо он отделил людей влиятельных от толпы еще по одному
признаку, назвав первых «патронами», то есть заступниками, а вторых «клиентами»,
то есть приверженцами, и вместе с тем установил между ними удивительное
взаимное доброжелательство, ставшее впоследствии источником важных прав и
обязанностей. Первые объясняли вторым законы, защищали их в суде, были их
советчиками и покровителями во всех случаях жизни, а вторые служили первым, не
только платя им долг уважения, но и помогая бедным патронам выдавать замуж
дочерей и рассчитываясь за них с заимодавцами, и ни один закон, ни одно
должностное лицо не могли заставить клиента свидетельствовать против патрона
или патрона против клиента. Впоследствии все прочие права и обязанности
сохранили силу, но брать деньги у низших стало для человека влиятельного
недостойным и позорным. Однако достаточно об этом.
14. Похищение женщин состоялось, согласно Фабию, на
четвертом месяце после основания города[88].
По некоторым сведениям, Ромул, воинственный от природы и, к тому же, повинуясь
каким-то прорицаниям оракулов, гласившим, что Риму суждено подняться, вырасти и
достигнуть величия благодаря войнам, умышленно оскорбил сабинян. Он взял-де
всего-навсего тридцать девушек, ища не столько брачных союзов, сколько войны.
Но это мало вероятно. Скорее, видя, что город быстро заполняется пришельцами,
из которых лишь немногие были женаты, а большинство представляло собою сброд из
неимущих и подозрительных людей, не внушавших никому ни малейшего уважения, ни
малейшей уверенности, что они пробудут вместе длительный срок, Ромул надеялся,
что если захватить в заложники женщин, это насилие некоторым образом положит
начало связям и общению с сабинянами, и вот как он приступил к делу.
Прежде всего он распустил слух, будто нашел зарытый в земле
алтарь какого-то бога. Бога называли Консом, считая его то ли богом Благих
советов («совет» и ныне у римлян «консилий» [consilium], а высшие должностные
лица – «консулы» [consules], что значит «советники»), то ли
Посейдоном-Конником, ибо алтарь этот установлен в Большом цирке, и его
показывают народу только во время конных состязаний. Иные же утверждают, что,
вообще, коль скоро замысел держали в тайне и старались не разглашать, было
вполне разумно посвятить божеству алтарь, скрытый под землею. Когда его
извлекли на свет, Ромул, предварительно известив об этом, принес щедрые жертвы
и устроил игры и всенародные зрелища. На праздник сошлось множество народа, и
Ромул в пурпурном плаще сидел вместе с лучшими гражданами на первых местах.
Сигнал к нападению должен был подать сам царь, поднявшись, свернувши плащ и
снова накинув его себе на плечи. Множество римлян с мечами не спускали с него
глаз и, едва увидев условленный знак, немедленно обнажили оружие и с криком
бросились на дочерей сабинян, не препятствуя отцам бежать и не преследуя их.
Некоторые писатели говорят, что похищенных было только тридцать (их именами,
якобы, затем назвали курии[89]),
Валерий Антиат называет цифру пятьсот двадцать семь, Юба – шестьсот восемьдесят
три. Все это были девушки, что и служило для Ромула главным оправданием. В
самом деле, замужних женщин не взяли ни одной, кроме Герсилии, захваченной по
ошибке, а стало быть, похитители руководились не дерзким своеволием, не
желанием нанести обиду, но мыслью соединить оба племени неразрывными узами,
слить их воедино. Герсилию взял в жены либо Гостилий, один из знатнейших
римлян, либо сам Ромул, и она родила ему детей – сперва дочь, так и названную
Примой[90], а затем единственного
сына, которому отец дал имя Лоллия[91] в
память о стечении граждан в его, Ромула, царствование, но впоследствии он был
известен под именем Авиллия. Впрочем многие историки опровергают Зенодота
Трезенского, приводящего последние из этих данных.
15. Среди похитителей, говорят, обращала на себя внимание
кучка людей из простого народа, которые вели очень высокую и необыкновенно
красивую девушку. Им навстречу попалось несколько знатных граждан, которые
стали было отнимать у них добычу, тогда первые подняли крик, что ведут девушку
к Таласию, человеку еще молодому, но достойному и уважаемому. Услышав это,
нападавшие ответили одобрительными возгласами и рукоплесканиями, а иные, из
любви и расположения к Таласию, даже повернули назад и пошли следом, радостно
выкрикивая имя жениха. С тех пор и по сей день римляне на свадьбах припевают:
«Таласий! Таласий!» – так же как греки «Гименей! Гименей!» – ибо брак Таласия
оказался счастливым. Правда, Секстий Сулла из Карфагена, человек, не чуждый
Музам и Харитам, говорил нам, что Ромул дал похитителям такой условный клич:
все, уводившие девушек, восклицали «Таласий!» – и восклицание это сохранилось в
свадебном обряде. Но большинство историков, в том числе и Юба, полагают, что
это призыв к трудолюбию, к прилежному прядению шерсти [talasia]: тогда, мол,
италийские слова еще не были так густо примешаны к греческим[92]. Если их предположение верно и если римляне
тогда употребляли слово «таласиа» в том же смысле, что мы теперь, можно все
объяснить по-иному и, пожалуй, более убедительно. Ведь между сабинянами и
римлянами вспыхнула война, и в мирном договоре, заключенном после ее окончания,
было сказано: похищенные сабинянки не должны делать для своих мужей никакой
работы, кроме прядения шерсти. И впоследствии родители невесты, или
сопровождавшие ее, или вообще присутствовавшие на бракосочетании шутливо
возглашали: «Таласий!», – напоминая и подтверждая, что молодой жене
предстоит только прясть шерсть, а иных услуг по хозяйству требовать от нее нельзя.
Принято и поныне, чтобы невеста не сама переступала порог спальни, но чтобы ее
вносили на руках, ибо и сабинянки вошли в дом мужа не своею волею, но были
приведены силой. Некоторые прибавляют, что и разделять волосы новобрачной
острием копья принято в знак того, что первые браки были заключены, если можно
так выразиться, с боя. Об этом мы говорим подробнее в «Изысканиях»[93].
Похищение состоялось восемнадцатого числа тогдашнего месяца
секстилия, нынешнего августа; в этот день справляют праздник Консуалии.
16. Сабиняне были многочисленным и воинственным народом, но
жили по деревням, не укрепленным стенами, полагая, что им, переселенцам из
Лакедемона[94], подобает гордость и
бесстрашие. Однако видя себя скованными великим залогом и боясь за дочерей, они
отправили послов со справедливыми и умеренными предложениями: пусть-де Ромул
вернет им захваченных девушек и возместит ущерб, нанесенный его насильственными
действиями, а потом уже мирными и законными путями устанавливает дружеские и
родственные связи между двумя народами. Девушек Ромул не отпустил, а к
сабинянам обратился с призывом признать заключенные союзы, и меж тем как
остальные совещались и теряли время в долгих приготовлениях, ценинский царь
Акрон[95], человек горячий и опытный
воин, с самого начала настороженно следивший за дерзкими поступками Ромула, а
теперь, после похищения женщин, считавший, что он опасен для всех и станет
совершенно невыносим, если его не наказать, – Акрон первым поднялся войною
и с большими силами двинулся на Ромула, который, в свою очередь, двинулся ему
навстречу. Сойдясь поближе и поглядев друг на друга, каждый из полководцев
вызвал противника на поединок с тем, чтобы оба войска оставались на своих
местах в боевой готовности. Ромул дал обет, если одолеет и сразит врага,
самолично посвятить Юпитеру его доспехи. Он одолел и сразил Акрона, разгромил
войско неприятеля и взял его город. Ромул ничем не обидел попавших под его
власть жителей и только приказал им снести свои дома и перебраться в Рим, где
они получили все права гражданства. Нет ничего, что бы в большей мере
способствовало росту Рима, всякий раз присоединявшего побежденных к себе,
вводившего их в свои стены.
Чтобы сделать свой обет как можно более угодным Юпитеру и
доставить приятное и радостное зрелище согражданам, Ромул срубил у себя в
лагере огромный дуб, обтесал его наподобие трофея, потом приладил и повесил в
строгом порядке все части оружия Акрона, а сам нарядно оделся и украсил
распущенные волосы лавровым венком. Взвалив трофей на правое плечо и
поддерживая его в прямом положении, он затянул победный пэан и двинулся впереди
войска, в полном вооружении следовавшего за ним, а граждане встречали их, ликуя
и восхищаясь. Это шествие было началом и образцом дальнейших триумфов. Трофей
назвали приношением Юпитеру-Феретрию (ибо «сразить» по-латыни «ферире»
[ferire], а Ромул молил, чтобы ему было дано одолеть и сразить противника), а
снятые с убитого доспехи – «опимиа» [opimia]. Так говорит Варрон, указывая, что
«богатство» обозначается словом «опес» [opes]. С большим основанием, однако, можно
было бы связать «опимиа» с «опус» [opus], что значит «дело», или «деяние».
Почетное право посвятить богу «опимиа» предоставляется, в награду за доблесть
полководцу, собственной рукой убившему вражеского полководца, и это выпало на
долю лишь троим[96] римским
военачальникам: первому – Ромулу, умертвившему ценинца Акрона, второму –
Корнелию Коссу, убившему этруска Толумния, и наконец – Клавдию Марцеллу,
победителю галльского царя Бритомарта. Косс и Марцелл въехали в город уже на
колеснице в четверку, сами везя свои трофеи, но Дионисий ошибается[97], утверждая, будто
колесницею воспользовался и Ромул. Историки сообщают, что первым царем, который
придал триумфам такой пышный вид, был Тарквиний, сын Демарата; по другим
сведениям, впервые поднялся на триумфальную колесницу Попликола. Как бы то ни
было, но все статуи Ромула-Триумфатора в Риме изображают его пешим.
17. После взятия Ценины прочие сабиняне все еще продолжали
готовиться к походу, а жители Фиден, Крустумерия и Антемны выступили против
римлян, но также потерпели поражение в битве. Их города были захвачены Ромулом,
поля опустошены, а сами они вынуждены переселиться в Рим. Ромул разделил между
согражданами все земли побежденных, не тронув лишь те участки, которые
принадлежали отцам похищенных девушек.
Остальные сабиняне были в негодовании. Выбрав
главнокомандующим Татия, они двинулись на Рим. Но город был почти неприступен:
путь к нему преграждал нынешний Капитолий, на котором размещался караул под
начальством Тарпея, а не девушки Тарпеи, как говорят некоторые писатели,
старающиеся представить Ромула простаком. Тарпея была дочерью начальника, и она
сдала укрепления сабинянам, прельстившись золотыми запястьями, которые увидела
на врагах, и попросив у них в уплату за предательство то, что они носят на
левой руке. Татий согласился, и, отворив ночью одни из ворот, она впустила
сабинян. Видимо, не одиноки были и Антигон, говоривший, что любит тех, кто
собирается предать, но ненавидит тех, кто уже предал, и Цезарь, сказавший по
поводу фракийца Риметалка, что любит измену, но ненавидит изменника – это общее
чувство, которое испытывают к негодяям, нуждаясь в их услугах (как нуждаются
иногда в яде и желчи некоторых животных): мы радуемся получаемой от них выгоде
и гнушаемся их подлостью, когда цель наша достигнута. Именно такое чувство
испытывал и Татий к Тарпее. Помня об уговоре, он приказал сабинянам не
поскупиться для нее ничем из того, что у них на левой руке, и первый, сняв
вместе с браслетом и щит, бросил их в девушку. Все последовали его примеру, и
Тарпея, засыпанная золотыми украшениями и заваленная щитами, погибла под их
тяжестью. За измену был осужден и Тарпей, изобличенный Ромулом, как пишет Юба,
ссылаясь на Гальбу Сульпиция. Среди других рассказов о Тарпее ни малейшего
доверия не вызывает сообщение, будто она была дочь сабинского
главнокомандующего Татия, против воли стала супругою Ромула и, сделав то, о чем
говорится выше, была наказана собственным отцом. Этот рассказ приводит и
Антигон. А поэт Симил вовсе мелет вздор, утверждая, будто Тарпея сдала
Капитолий не сабинянам, а кельтам, влюбившись в их царя. Вот что у него
сказано:
Древле Тарпея жила на крутых
Капитолия скалах;
Гибель она принесла крепкого Рима
стенам.
Брачное ложе она разделить со
владыкою кельтов
Страстно желая, врагу город родной
предала.
А немного ниже – о смерти Тарпеи:
Бойи убили ее, и бесчисленных кельтов
дружины
Там же, за Падом рекой, тело ее
погребли.
Бросили кучу щитов на нее их отважные
руки,
Девы-преступницы труп пышным
надгробьем закрыв.
18. По имени Тарпеи, которую погребли там же, где она была
убита, холм назывался Тарпейским вплоть до времен царя Тарквиния, который
посвятил его Юпитеру. Останки девушки перенесли в другое место, а имя ее
забыли. Только одна скала на Капитолии – та, с которой свергали преступников,
до сих пор зовется Тарпейской.
Когда сабиняне овладели укреплениями, Ромул в гневе стал
вызывать их на битву, и Татий решился на бой, видя, что в случае неудачи его
людям обеспечено надежное убежище. Место, на котором предстояло встретиться
войскам, было тесно зажато меж многочисленными холмами, и потому сражение
обещало быть ожесточенным и тяжелым для обеих сторон, а бегство и погоня
непродолжительными. Незадолго до того случился разлив реки, и стоячие воды
спали лишь несколькими днями раньше, оставив на низменных участках, там, где
теперь находится форум, слой ила, толстый, но неприметный для глаза. Уберечься
от этой коварной топи было почти невозможно, и сабиняне, ни о чем не
подозревая, неслись прямо на нее, как вдруг произошла счастливая для них
случайность. Далеко впереди прочих скакал на коне Курций, человек известный,
гордившийся своей славою и отвагой. Вдруг конь погрузился в трясину, Курций
ударами и окриками попытался было повернуть его вспять, но, видя, что это
невозможно, спасся, бросив коня. Вот почему и в наши дни это место зовется
«Куртиос лаккос» [Lacus Curtius][98].
Избежав опасности, сабиняне начали кровавую сечу, однако ни
им самим, ни их противникам не удавалось получить перевеса, хотя потери были
огромны. В битве пал и Гостилий, по преданию, муж Герсилии и дед Гостилия,
преемника Нумы. В течение короткого времени, как и можно было ожидать,
непрерывно следовали схватка за схваткой, но самою памятной оказалась
последняя, когда Ромул, раненный камнем в голову, едва не рухнул на землю и был
уже не в силах сопротивляться с прежним упорством, а римляне дрогнули и, под
натиском сабинян покидая равнину, бежали к Палатинскому холму. Оправившись от
удара, Ромул хотел с оружием в руках броситься наперерез отступавшим, громкими
криками старался задержать их и вернуть в сражение. Но вокруг него кипел
настоящий водоворот бегства, никто не отваживался снова встретить врага лицом к
лицу, и тогда Ромул, простерши руки к небу, взмолился Юпитеру, прося его
остановить войско римлян и не дать их государству погибнуть. Не успел он закончить
молитву, как стыд перед царем охватил сердца многих, и отвага снова вернулась к
бегущим. Первые остановились там, где ныне воздвигнуто святилище
Юпитера-Статора, то есть «Останавливающего», а затем, вновь сомкнув ряды,
римляне оттеснили сабинян назад, до теперешней Регии и храма Весты.
19. Противники уже готовились возобновить сражение, как
вдруг застыли, увидев поразительное, неописуемое зрелище. Отовсюду разом
появились похищенные дочери сабинян и с криком, с воплями, сквозь гущу
вооруженных воинов, по трупам, словно вдохновляемые божеством, ринулись к своим
мужьям и отцам. Одни прижимали к груди крохотных детей, другие, распустив
волосы, с мольбою протягивали их вперед, и все взывали то к сабинянам, то к
римлянам, окликая их самыми ласковыми именами. И те и другие не выдержали и
подались назад, освободив женщинам место меж двумя боевыми линиями, и жалобный
их плач достигал последних рядов, и горячее сострадание вызывали и вид их и,
еще в большей мере, речи, начавшиеся упреками, справедливыми и откровенными, а
закончившиеся просьбами и заклинаниями. «Что дурного сделали мы вам, –
говорили они, – чем вас так ожесточили, за что уже претерпели и терпим
вновь лютые муки? Насильственно и беззаконно похищенные нынешними нашими
владыками, мы были забыты братьями, отцами и родичами, и это забвение оказалось
столь продолжительным, что соединило нас с ненавистными похитителями теснейшими
узами и ныне заставляет страшиться за вчерашних насильников и беззаконников,
когда они уходят в бой, и оплакивать их, когда они погибают! Вы не пришли
отомстить за нас обидчикам, пока мы еще хранили наше девство, а теперь
отрываете жен от супругов и матерей от младенцев – помощь, которая для нас,
несчастных, горше давешнего небрежения и предательства! Вот какую любовь мы
видели от них, вот какое сострадание видим от вас! Даже если бы вы сражались по
какой-либо иной причине, даже в этом случае вам бы следовало остановиться –
ведь благодаря нам вы теперь тести, деды, близкие! Но коль скоро война идет
из-за нас, уводите нас, но только – вместе с вашими зятьями и внуками, верните
нам отцов и родичей, но только – не отнимая детей и мужей! Избавьте нас, молим,
от нового рабства!»
Долго еще говорила в том же духе Герсилия, и в один голос с
нею просили остальные; наконец было заключено перемирие, и командующие вступили
в переговоры. А женщины подводили к отцам и братьям своих супругов, показывали
детей, приносили еду и питье тем, кто хотел утолить голод или жажду, раненых
доставляли к себе и ухаживали за ними, предоставляя им возможность убедиться,
что каждая – хозяйка в своем доме, что мужья относятся к женам с
предупредительностью, любовью и полным уважением. Договаривающиеся сошлись на
следующих условиях мира: женщины, изъявлявшие желание остаться, оставались,
освобожденные, как мы уже говорили, от всякой домашней работы, кроме прядения
шерсти, римляне и сабиняне поселялись в одном городе, который получал имя «Рим»
в честь Ромула, зато все римляне должны были впредь называться «квиритами» в
честь родины Татия[99],
а царствовать и командовать войском обоим царям предстояло сообща. Место, где
было достигнуто соглашение, до сих пор зовется Комитием, ибо «сходиться»
по-латыни «комире» [comire].
20. Когда население города, таким образом, удвоилось, к
прежним патрициям добавилось сто новых – из числа сабинян, а в легионах стало
по шести тысяч пехотинцев и по шестисот всадников. Цари разделили граждан на
три филы и назвали одну «Рамны» – в честь Ромула, вторую «Татии» – в честь
Татия, а третью «Лукеры» – по роще[100],
в которой многие укрывались, пользуясь правом убежища, чтобы затем получить
права гражданства (роща по-латыни «лукос» [lucus]). Что фил было три, явствует
из самого слова, которым обозначается у римлян фила: они и сейчас зовут филы
трибами, а главу филы трибуном. Каждая триба состояла из десяти курий,
названных, как утверждают некоторые, по именам похищенных женщин, но, мне
кажется, это неверно: многие из них именуются но различным местностям. Впрочем,
женщинам и без того оказывают многочисленные знаки уважения. Так, им уступают
дорогу, никто не смеет сказать ничего непристойного в их присутствии, или
появиться перед ними нагим, или привлечь их к суду по обвинению в убийстве; их
дети носят на шее украшение, называемое «буллой»[101] по сходству с пузырем, и тогу с пурпурной
каймой.
Цари не сразу стали держать совет сообща: сперва они
совещались порознь, каждый со своими ста сенаторами, и лишь впоследствии
объединили всех в одно собрание. Татий жил на месте нынешнего храма Монеты[102], а Ромул – близ лестницы,
называемой «Скала Кака» [Scala Caci] (это подле спуска с Палатина к Большому
цирку). Там же, говорят, росло священное кизиловое дерево, о котором существует
следующее предание. Как-то раз Ромул, пытая силу, метнул с Авентина копье с
древком из кизила. Острие ушло в землю так глубоко, что, сколько людей не
пытались вырвать копье, это никому не удалось, а древко, оказавшись в тучной
почве, пустило ростки и постепенно превратилось в изрядных размеров ствол
кизила. Последующие поколения чтили и хранили его как одну из величайших
святынь и обнесли стеной. Если кому-нибудь из прохожих казалось, что дерево
менее пышно и зелено чем обычно, что оно увядает и чахнет, он сразу же
громогласно извещал об этом всех встречных, а те, словно спеша на пожар,
кричали: «Воды!» – и мчались отовсюду с полными кувшинами. При Гае Цезаре стали
обновлять лестницу, и, как рассказывают, рабочие, копая рядом землю, ненароком
повредили корни дерева, и оно засохло.
21. Сабиняне приняли римский календарь, о котором в той
мере, в какой это уместно, говорится в жизнеописании Нумы[103]. Ромул же заимствовал у них длинные щиты[104], изменив и собственное
вооружение и вооружение всех римских воинов, прежде носивших аргосские щиты.
Каждый из двух народов участвовал в празднествах и жертвоприношениях другого
(все они справлялись по-прежнему, как и до объединения), а также были учреждены
новые праздники, и среди них Матроналии[105],
дар женщинам за то, что они положили конец войне, и Карменталии. Карменту одни
считают Мойрой, владычицей человеческих рождений (поэтому-де ее особо чтут
матери), другие – супругой аркадянина Эвандра, вещею женой, дававшей
предсказания в стихах и потому нареченною Карментой (стихи по-латыни «кармена»
[carmina]); а настоящее имя ее – Никострата (последнее утверждение наиболее
распространено). Иные же толкуют слово «кармента» как «лишенная ума», ибо
божественное вдохновение отнимает рассудок; между тем лишаться у римлян
«карере» [carere], а ум они зовут «ментем» [mens]. О Парилиях уже говорилось
выше.
Луперкалии[106],
если судить по времени, когда их справляют, – праздник очистительный. Он
приходится на один из злосчастных дней месяца февраля (что в переводе значит
«очистительный»), и самый день праздника издавна именуется Фебрата. В греческом
языке названию этого праздника соответствует слово «Ликеи», а стало быть, он
очень древен и ведет начало от аркадян, спутников Эвандра. Впрочем, это не
более чем ходячее мнение, ибо слово «луперкалии» [lupercalii] может происходить
и от «волчицы». И в самом деле, мы знаем, что луперки начинают бег с того
места, где, по преданию, лежал брошенный Ромул. Но смысл выполняемых ими
действий едва ли постижим. Они закалывают коз, затем к ним подводят двух
подростков знатного рода, и одни луперки касаются окровавленным мечом их лба, а
другие немедленно стирают кровь шерстью, смоченной в молоке. После этого мальчики
должны рассмеяться. Располосовав козьи шкуры, луперки пускаются бежать,
обнаженные, в одной лишь повязке вокруг бедер, и своими ремнями бьют всех, кто
попадается им на пути. Молодые женщины не стараются увернуться от ударов, веря,
что они способствуют легким родам и вынашиванию плода. Особенность праздника
состоит в том, что луперки приносят в жертву собаку. Некий Бутас,
пересказывающий в элегических двустишьях баснословные причины римских обычаев,
говорит, что Ромул и Рем после победы над Амулием, ликуя, помчались туда, где
некогда к губам новорожденных младенцев подносила свои сосцы волчица, что весь
праздник есть подражание этому бегу и что подростки
Встречных разят на бегу; так некогда,
Альбу покинув,
Юные Ромул и Рем мчались с мечами в
руках.
Окровавленный меч у лба – намек на тогдашние опасности и
убийство, а очищение молоком – напоминание о пище, которой были вскормлены
близнецы. Гай Ацилий пишет, что еще до основания города у Ромула и Рема однажды
пропали стада. Помолившись Фавну, они побежали на поиски совсем нагими, чтобы
их не беспокоил стекающий по телу пот; вот почему-де и луперки раздеваются
донага. Наконец, собаку, коль скоро праздник очистительный, приносят, можно
полагать, в очистительную жертву: ведь и греки на очистительные обряды приносят
щенят и нередко совершают так называемые «перискилакисмы»[107]. Если же это благодарственный праздник в
честь волчицы – кормилицы и спасительницы Ромула, в заклании собаки нет ничего
удивительного, ибо собака – враг волков. Но есть, клянусь Зевсом, и еще одно
объяснение: а что если луперки просто-напросто наказывают это животное,
досаждающее им во время бега?
22. Говорят, что Ромул впервые учредил и почитание огня,
назначив для служения ему священных дев, именуемых весталками[108]. Но другие историки приписывают это Нуме,
сообщая, однако, что вообще Ромул был чрезвычайно благочестив и притом опытен в
искусстве прорицания, а потому носил с собою так называемый «литюон» [lituus].
Это загнутая с одного конца палка, которою, садясь гадать по полету птиц,
расчерчивают на части небо[109].
«Литюон» Ромула, хранившийся на Палатине, исчез при взятии города кельтами, но
когда варвары были изгнаны, нашелся под глубоким слоем пепла, не тронутый
пламенем, хотя все кругом сгорело дотла.
Ромул издал также несколько законов, среди которых особою
строгостью отличается один, возбраняющий жене оставлять мужа, но дающий право
мужу прогнать жену, уличенную в отравительстве, подмене детей или
прелюбодеянии. Если же кто разведется по какой-либо иной причине, того закон
обязывает часть имущества отдать жене, а другую часть посвятить в дар Церере. А
продавший жену должен быть принесен в жертву подземным богам[110]. Примечательно, что Ромул не назначил
никакого наказания за отцеубийство, но назвал отцеубийством любое убийство
человека, как бы считая второе тягчайшим злодеянием, но первое – вовсе
немыслимым. И долгое время это суждение казалось оправданным, ибо без малого
шестьсот лет никто в Риме не отваживался на такое дело. Первым отцеубийцей был,
как сообщают, Луций Гостий, совершивший это преступление после Ганнибаловой
войны. Впрочем, довольно об этом.
23. На пятом году царствования Татия какие-то его домочадцы
и родичи случайно повстречали дорогой лаврентских послов, направлявшихся в Рим,
и попытались силою отнять у них деньги, а так как те оказали сопротивление,
убили их. Узнав о страшном поступке своих сограждан, Ромул счел нужным
немедленно их наказать, но Татий задерживал и откладывал казнь. Это было
причиною единственного открытого столкновения между царями, в остальном же они
всегда почитали друг друга и правили в полном согласии. Тогда родственники
убитых, не добившись правосудия по вине Татия, напали на него, когда он вместе
с Ромулом приносил жертву в Лавинии, и убили, а Ромула, громко прославляя его
справедливость, проводили домой. Ромул доставил тело Татия в Рим и с почетом
похоронил – его останки лежат близ так называемого Армилустрия[111] на Авентине, – но позаботиться о
возмездии нужным не счел. Некоторые писатели сообщают, что город Лаврент в
страхе выдал убийц Татия, однако Ромул их отпустил, сказав, что убийство
искуплено убийством. Это вызывало подозрения и толки, будто он рад, что
избавился от соправителя, но ни беспорядков, ни возмущения сабинян не
последовало: одни любили царя, другие боялись, третьи верили, что он во всем
без изъятия пользуется покровительством богов, и чтили его по-прежнему. Чтили
Ромула и многие из чужих народов, а древние латиняне, прислав к нему послов,
заключили договор о дружбе и военном союзе.
Фидены, сопредельный Риму город, Ромул захватил, по одним
сведениям, неожиданно послав туда конницу с приказом выломать крюки городских
ворот[112], а затем, столь же
неожиданно, появившись сам, по другим – в ответ на нападение фиденатов, которые
взяли большую добычу и бесчинствовали по всей стране, вплоть до городских предместий;
Ромул устроил врагам засаду, многих перебил и занял их город. Он не разорил и
не разрушил Фидены, но сделал их римским поселением, отправив туда в апрельские
иды две с половиной тысячи римлян.
24. Вскоре затем в Риме начался мор, неся людям внезапную
смерть, не предварявшуюся никакою болезнью, и в придачу поразив поля и сады
неурожаем, а стада бесплодием. Затем над городом прошел кровавый дождь, и к
подлинным несчастьям прибавился еще и суеверный ужас. А когда те же несчастья
постигли и жителей Лаврента, никто уже более не сомневался, что гнев божества
преследует оба города за попранную в делах и Татия и послов справедливость. Обе
стороны выдали и наказали убийц, и бедствия заметно пошли на убыль; Ромул
очистил город, как передают, с помощью обрядов, какие и ныне исполняют у
Ферентинских ворот. Но еще до того, как мор прекратился, на римлян напали
камерийцы[113] и вторглись в их землю,
считая, что обороняться они теперь не в состоянии. Ромул немедленно двинулся
против них, нанес им сокрушительное поражение в битве, которая стоила
неприятелю шести тысяч убитых, захватил их город и половину уцелевших от гибели
переселил в Рим, а в секстильские календы прислал на их место вдвое больше
римлян, чем оставалось в Камерии ее прежних жителей, – так много граждан было
в его распоряжении всего через шестнадцать лет после основания Рима. Среди
прочей добычи Ромул привез из Камерии бронзовую колесницу четверкой и поставил
в храм Вулкана ее, а также собственную статую с богиней Победы, увенчивающей
царя.
25. Итак, могущество Рима росло, и слабые его соседи с этим
смирялись и радовались, если хотя бы сами были вне опасности, но сильные, боясь
и ненавидя римлян, считали, что нельзя сидеть сложа руки, но следует
воспротивиться их возвышению и смирить Ромула. Первыми выступили этруски из
Вей, хозяева обширной страны и большого города: они нашли повод к войне,
потребовав передачи им Фиден, якобы принадлежавших Вейям. Это было не только
несправедливо, но просто смешно, ибо, не вступившись за фиденатов, когда те
терпели опасности и сражались, они требовали у новых владельцев дома и землю
тех, к чьей гибели прежде отнеслись с полным равнодушием. Получив от Ромула
надменный отказ, они разделили свои силы на два отряда, и один отправился
против войска фиденатов, а другой – против Ромула. При Фиденах этруски одержали
верх, перебив две тысячи римских граждан, но были разгромлены Ромулом и
потеряли свыше восьми тысяч воинов. Затем состоялась вторая битва при Фиденах,
в которой, по общему признанию, величайшие подвиги были совершены самим
Ромулом, обнаружившим исключительное искусство полководца в соединении с
отвагой, силу и проворство, казалось, намного превосходившие обычные,
человеческие способности. Но совершенно баснословен или, вернее, вообще не
заслуживает никакого доверия рассказ иных писателей, будто из четырнадцати
тысяч павших, свыше половины убил Ромул собственноручно, – ведь пустой
похвальбой считаются и рассказы мессенцев о трех гекатомфониях[114], которые якобы принес Аристомен после
победы над лакедемонянами. Когда враги обратились в бегство, Ромул, не тратя
времени на преследование уцелевших, сразу двинулся к Вейям. Сломленные страшным
несчастьем граждане без сопротивления стали просить пощады и заключили договор
о дружбе сроком на сто лет, уступив значительную часть своих владений – так
называемый Септемпагий (то есть Семь областей), лишившись соляных копей близ
реки и дав в заложники пятьдесят знатнейших граждан. Ромул справил триумф в
октябрьские иды, проведя по городу множество пленных и среди них – вейского
военачальника, человека уже старого, но не выказавшего на деле ни
рассудительности, ни опыта, свойственных его годам. В память об этом и поныне,
празднуя победу, ведут через форум на Капитолий старика в тоге с пурпурной
каймой надев ему на шею детскую буллу, а глашатай возглашает: «Продаются
сардийцы!»[115] (ведь этрусков считают
переселенцами из Сард, а Вейи – этрусский город).
26. Это была последняя война Ромула. Он не избег участи
многих, вернее, – за малыми исключениями – всех, кого большие и
неожиданные удачи вознесли к могуществу и величию: всецело полагаясь на славу
своих подвигов, исполнившись непереносимой гордыни, он отказался от какой бы то
ни было близости к народу и сменил ее на единовластье, ненавистное и тягостное
уже одним своим внешним видом. Царь стал одеваться в красный хитон, ходил в
плаще с пурпурной каймой, разбирал дела, сидя в кресле со спинкой. Вокруг него
всегда были молодые люди, которых называли «келерами»[116] за расторопность, с какою они несли свою
службу. Впереди государя шли другие служители, палками раздвигавшие толпу; они
были подпоясаны ремнями, чтобы немедленно связать всякого, на кого им укажет
царь. «Связывать» по-латыни было в древности «лигаре» [ligare], а ныне
«аллигаре» – поэтому блюстители порядка называются «ликторами», а ликторские пучки
– «бакила» [bacillum], ибо в ту давнюю пору ликторы пользовались не розгами, а
палками. Но вполне вероятно, что в слове «ликторы» «к» – вставное, а сначала
было «литоры», чему в греческом языке соответствует «служители» (leitourgoi):
ведь и сейчас еще греки называют государство «леитон» [lếїton], а
народ – «лаон» [laós].
27. Когда дед Ромула Нумитор скончался, царская власть над
Альбой должна была перейти к Ромулу, но, желая угодить народу, он предоставил
альбанцам самим распоряжаться своими делами и только ежегодно назначал им
наместника. Это навело и знатных римлян на мысль домогаться государства без
царя, государства свободного, где они сами будут и управлять и подчиняться
попеременно. Ведь к тому времени и патриции были уже отстранены от власти,
почетными оставались только их имя и знаки оказываемого им уважения, но их
собирали в Совет, скорее блюдя обычай, нежели для того, чтобы спросить их
мнения: они молча выслушивали приказы Ромула и расходились, обладая
единственным преимуществом перед народом – правом первыми узнать то, что решил
царь. Впрочем все это было ничто по сравнению с тем, что Ромул один, по
собственному усмотрению, распределил меж воинами отнятую у неприятеля землю и
вернул Вейям заложников, не справляясь с мнением и желанием сенаторов – вот тут
он, по-видимому оскорбил и унизил их до последней степени! И поэтому когда
вскоре он внезапно исчез, подозрения и наветы пали на сенат. Исчез Ромул в ноны
июля (или, по-старинному, Квинтилия), и о его кончине не существует никаких
надежных, всеми признанных за истину сведений, кроме указанного выше срока. В
этот день и теперь исполняют многочисленные обряды, воспроизводящие тогдашние
события. Не следует изумляться такой неопределенности – ведь когда Сципион
Африканский скончался после обеда у себя в доме, оказалось невозможным
установить и распознать, каким образом он умер, но одни говорят, что он был
вообще слабого здоровья и умер от внезапного упадка сил, вторые – что он сам
отравился, третьи – что его задушили прокравшиеся ночью враги. А между тем труп
Сципиона был доступен взорам всех граждан, вид его тела внушал каждому какие-то
подозрения касательно случившегося, тогда как от Ромула не осталось ни частицы
праха, ни клочка одежды. Некоторые предполагали, что сенаторы набросились на него
в храме Вулкана, убили и, рассекши тело, вынесли по частям, пряча ношу за
пазухой. Другие думают, что Ромул исчез не в храме Вулкана и не в присутствии
одних лишь сенаторов, но за городскою стеной, близ так называемого Козьего
болота[117]; народ по приказу царя
сошелся на собрание, как вдруг неописуемые, невероятные перемены произошли над
землею: солнце затмилось, наступила ночь, но не спокойная и мирная, а с
оглушительным громом и ураганными порывами ветра со всех сторон. Многочисленная
толпа рассеялась и разбежалась, а первые граждане тесно сгрудились все вместе.
Когда же смятение в природе прекратилось, снова стало светло и народ
возвратился, начались поиски царя и горестные расспросы, и тут первые граждане
запретили углубляться в розыски и проявлять чрезмерное любопытство, но
приказали всем чтить Ромула и поклоняться ему, ибо он-де вознесен к богам и
отныне будет для римлян благосклонным богом, как прежде был добрым царем.
Большинство поверило этому и радостно разошлось, с надеждою творя
молитвы, – большинство, но не все: иные, придирчиво и пристрастно исследуя
дело, не давали патрициям покоя и обвиняли их в том, что они, убив царя
собственными руками, морочат народ глупыми баснями.
28. Вот как складывались обстоятельства, когда один из самых
знатных и уважаемых патрициев, верный и близкий друг Ромула, переселившийся в
Рим из Альбы, по имени Юлий Прокул, пришел на форум и коснувшись величайших
святынь, поклялся перед всем народом, что ему на дороге явился Ромул, красивее
и выше, чем когда-либо раньше, в ослепительно сиявшем вооружении. Испуганный
этим зрелищем Прокул спросил: «За что, с каким намерением, о царь, ты сделал
нас предметом несправедливых и злых обвинений, а весь город оставил сиротой, в
безмерной скорби?» Ромул отвечал: «Богам угодно было, Прокул, дабы мы, прожив
долгое время среди людей и основав город, с которым никакой другой не сравнится
властью и славою, снова вернулись на небеса, в прежнее наше обиталище. Прощай и
скажи римлянам, что, совершенствуясь в воздержанности и мужестве, они достигнут
вершины человеческого могущества. Мы же будем милостивым к вам божеством –
Квирином». Нравственные качества рассказчика и его клятва заставили римлян
поверить этому сообщению; вместе с тем их душ словно бы коснулось некое
божественное чувство, подобное наитию, ибо ни словом не возразив Прокулу, но
разом отбросив подозрения и наговоры, граждане стали взывать к богу Квирину и
молиться ему.
Все это напоминает греческие предания об Аристее
Проконнесском и Клеомеде Астипалейском. Рассказывают, что Аристей скончался в
какой-то сукновальне, но когда друзья пришли за его телом, оказалось, что оно
исчезло, а вскоре какие-то люди, как раз в это время вернувшиеся из дальних
странствий, говорили, что встретили Аристея, державшего путь в Кротон. Клеомед,
отличаясь громадной силою и ростом, нравом же безрассудным и неистовым, не раз
чинил насилия, а в конце концов ударом кулака сломал средний столб,
поддерживавший кровлю в школе для детей, и обрушил потолок. Дети были
раздавлены обломками; спасаясь от погони, Клеомед спрятался в большой ящик и,
захлопнув крышку, до того крепко держал ее изнутри, что множество народа,
соединив свои усилия, как ни бились, а поднять ее так и не смогли. Тогда ящик
сломали, но Клеомеда ни живым, ни мертвым не обнаружили. Изумленные граждане послали
в Дельфы вопросить оракула, и пифия возвестила:
Это – последний герой, Клеомед из
Астипалеи.
Рассказывают, что и тело Алкмены исчезло перед самыми
похоронами, а на погребальном ложе нашли камень, и вообще немало существует
подобных преданий, вопреки разуму и вероятию приравнивающих к богам существа
смертной природы. Разумеется, совершенно отказывать доблести в божественном
начале – кощунство и низость, но смешивать землю с небом – глупость. Лучше
соблюдая осторожность, сказать вместе с Пиндаром:
Всякое тело должно подчиниться смерти
всесильной,
Но остается навеки образ живой.
Он лишь один – от богов[118].
Вот единственное, что роднит нас с богами: это приходит от
них и к ним же возвращается – не вместе с телом, но когда совершенно избавится
и отделится от тела, станет совсем чистым, бесплотным и непорочным. Это и есть,
по Гераклиту, сухая и лучшая душа, вылетающая из тела, словно молния из тучи;
смешанная же с телом, густо насыщенная телом, она, точно плотные, мглистые
испарения, прикована долу и неспособна к взлету. Нет, не надо отсылать на небо,
вопреки природе, тела достойных людей, но надо верить[119], что добродетельные души, в согласии с
природою и божественной справедливостью, возносятся от людей к героям, от
героев к гениям, а от гениев – если, словно в таинствах, до конца очистятся и
освятятся, отрешатся от всего смертного и чувственного – к богам, достигнув
этого самого прекрасного и самого блаженного предела не постановлением
государства, но воистину по законам разума.
29. Принятое Ромулом имя «Квирин» иные считают
соответствующим Эниалию[120],
иные указывают, что и римских граждан называли «квиритами» [quirites], иные –
что дротик или копье древние называли «квирис» [quiris], что изображение Юноны,
установленное на острие копья, именуется Квиритидой, а водруженное в Регии
копье – Марсом, что отличившихся на войне награждают копьем, и что, стало быть,
Ромул получил имя Квирина как бог-воитель или же бог-копьеносец. Храм его
выстроен на холме, носящем в его честь название Квиринальского. День, когда
Ромул умер, зовется «Бегством народа» и Капратинскими нонами, ибо в этот день
приносят жертвы, выходя за город, к Козьему болоту, а коза по-латыни «капра»
[capra]. По пути туда выкрикивают самые употребительные у римлян имена, такие
как Марк, Луций, Гай, подражая тогдашнему бегству и взаимным окликам, полным
ужаса и смятения. Некоторые, однако, думают, что это должно изображать не
замешательство, а спешку, и приводят следующее объяснение. Когда кельты взяли
Рим, а затем были изгнаны Камиллом[121] и
город, до крайности ослабев, с трудом приходил в себя, на него двинулось
многочисленное войско латинян во главе с Ливием Постумом. Разбив лагерь
невдалеке, он отправил в Рим посла, который объявил от его имени, что латиняне
хотят, соединив два народа узами новых браков, восстановить дружбу и родство,
уже пришедшие в упадок. Итак, если римляне пришлют побольше девушек и
незамужних женщин, у них с латинянами будет доброе согласие и мир, подобный
тому, какой некогда они сами заключили с сабинянами. Римляне не знали, на что
решиться: они и страшились войны, и были уверены, что передача женщин, которой
требуют латиняне, ничем не лучше пленения. И тут рабыня Филотида, которую иные
называют Тутулой, посоветовала им не делать ни того, ни другого, но,
обратившись к хитрости, избежать разом и войны и выдачи заложниц. Хитрость
заключалась в том, чтобы послать к неприятелям самоё Филотиду и вместе с нею
других красивых рабынь, нарядив их свободными женщинами; ночью же Филотида
должна была подать знак факелом, а римляне – напасть с оружием и захватить
врага во сне. Обман удался, латиняне ни о чем не подозревали, и Филотида
подняла факел, взобравшись на дикую смоковницу и загородив огонь сзади
покрывалами и завесами, так что противнику он был незаметен, а римлянам виден
со всей отчетливостью, и они тотчас же поспешно выступили и в спешке то и дело
окликали друг друга, выходя из ворот. Неожиданно ударив на латинян, римляне
разбили их, и с тех пор в память о победе справляют в этот день праздник.
«Капратинскими» ноны названы по смоковнице, которая у римлян обозначается
словом «капрификон» [caprificus]. Женщин потчуют обедом за городскими стенами,
в тени фиговых деревьев. Рабыни, собираясь вместе, разгуливают повсюду, шутят и
веселятся, потом обмениваются ударами и кидают друг в дружку камнями – ведь и
тогда они помогали римлянам в бою. Не многие писатели принимают это объяснение.
В самом деле, взаимные оклики среди бела дня и шествие к Козьему болоту, словно
на праздник, по-видимому, лучше согласуется с первым рассказом. Правда, клянусь
Зевсом, оба события могли произойти в один день, но в разное время.
Говорят, что Ромул исчез из среды людей в возрасте
пятидесяти четырех лет, на тридцать восьмом году своего царствования.
[Сопоставление ]
30 (1). Вот и все, достойное упоминания, из тех сведений,
какие нам удалось собрать о Тесее и Ромуле. Очевидно, во-первых, что один из
них добровольно, без всякого принуждения, сам устремился навстречу великим
подвигам, хотя мог спокойно править в Трезене, приняв по наследству царство
отнюдь не безвестное, а другой, спасаясь от рабства, в котором он жил, и от
наказания, которое ему грозило, сделался, как говорит Платон[122], мужествен от страха и отважился на великое
дело по необходимости, боясь испытать самые худшие бедствия. Далее, главный
подвиг второго – убийство одного тиранна, царя Альбы, а для первого и Скирон, и
Синид, и Прокруст-Растягатель, и Коринет – всего только проба сил; убивая их и
казня, Тесей освобождал Грецию от лютых тираннов, да так, что спасенные
поначалу даже не знали имени своего спасителя. Первый волен был ехать морем,
без всяких хлопот, не подвергаясь нападениям разбойников, второму невозможно
было жить спокойно, пока не расстался с жизнью Амулий. Вот еще важное
свидетельство в пользу Тесея: сам не претерпев никакой обиды, он поднялся на злодеев
не ради себя, но ради других, а Ромул и Рем, пока злоба тиранна их не
коснулась, были равнодушными свидетелями его бесчинств над всеми остальными. И
если немалый подвиг – тяжело раненным выстоять в битве с сабинянами, сразить
Акрона, одолеть многочисленных врагов, то всему этому можно противопоставить
борьбу с кентаврами и с амазонками.
То, на что решился Тесей, во имя избавления отечества от
дани обрекши себя на пожрание какому-то чудовищу, или в заупокойную жертву
Андрогею, или, по меньшей мере, на низкое, позорное рабство у строптивых и
жестоких господ и добровольно отплыв на Крит вместе с девушками и мальчиками...
впрочем нет! едва ли сыщутся слова, чтобы сказать, о какой решимости, каком
великодушии, какой праведной заботе об общественном благе, какой жажде, славы и
добродетели свидетельствует этот поступок! И, мне кажется, философы не
ошибаются, определяя любовь, как услугу богов, пекущихся о спасении молодых
людей. Во всяком случае, любовь Ариадны, по-моему, – не что иное, как дело
божественной заботы и орудие спасения Тесея, и никак нельзя винить ее за это
чувство, напротив, следует изумляться, что не каждый и не каждая его испытали;
более того, коль скоро это выпало на долю одной лишь Ариадне, я бы, не
колеблясь, назвал ее достойной любви бога, ее, поклонявшуюся добру,
поклонявшуюся красоте, влюбленную во все самое лучшее и высокое.
31 (2). Хотя оба владели природным даром управлять
государством, ни тот, ни другой не уберегли истинно царской власти: оба ей
изменили, и один превратил ее в демократию, другой в тираннию, поддавшись
различным страстям, но допустив одинаковую оплошность. Главнейшая обязанность
властителя – хранить самоё власть, а она сохраняется не только приверженностью
должному, но ничуть не менее и отвержением недолжного. Кто совсем отпустит
поводья или натянет их слишком туго, тот уже не царь и не властитель, но либо
народный льстец, либо тиранн и не может внушить подвластным ничего, кроме
презрения или ненависти, хотя вина первого, мне кажется, заключается в излишнем
добросердечии и кротости, а второй повинен в себялюбии и жестокости.
32 (3). Если несчастья также не следует всецело относить за
счет рока, если надобно и тут доискиваться различия нравов и страстей
человеческих, пусть никто не оправдывает безрассудного гнева и слепой, скорой
на расправу ярости, поднявших Ромула на брата, а Тесея на сына. Но, узнав, что
послужило началом гнева, мы охотнее окажем снисхождение тому, кого, подобно
более сильному удару, всколыхнули и вывели из себя более важные причины. Ведь
едва ли возможно предположить, что, совместно обсуждая и рассматривая вопросы,
касающиеся общей пользы, Ромул из-за возникших при этом разногласий был
внезапно охвачен такой безудержной яростью. Тесея же ввели в заблуждение и
восстановили против Ипполита те силы, воздействия которых почти никому из
смертных избежать не удается, – любовь, ревность и женская клевета. Но что
еще важнее – гнев Ромула излился в действии, которое привело к печальному
исходу, а ярость Тесея не пошла дальше слов, брани и старческих проклятий – в
остальном, мне кажется, виновата злая судьба юноши. Таковы доводы, которые
можно, пожалуй, высказать в пользу Тесея.
33 (4). Ромулу придает величия, прежде всего, то, что начал
он с самого малого. Рабы и, в глазах окружающих, дети свинопаса, Ромул и Рем,
не успев еще освободиться сами, освободили почти всех латинян и разом стяжали
самые прекрасные имена истребителей врагов, спасителей близких, царей народов и
основателей городов – да, они основали совершенно новый народ, а не привели
переселенцев в уже существующий, как Тесей, который, собирая и сводя многие
обиталища в одно, стер с лица земли много городов, носивших имена древних царей
и героев. Ромул делал то же, но лишь впоследствии, заставляя врагов разрушать
свои дома и присоединяться к победителям. Сперва же он ничего не перемещал и не
расширял, но все создавал заново и только так приобрел себе страну, отечество,
царство, потомство, жен и родичей, никого не губя и не умерщвляя,
благодетельствуя тех, что из бездомных скитальцев желали превратиться в граждан,
в народ. Разбойников и злодеев он, правда, не убивал, но покорил народы силой
оружия, подчинил города и провел за собой в триумфальных шествиях царей и
полководцев.
34 (5). Что касается Рема, принял ли он смерть от руки брата
– вопрос спорный; бо льшая часть вины обычно возлагается не на Ромула, а
на других. Зато всем известно, что Ромул спас свою мать, погибавшую в
заточении, деда, влачившего бесславное рабство, посадил на престол Энея, сделал
ему по собственному почину немало добра и никогда не вредил даже
непреднамеренно. Между тем нерадивость Тесея, забывшего о наказе сменить парус,
вряд ли избегнет обвинения в отцеубийстве, даже после самой красноречивой
защитительной речи перед самыми снисходительными судьями. Недаром один
афинянин, убедившись, что при всем желании, оправдать его чрезвычайно трудно,
изображает дело так, будто Эгей, когда корабль уже подходил к берегу, побежал
на Акрополь, откуда открывался широкий вид на море, но второпях поскользнулся и
сорвался вниз, – точно царь был один и никто из слуг его не провожал!
35 (6). И проступки Тесея, связанные с похищением женщин,
также лишены благовидных оснований. Во-вторых, они были неоднократны: ведь он
похитил и Ариадну, и Антиопу, и трезенянку Анаксо , а под конец Елену,
отцветший – еще не расцветшую, старик, которому и о законных-то соитиях впору
было уже забыть, – малолетнюю, не созревшую для соития. Во-вторых,
трезенянки, спартанки и амазонки (не говоря уже о том, что они не были с ним
обручены!) рожали детей нисколько не лучше, чем афинские женщины из рода
Эрехтея или Кекропа, а это наводит на мысль, что Тесеем руководили
разнузданность и похоть. Ромул, во-первых, похитив без малого восемьдесят
женщин, взял себе, говорят, только одну, Герсилию, остальных же разделил меж
холостыми гражданами. Во-вторых, уважением, любовью и справедливостью, которыми
затем были окружены эти женщины, он доказал, что его насильственный,
несправедливый поступок был замечательным, мудрым деянием, направленным к
объединению двух государств: и верно, ведь Ромул слил римлян с сабинянами,
сплотил их в одно, открыв им источник будущего благополучия и могущества. О
целомудрии и прочности, которые придал браку Ромул, о взаимной приязни
супругов, свидетельствует само время: в течение двухсот тридцати лет ни один
муж не решился покинуть жену, ни одна жена – мужа, и если особо любознательные
из греков могут назвать имя первого отцеубийцы или матереубийцы, то у римлян
каждый знает, что первым развелся с женой Карвилий Спурий, сославшись на ее
бесплодие. О том, насколько правильны были установления Ромула,
свидетельствуют, помимо их долговечности, сами последствия их: благодаря
перекрестным брачным союзам цари разделили верховную власть, а народы –
гражданские права. Напротив, браки Тесея не принесли афинянам ни дружбы, ни
союза с кем бы то ни было, но лишь вражду, войны, убийства граждан и, наконец,
потерю Афидн; едва-едва, лишь благодаря состраданию врагов, к которым афиняне
воззвали, словно к богам, и перед которыми благоговейно преклонились, им не
пришлось разделить участь, выпавшую Трое по вине Александра[123]. Зато участь Гекубы не только грозила
матери Тесея, но и постигла ее, оставленную и забытую сыном, если только
пленение Этры – не вымысел, но ложь, каковою ему, этому пленению, и следовало
бы оказаться вместе с большею частью остальных россказней! Наконец, немалое
различие и в преданиях о божественном вмешательстве: новорожденный Ромул был
спасен при участии и явном благоволении богов, меж тем как полученное Эгеем
предсказание оракула, повелевавшего ему воздерживаться на чужбине от связи с
женщиной, доказывает, видимо, что Тесей родился вопреки воле богов.
|
