Увеличить |
VI. АССОЛЬ ОСТАЕТСЯ ОДНА
Лонгрен провел ночь в море; он не спал, не ловил, а шел под
парусом без определенного направления, слушая плеск воды, смотря в тьму,
обветриваясь и думая. В тяжелые часы жизни ничто так не восстанавливало силы
его души, как эти одинокие блужданья. Тишина, только тишина и безлюдье – вот
что нужно было ему для того, чтобы все самые слабые и спутанные голоса
внутреннего мира зазвучали понятно. Эту ночь он думал о будущем, о бедности, об
Ассоль. Ему было крайне трудно покинуть ее даже на время; кроме того, он боялся
воскресить утихшую боль. Быть может, поступив на корабль, он снова вообразит,
что там, в Каперне его ждет не умиравший никогда друг, и возвращаясь, он будет
подходить к дому с горем мертвого ожидания. Мери никогда больше не выйдет из
дверей дома. Но он хотел, чтобы у Ассоль было что есть, решив поэтому поступить
так, как приказывает забота.
Когда Лонгрен вернулся, девушки еще не было дома. Ее ранние
прогулки не смущали отца; на этот раз однако в его ожидании была легкая
напряженность. Похаживая из угла в угол, он на повороте вдруг сразу увидел
Ассоль; вошедшая стремительно и неслышно, она молча остановилась перед ним,
почти испугав его светом взгляда, отразившего возбуждение. Казалось, открылось
ее второе лицо
– то истинное лицо человека, о котором обычно говорят
только глаза. Она молчала, смотря в лицо Лонгрену так непонятно, что он быстро
спросил: – Ты больна?
Она не сразу ответила. Когда смысл вопроса коснулся наконец
ее духовного слуха, Ассоль встрепенулась, как ветка, тронутая рукой, и засмеялась
долгим, ровным смехом тихого торжества. Ей надо было сказать что‑нибудь, но,
как всегда, не требовалось придумывать – что именно; она сказала: – Нет, я
здорова… Почему ты так смотришь? Мне весело. Верно, мне весело, но это оттого,
что день так хорош. А что ты надумал? Я уж вижу по твоему лицу, что ты что‑то
надумал.
– Что бы я ни надумал, – сказал Лонгрен, усаживая
девушку на колени, – ты, я знаю, поймешь, в чем дело. Жить нечем. Я не
пойду снова в дальнее плавание, а поступлю на почтовый пароход, что ходит между
Кассетом и Лиссом.
– Да, – издалека сказала она, силясь войти в его
заботы и дело, но ужасаясь, что бессильна перестать радоваться. – Это
очень плохо. Мне будет скучно. Возвратись поскорей. – Говоря так, она
расцветала неудержимой улыбкой. – Да, поскорей, милый; я жду.
– Ассоль! – сказал Лонгрен, беря ладонями ее лицо
и поворачивая к себе. – Выкладывай, что случилось?
Она почувствовала, что должна выветрить его тревогу, и,
победив ликование, сделалась серьезно‑внимательной, только в ее глазах блестела
еще новая жизнь.
– «Ты странный, – сказала она. – Решительно
ничего. Я собирала орехи.»
Лонгрен не вполне поверил бы этому, не будь он так занят
своими мыслями. Их разговор стал деловым и подробным. Матрос сказал дочери,
чтобы она уложила его мешок; перечислил все необходимые вещи и дал несколько
советов.
– Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи мое
ружье и сиди дома. Если кто захочет тебя обидеть, скажи: – «Лонгрен скоро
вернется». Не думай и не беспокойся обо мне; худого ничего не случится.
После этого он поел, крепко поцеловал девушку и, вскинув
мешок за плечи, вышел на городскую дорогу. Ассоль смотрела ему вслед, пока он
не скрылся за поворотом; затем вернулась. Немало домашних работ предстояло ей,
но она забыла об этом. С интересом легкого удивления осматривалась она вокруг,
как бы уже чужая этому дому, так влитому в сознание с детства, что, казалось,
всегда носила его в себе, а теперь выглядевшему подобно родным местам,
посещенным спустя ряд лет из круга жизни иной. Но что‑то недостойное почудилось
ей в этом своем отпоре, что‑то неладное. Она села к столу, на котором Лонгрен
мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме; смотря на эти предметы,
невольно увидела она их большими, настоящими; все, что случилось утром, снова
поднялось в ней дрожью волнения, и золотое кольцо, величиной с солнце, упало
через море к ее ногам.
Не усидев, она вышла из дома и пошла в Лисе. Ей совершенно
нечего было там делать; она не знала, зачем идет, но не идти – не могла. По
дороге ей встретился пешеход, желавший разведать какое‑то направление; она
толково объяснила ему, что нужно, и тотчас же забыла об этом.
Всю длинную дорогу миновала она незаметно, как если бы несла
птицу, поглотившую все ее нежное внимание. У города она немного развлеклась
шумом, летевшим с его огромного круга, но он был не властен над ней, как
раньше, когда, пугая и забивая, делал ее молчаливой трусихой. Она противостояла
ему. Она медленно прошла кольцеобразный бульвар, пересекая синие тени деревьев,
доверчиво и легко взглядывая на лица прохожих, ровной походкой, полной
уверенности. Порода наблюдательных людей в течение дня замечала неоднократно
неизвестную, странную на взгляд девушку, проходящую среди яркой толпы с видом
глубокой задумчивости. На площади она подставила руку струе фонтана, перебирая
пальцами среди отраженных брызг; затем, присев, отдохнула и вернулась на лесную
дорогу. Обратный путь она сделала со свежей душой, в настроении мирном и ясном,
подобно вечерней речке, сменившей, наконец, пестрые зеркала дня ровным в тени
блеском. Приближаясь к селению, она увидала того самого угольщика, которому
померещилось, что у него зацвела корзина; он стоял возле повозки с двумя
неизвестными мрачными людьми, покрытыми сажей и грязью. Ассоль
обрадовалась. – Здравствуй. Филипп, – сказала она, – что ты
здесь делаешь?
– Ничего, муха. Свалилось колесо; я его поправил,
теперь покуриваю да калякаю с нашими ребятами. Ты откуда?
Ассоль не ответила.
– Знаешь, Филипп, – заговорила она, – я тебя
очень люблю, и потому скажу только тебе. Я скоро уеду; наверное, уеду совсем.
Ты не говори никому об этом.
– Это ты хочешь уехать? Куда же ты собралась? –
изумился угольщик, вопросительно раскрыв рот, отчего его борода стала длиннее.
– Не знаю. – Она медленно осмотрела поляну под
вязом, где стояла телега,
– зеленую в розовом вечернем свете траву, черных
молчаливых угольщиков и, подумав, прибавила: – Все это мне неизвестно. Я не
знаю ни дня, ни часа и даже не знаю, куда. Больше ничего не скажу. Поэтому, на
всякий случай, – прощай; ты часто меня возил.
Она взяла огромную черную руку и привела ее в состояние
относительного трясения. Лицо рабочего разверзло трещину неподвижной улыбки.
Девушка кивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так быстро, что Филипп и его
приятели не успели повернуть голову.
– Чудеса, – сказал угольщик, – поди‑ка, пойми
ее. – Что‑то с ней сегодня… такое и прочее.
– Верно, – поддержал второй, – не то она
говорит, не то – уговаривает. Не наше дело.
– Не наше дело, – сказал и третий, вздохнув. Затем
все трое сели в повозку и, затрещав колесами по каменистой дороге, скрылись в
пыли.
|