 Увеличить |
ПИСЬМО II
(Два месяца спустя после первого)
Говори теперь о твердости духа человеческого!
Давно ли я радовался, что со мною нет ни одной книги; но не прошел месяц, как
мне взгрустнулось по книгам. Началось тем, что соседи мои надоели мне до
смерти; правду ты мне писал, что я напрасно сообщаю им мои иронические
замечания об ученых и что мои слова, возвышая их глупое самолюбие, еще больше
сбивают их с толка. Да! я уверился, мой друг: невежество не спасенье. Я скоро
здесь нашел все те же страсти, которые меня пугали между людьми так называемыми
образованными, то же честолюбие, то же тщеславие, та же зависть, то же
корыстолюбие, та же злоба, та же лесть, та же низость, только с тою разницею,
что все эти страсти здесь сильнее, откровеннее, подлее, — а между тем
предметы мельче. Скажу более: человека образованного развлекает самая его
образованность, и душа его по крайней мере не каждую минуту своего
существования находится в полном унижении; музыка, картина, выдумка роскоши —
все это отнимает у него время на низости… Но моих друзей страшно узнать
поближе; эгоизм проникает, так сказать, весь состав их; обмануть в покупке,
выиграть неправое дело, взять взятку — считается не втихомолку, но прямо,
открыто, делом умного человека; ласкательство к человеку, из которого можно
извлечь пользу, — долгом благовоспитанного человека; долголетняя злоба и
мщение — естественным делом; пьянство, карточная игра, разврат, какой никогда в
голову не войдет человеку образованному, — невинным, по введенным отдыхом.
И между тем они несчастливы, жалуются и проклинают жизнь свою. Как и быть
иначе! Вся эта безнравственность, все это полное забвение человеческого
достоинства переходит от деда к отцу, от отца к сыну в виде отеческих
наставлений и примера и заражает целью поколения. Я понял, наблюдая вблизи этих
господ, отчего безнравственность так тесно соединена с невежеством, а
невежество с несчастием: христианство недаром призывает человека к забвению
здешней жизни; чем более человек обращает внимания на свои вещественные
потребности, чем выше ценит все домашние дела, домашние огорчения, речи людей,
их обращение в отношении к нему, мелочные наслаждения, словом, всю мелочь
жизни, — тем он несчастливее; эти мелочи становятся для него целию бытия;
для них он заботится, сердится, употребляет все минуты дня, жертвует всею
святынею души, и так как эти мелочи бесчислен ны, душа его подвергается бесчисленным
раздражениям, характер портится; все высшие, отвлеченные, успокоивающие понятия
забываются; терпимость, эта высшая из добродетелей, исчезает, — и человек
невольно становится зол, вспыльчив, злопамятен, нетерпящ; внутренность души его
становится адом. Примеры этого мы видим ежедневно: человек всегда беспокойный,
не нарушили ль в отношении к нему уважения или приличий; хозяйка дома, вся
погруженная в смотрение за хозяйством; ростовщик, беспрестанно занятый учетом
процентов; чиновник, в канцелярском педантизме забывающий истинное назначение
службы; человек, в низких расчетах забывающий свое достоинство, —
посмотрите на этих людей в их домашнем кругу, в сношении с подчиненными — они
ужасны: жизнь их есть беспрерывная забота, никогда не достигающая своей цели,
ибо они столько пекутся о средствах для жизни, что жить не успевают! —
Вследствие этих печальных наблюдений над моими деревенскими друзьями я заперся
и не велел никого из них пускать к себе. Оставшись один, я побродил по комнате,
посмотрел несколько раз на свой четвероугольный пруд, попробовал было срисовать
его; но ты знаешь, что карандаш мне никогда не давался: трудился, трудился —
вышла гадость; принялся было за стихи — вышел, по обыкновению, скучный спор
между мыслями, стопами и рифмами; я даже было запел, хотя никогда не мог
наладить и di tanti palpiti (Буквально: с волнением, с трепетом (итал.)) —
и наконец, увы! призвал старого управителя покойного моего дядюшки и невольно
спросил у пего: Да неужели у дядюшки не было никакой библиотеки? Седой старичок
низко мне поклонился и отвечал: Нет, батюшка; такой у нас никогда не
бывало. — Да что же такое, спросил я, — в этих запечатанных шкапах,
которые я видел па мезонине? — Там, батюшка, лежат книги; по смерти
дядюшки вашего тетушка изволила запечатать эти шкафы и отнюдь не приказывала
никому трогать. — Открой их.
Мы взошли на мезонин; управитель отдернул едва
дер жавшиеся восковые печати — шкаф открыт, и что я увидел? Дядюшка, чего я до
сих пор не подозревал, был большим мистиком. Шкапы были наполнены сочинениями
Парацельсия, графа Габалиса, Арнольда Виллановы, Раймонда Луллия и других
алхимиков и кабалистов. Я даже заметил в шкафу остатки некоторых химических
снарядов. Покойный старик верно искал философского камня… проказник! и как он
умел сохранять это в секрете! Нечего было делать; я принялся за те книги,
которые на" шлись, и теперь, вообрази себе меня, человека в XIX-м веке,
сидящего над огромными фолиантами и со всеусердием читающего рассуждение: о
первой материи, о всеобщем электре, о души солнца, о северной влажности, о
звездных духах и о прочем тому подобном. Смешно, и скучно, и лю бопытно. За
этими хлопотами я почти позабыл о моей соседке, хотя ее батюшка (один
порядочный, хотя и скучный, человек из всего уезда) часто у меня бывает и очень
за мною ухаживает; все, что я ни слышу об ней, все показывает, что она, как
называли в старину, предостойная девица, т. е. имеет большое приданое;
между тем я слышал стороною, что она делает много добра,
напр<имер> выдает замуж бедных девушек, дает им денег на свадьбу
и часто усмиряет гнев своего отца, очень вспыльчивого человека; все окрестные
жители называют ее ангелом — это не по-здешнему. Впрочем, эти девушки всегда
имеют большую склонность выдавать замуж, если не себя, так других. Отчего бы
это?..
ПИСЬМО III
(Два месяца спустя)
Ты, я чаю, думаешь, что я не только влюбился,
но даже женился, — ты ошибаешься. Я занят совсем другим делом; я пью — и
знаешь ли что? чего не выдумает безделье! я пью воду… Не смейся: надобно знать,
какую воду. Роясь в библиотеке моего дядюшки, я нашел рукописную книгу, в
которой содержались разные рецепты для вызывания элементарных духов. Многие из
них были смешны до крайности; тут требовалась печенка из белой вороны, то
стеклянная соль, то алмазное дерево, и по большой части все составы были
таковы, что их не отыщешь ни в одной аптеке. Между прочими рецептами я нашел
следующий: Элементарные духи, говорит автор, — очень любят людей, и
довольно со стороны человека малейшего усилия, чтоб войти в сношение с ними;
так, наприм<ер>, для того чтоб видеть духов, носящихся в воздухе,
достаточно собрать солнечные лучи в стеклянный сосуд с водою и пить ее каждый
день. Этим таинственным средством дух солнца будет мало-помалу входить в
человека, и глаза его откроются для нового мира. Кто же решится обручиться с
ними посредством одного из благородных металлов, тот постигнет самый язык
стихийных духов, их образ жизни, и его существование соединится с
существованием избранного им духа, который даст ему познание о таких таинствах
природы… но более мы говорить не смеем… Sapient! sat… (Для понимающего
достаточно (лат.)) здесь и без того много, много уже сказано для просветления
ума твоего, любезный читатель, — и проч. и проч. Этот способ показался мне
столько простым, что я вознамерился испытать его, хоть для того, чтоб иметь
право похвастаться, что я на себе испытал кабалистическое таинство. Я вспомнил
было ундину, которая так утешала меня в ребячестве; но, не желая иметь дела с
ее дядюшкою, я пожелал видеть сильфиду; с этою мыслию — чего не делает
безделье? — бросил бирюзовый перстень в хрустальную вазу с водою, выставил
эту воду па солнце, к вечеру, ложась спать, ее выпиваю, и до сих пор я нахожу,
что по крайней мере это очень здорово; еще никакой элементарной силы я не вижу,
а только сон мой сделался спокойнее. Знаешь ли, что я не перестаю читать моих
кабалистов и алхимиков, и знаешь ли, что я еще скажу тебе: эти книги для меня
весьма занимательны. Как милы, как чистосердечны их сочинители: Наше
дело, — говорят они, — очень просто: женщина, по оставляя своего
веретена, может совершить его, — умой только понимать пас. — Я
видел, — говорит один, при мне это было, когда Парацельсий превратил
одиннадцать фунтов свинца в золото. — Я сам, — говорит другой, —
я сам умею извлекать из природы первоначальную материю, и сам посредством ее
могу легко превращать все металлы один в другой по произволению. —
Прошлого года, — говорит третий, — я сделал из глины очень хороший
яхонт и проч. У всякого после этого откровенного признания следует краткая, но
исполненная жизни молитва. Для меня необыкновенно трогательно это зрелище:
человек говорит с презрением о том, что они называют ученостию профанов,
т. е. нас; с гордою самоуверенностию достигает или думает достигнуть до
последних пределов человеческой силы — и на сей высокой точке смиряется,
произнося благодарную, простосердечную молитву всевышнему. Невольно веришь
знанию такого человека; один невежда может быть атеистом, как один атеист
невеждою. Мы, гордые промышленники XIX-го века, мы напрасно пренебрегаем этими книгами
и даже не хотим знать о них. Посреди разных глупостей, показывающих
младенчество физики, я нашел много мыслей глубоких; многие их этих мыслей могли
казаться ложными в XVIII-м веке, но теперь большая часть из них находит себе
подтверждение в новых открытиях: с ними то же случилось, что с драконом,
которого тридцать лет тому почитали существом баснословным и которого теперь
отыскали налицо, между допотопными животными. Скажи, должны ли мы теперь
сомневаться в возможности превращать свинец в золото с тех пор, как мы нашли
способ творить воду, которую так долго почитали первоначальною стихиею? Какой
химик откажется от опыта разрушить алмаз и снова восстановить его в первобытном
виде? А чем мысль делать золото смешнее мысли делать алмазы? Словом, смейся надо
мною как хочешь, но я тебе повторяю, что эти позабытые люди достойны нашего
внимания; если нельзя во всем им верить, то, с другой стороны, нельзя
сомневаться, что их сочинения не намекают о таких знаниях, которые теперь
потерялись и которые бы не худо снова найти; в этом ты уверишься, когда я тебе
пришлю выписку из библиотеки моего дядюшки.
|
